Текст книги "Девять"

Эрато

Третья ода

1

 
Ликуй, о Муза! Доблестные служки,
у ног твоих лежим, и с каждым днем
встаем все реже, иногда вздремнем,
порой – всплакнем. Отсутствие подушки
наносит вред несчастной голове.
Ну хоть одна! И вдвое лучше – две!
 

2

 
Но ни подушки, ни перины нету
у ног твоих, о Муза! На земле
с тревогой на измученном челе
приходится вымаливать поэту
минуту благосклонности твоей.
Не любишь, так хотя бы пожалей.
 

3

 
Ты Данту строки ада диктовала?
Так вопрошала Анна, и в ответ
ты никогда не говорила «нет»,
а за окном заря вставала, ала,
и праздновал победу гордый Росс,
и Анна отправлялась на допрос.
 

4

 
Не ты ль следила, Муза, чтоб Марине
рябины куст попался на глаза,
прекрасной Ахмадуллиной – лоза,
Тарасу – только глечики на тыне,
садок вишневый, витер завыва,
и всем – погибель, всем, как дважды два.
 

5

 
Не ты ли вдохновила Михалкова
на гимн о том, что нерушим Союз?
Приняв на совесть гонорара груз,
он выходил из твоего алькова.
Три раза текст придется изменять.
Но, Муза, ты придешь к нему опять!
 

6

 
Не ты ли Евтушенко показала
величье Братской ГЭС? Конечно, ты.
Природа не боится пустоты,
а зрители не заполняют зала.
Хотя бы сели в первые ряды,
и то бы нам – награда за труды.
 

7

 
И в дни войны, когда опять Таврида
пришла в Россию, иль Россия – к ней,
ты к нам явилась из ночных огней,
в пальтишке легком, не имущем вида.
Молчат орудья. Но и ты – молчишь.
Перед грозою – благолепней тишь.
 

8

 
Молчит снегирь – певец поры военной,
и соловейко в роще не поет,
замолк и тараторка-пулемет.
Настала тишина во всей Вселенной.
Прислушиваясь к этой тишине,
я жду, когда ты слово скажешь мне.
 

«Слабак примыкает к тому, кто покажет силу…»

 
Слабак примыкает к тому, кто покажет силу.
Местность болотиста. Нужно идти по настилу.
Не нужно слушать, о чем над тобою кричат вороны.
Было бы цело оружие, и в запасе патроны.
Успокойся, брат, никто не придет на твою могилу.
Никто не отличит нападение от обороны.
 
 
Слишком долго длится. По миллиметру, по капле.
Вроде еще не зима, а руки озябли.
Никто не отличит победу от пораженья.
Удовольствие это – снятие напряженья.
Раньше было лучше – скакали кони, звенели сабли,
сияли вершины, на них стояли свершенья.
 
 
Кто продирается сквозь бурелом, трещат ветки и сучья.
Рабу всегда – поделом. У власти – повадка сучья.
Детки играли в войну. Не наигрались доныне.
Волки воют в лесу. Глас вопиет в пустыне.
Это такая музыка – слышишь ритм и созвучья.
Это такая святыня. Не прикасайся к святыне.
 
 
Часы войны отстают, или просто время иное?
Камень упал на дно, а оно – двойное.
Ложь – это маска защиты, не хуже противогаза.
Только саперы умирают с первого раза.
Бедное сердце мое, хрупкое, потайное.
Даже слова раскаяния звучат, как слова приказа.
 

«От империй остались руины. Но – какие руины!..»

 
От империй остались руины. Но – какие руины!
До сих пор в конце письма можно поставить «vale».
Это вам не «подводная лодка в степях Украины»,
не пушка на чердаке, не пулемет в подвале.
Вспоминаешь, что были мартовские (или апрельские?) иды.
Обнаженные статуи. Обелиски. Колонны. Храмы.
А пирамиды Египта, видавшие виды —
сами стали видами – для открыток и для рекламы.
А мы все думаем – как себя вовеки прославим.
Как вписаться в страницы, как расширить границы.
Лучше думать – какие руины мы по себе оставим.
Какими будут наши храмы и наши гробницы.
Какой травой зарастут обломки памятников архитектуры.
Какие деревья будут расти из разломов и трещин.
Да, на руинах империй пасутся козы, кудахчут куры,
гуляют гуси под присмотром простых деревенских.
 

«четырнадцать лет в голове гормонов…»

 
четырнадцать лет в голове гормонов
больше чем мыслей и меньше чем пустоты
время проводишь среди охламонов
хуже тебя и таких же как ты
среди подростков нет соломонов
они не знают правил законов
но помнят что существуют менты
 
 
в кармане сигареты с ментолом
средство для дикого кашля из впалой груди
в парке Шевченко танцы и стадион с футболом
вечер тянется вечностью жизнь впереди
направленье движения связано с гендером полом
сколько грации в девичьем теле голом
ничего подрастешь насмотришься подожди
 
 
кто хочет обратно в возраст нескладный
кто за торчащий из шеи кадык отдаст седину
кто одиночество поменяет на стадный
инстинкт попробуй а я уже не рискну
потому что юность редко бывает отрадной
скорее нелепой а иногда беспощадной
но вряд ли кто-то это поставит себе в вину
 

«первыми отселяли людей из подвалов затем из полуподвалов…»

 
первыми отселяли людей из подвалов затем из полуподвалов
с видом на ноги торопливых прохожих
потом коммунаров или точней коммуналов
в общем всех отселяли включая домашних кошек
грузовики везли из центра куда подальше
убогий скарб старожилов не нужный в новой квартире
из динамиков голос полный торжественной фальши
сообщал о наших успехах и событиях в мире
сквозь переменную облачность проглядывала надежда
и лукаво подмигивала ну что поверили дуры
цитаты из ленина-сталина не помнил только невежда
старушки сидели на лавочке как на насесте куры
море было теплым купальный сезон начинался рано
купальники были закрытыми и слишком полными дамы
патефон выносили во двор пело меццо-сопрано
и настежь были распахнуты рассыхающиеся рамы
 

«Заложить основание города лучше тогда…»

 
Заложить основание города лучше тогда,
когда вокруг построена сотня-другая домов,
когда на окрестных полях пасутся стада,
а у рыбаков в лагуне отличный улов.
Поэтому первый камень почти никогда
не бывает первым: этот принцип не нов.
Так возникают все приморские города.
 
 
Было бы море – всегда найдется залив
или бухта, и вот уже построен причал.
Вот вам окно в Европу и Азию. Отворив
его, видишь то, чего прежде не замечал:
например, что немцы не так уже холодны,
а греки лучше племен, которые раньше встречал
на бесконечных просторах своей страны.
 
 
И вот уже кварталы нарезаны, как пирог.
Стройка закончена, но еще утверждают план.
Храм еще не достроен, но в нем обитает Бог,
и на базарах божок по имени чистоган.
Город стоит на возвышенности, но склон полог,
и парус белеет, и смотрит в бинокль капитан,
и пушка стоит, чтобы враг не переступил порог.
 
 
У пушки прапорщик, как оловянный солдат
из детской игры в историю, где торговля паче войны,
где ослик ушаст и упрям, а верблюд горбат,
овцы шерстисты, а кони – выносливы и стройны.
Где всей канонады – весеннего грома раскат,
где колоннады стоят во-от такой вышины,
где вместо пожаров на небе пылает закат,
где много разных товаров и все – нарасхват.
 

«юность это басня без морали…»

 
юность это басня без морали
пропили и в карты проиграли
вставили в квадратные дворы
двухэтажный дом и галерея
старенький «москвич» стоит ржавея
зимние платаны без коры
смотрит с высоты кошачья морда
семиструнка знает три аккорда
а четвертый блюзовый квадрат
не в ходу пока не заучили
перекрыли воду свет включили
пашет самогонный аппарат
что ты смотришь на меня придурок
вот к губе приклеенный окурок
и зрачки расширены опять
наглотался дури и таблеток
и галдят вороны с мокрых веток
а о чем покуда не понять
 

«расскажи мне покойный античный философ…»

 
расскажи мне покойный античный философ
о смысле крушения идолов особливо колоссов
торчавших на возвышениях или на площадях
на мускулистых огромных мраморных лошадях
 
 
расскажи археолог зачем совковой лопатой
выкапывать обломки разрушенных статуй
собирать их частично а повезет целиком
и карлик глядит на великана дурак дураком
 
 
но карлик живой а статуя камень и это
всеми замечено но никем не воспето
человек возвращается в землю из которой возник
но в статую он упирается как в тупик
 
 
расскажи мне турист что ты ощущаешь глазея
на огромную ногу в квадратном дворе музея
на ступню в сандалии не лелеешь ли ты мечту
на земле распластаться чтоб попасть под такую пяту
 

«в полуподвале дома, где в пятидесятые мы…»

 
в полуподвале дома, где в пятидесятые мы
жили в коммуне, там, среди полутьмы
тоже жили люди, не представляю как,
окна на уровне окурков и смятых бумаг,
видишь обувь тех, кто проходит мимо, повезет – так носки.
потолки так низко, что негде удавиться с тоски.
там жила учительница, та, что учила нас
одна-одинешенька – с первого по четвертый класс.
в бывшей женской гимназии, где старая буква «ять»
на карте российской империи. по географии – «пять».
там жил моряк-инвалид, два костыля и одна нога.
ему повезло – он в юности грудью встретил врага.
и за это медаль блестела у него на груди.
а я играл во дворе – вся жизнь была впереди.
инвалид выпивал и спьяну кричал на меня,
я был для него просто «мелкая жидовня».
«некуда деться от вас, черт вас принес сюда»,
но кто такие жиды я не понимал тогда.
потом там открыли таверну «святой Николай».
я сидел там и слышал покойной соседской болонки лай,
видел свою учительницу, одноногого моряка,
тянулся к хрустальной рюмке, но дрожала рука.
 

«это место должно быть застроено или…»

 
это место должно быть застроено или
заболочено или покрыто слоем космической пыли
или кармической или кондитерской сахарной пудрой
из сталинской пудреницы василисы премудрой
это место должно быть поругано опошлено под корень
ибо пошлости как любви всякий возраст покорен
это место должно быть прикрыто как срам тирана
и тогда-то мы все заживем, как заживает рана
 

«В детстве в гостях у Мишеньки Гандельсмана…»

 
В детстве в гостях у Мишеньки Гандельсмана
я ел печенье – треугольные «уши Амана»,
однофамилец Мишеньки оказался прекрасным поэтом.
Я стал поэтом похуже, оба с большим приветом.
Но, в принципе, кто я такой, и сегодня речь не об этом.
 
 
Объединены еврейством, разделены океаном,
живут на свете Мишенька с Володечкой Гандельсманом.
Оба устойчивы к постсоветским житейским бурям.
Оба знают теперь, что такое Пурим.
А тогда, на фоне перманентной зари коммунизма,
нам не был понятен смысл символического каннибализма.
 
 
И за столом сидели два малолетних еврея
и с хрустом ели печенье – треугольные уши злодея.
Нет, Мишенька Гандельсман давно не в Одессе – или
в постнацистской Германии, а может быть в Израиле.
И некому мне испечь треугольные «уши Амана»,
хотя, конечно, Аман – не герой моего романа.
 

«тем кто в окопах надоест рано ли поздно…»

 
тем кто в окопах надоест рано ли поздно
что ночь темна холодна и небо беззвездно
что смерть хоть лениво а собирает жатву свою
и черт-те что творится в родном краю
повернуть штыки традиция переворотов
больше врагов начинаешь ненавидеть воров и жмотов
за столиками в ресторанах в постелях у платных сук
кровь не вода из крови не выйдешь сух
в руках автомат пуля в стволе засиделась
никому не нужны ни подвиг ни слава ни смелость
но ненависть пригодится и жажда убийства жива
и сволочь-политика плетет свои кружева
а дни холодны хоть длиннее а ночи короче стали
весна не весна и война не война завершится едва ли
как в детской игре а-четыре мимо ранен убит
четвертый не лишний взрослый окопный быт
такой уж взрослый такой мужской двухсотый трехсотый
сегодня командуешь взводом завтра командуешь ротой
повернуть ли штыки или вновь затянуть пояса
все ниже и ниже беззвездные небеса
 

«чем больше зеркал повсюду…»

 
чем больше зеркал повсюду
тем хуже прохожему люду
вдвое вчетверо больше людей
где тут подлинник где отраженья
искалеченные от рожденья
где тут праведник где злодей
 
 
десять праведных щелкают счеты
у Всевышнего четкие квоты
десять праведных это миньон
можно их собрать помолиться
и какие в зеркале лица
сколько шума со всех сторон
 
 
зеркала не доски почета
десять праведных но со счета
мы сбиваемся как с пути
ко всеобщему зазеркалью
где каждый ходит с медалью
кроме тех кто сидит взаперти
 
 
зазеркалье сказка для бедных
нет в карманах монеток медных
ни двора ни кота ни кола
ни сарая ни клумбы ни сада
люди топчутся тропами ада
а вокруг стоят зеркала
 

«а разве небо бывает не плоским и не серого цвета…»

 
а разве небо бывает не плоским и не серого цвета
а разве даль бывает просторной не затянутой серым туманом
по холодной Европе ходит призрак жаркого лета
рядом с ним привидение коммунизма с пустым карманом
в маяке незримом уныло плачет сирена
моряки обижаются называют ее иначе наутофоном
как ни назови не имеет значенья замена
этот плач морской назови хоть воем хоть стоном
потому что любая смена по сути ничего не меняет
разве что смена поколений на смиренном кладби^´ще
овчарка табачного цвета по пляжу пустому гоняет
остановится тычет носом в песок и что она ищет
 

«Утром слушаю Эллу, Луи или Билли…»

В. Г.

 
Утром слушаю Эллу, Луи или Билли.
Пластинки из прошлого века. Дальние дали.
Мы не червонцы, чтобы нас все любили,
мы не дни рождения, чтобы о нас забывали.
Вот и буду помнить тебя на акварельном портрете
в тонкой рамочке на стене хрущевской квартиры.
Неизменная сигарета. Но что нам в той сигарете,
если кончена жизнь, и в памяти – черные дыры.
И обрывки привязанностей тяжелы, как вериги,
и обломки молодости ранят нас, как осколки.
Ты глядишь на меня с укором. И прекрасные книги,
как минуты прощания выстроились вдоль полки.
 

«муки вчерашнего под подбородком сцеплены руки…»

 
муки вчерашнего под подбородком сцеплены руки
трудно сказать напрасны были вчерашние муки
клочья тумана картина в оконной раме
жизнь панорама что толку в такой панораме
если бы мама воскресла я бы вернулся к маме
я бы слушал как она на пианино играла
я вернулся бы к бабушке если бы бабушка не умирала
она бы вязала носки сидя в старинном кресле
я бы вернулся ко всем если б они воскресли
собственно что горевать я ведь и так возвращаюсь
тихо живу провожаю друзей ни с кем не прощаюсь
 

«где она лодка скользившая по воде…»

 
где она лодка скользившая по воде
где белые вербы стоящие вдоль реки
куда мы все подевались нас не сыскать нигде
ни песни ни стона ни стихотворной строки
разве только эхо откликается вдалеке
все исчезает а эхо перед всеми в долгу
вот и вербы стоят вдоль реки и лодка плывет по реке
и мы напеваем что-то сидя на берегу
 

«книги журналы все свалено у контейнера грудой…»

 
книги журналы все свалено у контейнера грудой
фанерный ящик с заскорузлой посудой
продажа квартиры выезд вынос да что гадать
венский стул разбитая табуретка
в рамке старое фото почившего предка
и еще одно униформа военная стать
в общем что-то пришло к концу и вот остановка
от куклы пятидесятых картонная упаковка
в ней осколки игрушек на елку с новым годом страна
лежалое время вытащили разворошили
распорото то что когда-то старательно шили
примеряли сносили но что не понять ни хрена
что же бомжам пожива но антикварам
дешевое прошлое наше не нужно и даром
можно в книгах порыться вдруг удача но лень
нагибаться к тому же болит поясница
непрочитанной остается чьей-то судьбы страница
чья-то жизнь закончена начинается новый день
 

«трасса здоровья дыхание кеды и велосипед…»

 
трасса здоровья дыхание кеды и велосипед
там за деревьями море едва шевелится
по лужайке бежит овчарка взявшая след
ходят бегут и едут сплошь незнакомые лица
едва плетусь удивляюсь сколько здоровья вокруг
больше чем молодости где-то на два порядка
а где-то в квартирке лежит мой болезненный друг
вдвоем с меланхолией отдыхают после припадка
а я вдыхаю воздух морской вместе с тоской
а выдыхаю чистый воздух тоска внутри остается
едва шевелится внизу волна суеты мирской
банальных мыслей вода и пена ложных эмоций
по лужайке бежит овчарка взявшая след
я лезу в карман за «Примой» но достаю лекарство
ибо куренье на трассе здоровья приносит вред
а лекарство нам облегчает путь в небесное царство
 

«как славно вечность проводить…»

 
как славно вечность проводить
в Твоем чертоге
по саду райскому ходить
в тяжелой тоге
но я стою одет в рванье
в грязи и в пятнах
и вот схожу в небытие
средь слов превратных
средь ложных слухов клеветы
насмешек злобных
чтоб встретить там средь пустоты
себе подобных
утративших черты лица
лишенных речи
и где ты счастье без конца
и радость встречи
где жизнь святая без помех
свет без заката
где речка что смывая грех
течет куда-то
 

«Конец тридцатых. Все церкви, кроме одной – …»

 
Конец тридцатых. Все церкви, кроме одной —
кладбищенской – закрыты и разорены.
И в кладбищенской нет священника. На страстной
мирянин читал Евангелие. На просторах великой страны
бородатых хватали за бороды, с куполов сшибали кресты.
Жгли иконы и книги. Храмы стояли пусты.
 
 
Но рядом с Одессой в казацком селе Дальник
каким-то чудом шла служба. Позаботились небеса,
чтобы хоть где-то в макулатуру не сдавали церковных книг.
До этой церкви из города пешком идти два часа.
И это когда дорога то и дело терялась во тьме.
Шли те, кто был в своей вере, но не в своем уме.
 
 
Николай и Клавдия с маленьким Георгием на руках
идут к заутрене. Слышен вдали колокольный звон.
Луна то выглянет, то теряется в облаках.
Кажется, бесы смотрят со всех сторон.
Нормальные бесы. В кожанках. В кармане – партийный билет.
В сердце – пожар революции. В кобуре – пистолет.
 
 
Но вот с небольшого холма открывается вид —
белеет церковь в кольце огоньков свечей.
Слышны звуки хора. И свет в церковных окнах горит.
Пасхальная ночь лучше других ночей.
И Клавдия думает: «Царствию Божью не будет конца!»
И молит Спасителя за расстрелянного отца.
 

«Люблю церквушку, не люблю попа…»

 
Люблю церквушку, не люблю попа.
Люблю людей, но ежели толпа
идет на площадь – лишь рукой махну.
Люблю пейзаж, но не люблю страну.
Смешно сказать – мне нравится протест.
Народ во все глаза начальство ест.
Подавится – невелика печаль.
Не съест и не подавится, а жаль.
Смешно сказать – мне нравится бардак,
когда он не бордель, а просто так.
Люблю, когда повсюду старый хлам,
не нужный людям с горем пополам.
Люблю дворцы, но ненавижу бар.
Люблю театр, но посещаю бар.
Люблю бедлам. Люблю безумцев в нем.
Люблю, когда в душе светло, как днем.
 

«Странно, что я еще сам нахожу дорогу домой…»

 
Странно, что я еще сам нахожу дорогу домой,
и, только дойдя, понимаю, что дом – не мой,
что заколочены окна, что стены его холодны,
но следы от снятых картин до сих пор видны.
Здесь когда-то висел пейзаж, здесь – женский портрет.
Стены были раскрашены под трафарет.
Тут был письменный стол, а тут стеллажи.
Куда это все подевалось, товарищ, скажи.
А куда ты сам подевался? – отвечает товарищ мой, —
скажи спасибо, что сам нашел дорогу домой.
 

«гонят стада на выпас…»

 
гонят стада на выпас.
заливные луга. река.
впасть в тоску или выпасть —
разница невелика.
 
 
думаешь – как нелепа
череда покаянных дней!
было бы только небо
над головой твоей.
 
 
и облака как овцы
пусть оттенят синеву.
пацифисты, толстовцы,
нам бы упасть в траву.
 
 
ту ли траву забвенья,
что так чиста, зелена.
звенят кандальные звенья.
тянутся времена.
 

«Не к лицу нам, мужчинам слеза на щеке…»

 
Не к лицу нам, мужчинам слеза на щеке,
не к лицу нам промокший платок в кулаке,
мы не плаксы, не плакальщики, что нам мертвое тело.
Нет, рыдая склониться над мертвым Христом,
умастить ароматами тело потом,
это – женское дело.
 
 
Это женское дело – встречая рассвет,
в час, когда в переулках прохожего нет,
кто бы сбил их с пути и не дал им добраться до цели,
пронести ароматы к могиле пустой.
Стерегли мертвеца, но полночной порой
устеречь не сумели.
 
 
Не сумели, проспали, дрянные самцы,
позабыли, что ночью встают мертвецы,
и что этого люди прославят от края до края.
Это женское дело – к рассвету успеть
горевать и оплакать, хвалить и воспеть,
кто в три дня умудрился страдать, умереть
и сиять, восставая.
 
 
Это женское дело – бежать поскорей,
чтобы долго стоять у закрытых дверей,
пробудитесь, апостолы, мертвый воздвигся из праха.
Это дело мужчины – проспать, промолчав,
головой покачав и плечами пожав,
содрогаться от страха.
 
 
Да, мужские дела, словно сажа бела,
им бы женщину, встретив, раздеть догола,
насладиться, отбросить, стыдясь своего вожделенья.
это женское дело – рожать и растить,
и оплакать, и верить, и всем возвестить
благодать Воскресенья.
 

«река впадает в море где странные существа…»

 
река впадает в море где странные существа
проплывают в толще воды и копошатся на дне
так все мы впадаем в детство где мама жива
и даже бабушка из окна улыбается мне
я иду из школы с портфелем в нем дневник и пенал
три учебника и тетради несъеденный бутерброд
в дневнике запись мамы чтобы чаще ее вспоминал
обмелела Лета ее переходят вброд
говорят мы уснем и проснемся среди иных планет
встретим Бога лицом к лицу и хвалу Ему воспоем.
а пока я иду из школы в дом которого больше нет
размахиваю портфелем и думаю о своем
 

«новобранец с пустой головою обритой…»

 
новобранец с пустой головою обритой
рядом охранник с тяжелой бейсбольной битой
рядом хаос почти такой как до первого дня
творения или если угодно большого взрыва
жизнь копейка судьба капризна или игрива
прошлое тот еще плюшкин состарилось все храня
 
 
телевизор тревожные вести пропадите пропадом вместе
мужчина в печали хуже сосиски в тесте
что человек с востока продает на углу
рядом крана нет где же он моет руки
и гортань его издает невероятные звуки
как высоцкий пел железом кажется по стеклу
 
 
сам ты тоже случайный непонятной породы
мужское семя дает военные всходы строятся взводы
в магазине детских игрушек можно купить прибор
калашникова из калашного ряда и унести под полою
туда где судьба мужчины бывает особенно злою
где у корня каждого дерева лежит иоаннов топор
 
 
ибо каждое дерево нужно срубить расширяем дороги
чтобы проехать могли погребальные дроги
или российские танки с их броней напоказ
или строем в зеленых касках железных масках
или если выпадет снег катать детей на салазках
или пройти по жизни как будто бы в первый раз