Текст книги "Рассуждения о «конце революции»"

Прививки против революции

18 февраля 2017 года в Храме Христа Спасителя состоялась конференция, приуроченная к столетию революционных событий 1917 года. Она была первым большим мероприятием 2017 года, связанным с этой знаменательной датой, которое обозначило тональность нынешнего как бы официального, учитывая статус участников (церковные иерархи, министр, генералитет академического мира и т. д.), отношения к революциям 1917 года. Наверное, точнее всех эту тональность выразил академик А. Чубарьян: «Нужна прививка против революции, а прививка– это исторические уроки, осознание того, что принесла наша российская революция»[19]19
  См.: «В Храме Христа Спасителя состоялась научная конференция, приуроченная к столетию февральской революции», Патриархия. ru, 19 февраля 2017, http://www. patriarchia.ru/db/print/4806909.html.


[Закрыть].

В поисках прививки против революции нет ничего уникально российского. Можно сказать, что это – общая забота властвующих по всему миру. Почти недостижимым образцом совершенства в этом плане является полное ретуширование в мейнстримной британской историографии Английской революции XVII века в качестве «междуцарствия» (Interregnum), благодаря чему исчезает сам потенциально опасный предмет рефлексии и воспоминания. Не исключено, что столь успешная операция с прошлым была возможна лишь в специфических условиях – сам предмет и его «аннулирование» свершились до подъема критического и рефлексивного духа Просвещения. К тому же на все это счастливо наложилось событие совсем другого рода – государственный переворот 1688–1689 годов, который наполнил собой понятие «революция» в национальном сознании, причем именно в качестве «славной революции», что позволило позднее (Э. Берку и другим) противопоставлять ее «неправильным» и «несчастным» народным революциям, таким как Французская[20]20
  Хотя в наш век, который есть наследник Просвещения, каким бы «блудным сыном» этот наследник ни был, никакие результаты репрессии и гашения памяти, никакие достижения в «натурализации» традиции не могут быть окончательными и абсолютно надежно прикрытыми от вопрошания и ревизии. В той же британской историографии есть, конечно, течение, представленное Кристофером Хиллом, Брайаном Мэннингом, Остином Вулричем и другими, которое стремится осмыслить события 1642–1660 годов именно в качестве революции. Благодаря этому она продолжает жить как понятие даже в столь консервативной среде, как британская историография.


[Закрыть].

Погасить революцию в качестве события прошлого, растворить ее в чем-то ином, скажем, в несостоявшейся и несостоятельной попытке прервать «органически» развивающуюся традицию есть, вероятно, самый эффективный способ сделать прививку против революции[21]21
  Миссия «правильных» или «славных» революций, как они трактуются консервативной мыслью, заключается именно в том, что они восстанавливают традицию после ее злокозненных разрывов «неправильными» революциями. Революция как возврат, как «консервация и исправление» (порушенной «части старой конституции») – это то, в чем Берк видит главное отличие и главное преимущество Английской революции (в смысле Реставрации 1660 года и «Славной революции» 1688–1689 годов) в сравнении с Французской революцией. См.: Берк, Эдмунд. Размышления о революции во Франции. Москва: Рудомино, 1993, с. 27. Отметим попутно, что современное российское консервативное отвержение Октября (вместе с Февралем) не может повторить эту берковскую операцию различения «правильных» и «неправильных» революций и потому вынуждено представить любую революцию как «губительную». Это, с одной стороны, является свидетельством отсталости отечественного консервативного мышления, а с другой стороны, признанием отсутствия – даже на уровне культурного воображения – той «органической» традиции, которая вообще поддается реставрации и «обратному склеиванию» после ее прерывания «губительными» революционными событиями. Говоря прямолинейно, 1991 год невозможно представить в качестве российской «славной революции», восстанавливающей традицию, порушенную Февралем и Октябрем.


[Закрыть]. Но в условиях Современности, уже прошедшей горнило Просвещения (как и разочарования в нем) и великих революций, уже преобразовавших наш мир и неизгладимо отпечатавшихся на нем, такой способ делать антиреволюционные прививки в целом не работает[22]22
  Хотя кое-кто продолжает экспериментировать и с этим способом делать антиреволюционную прививку. Так, А. Дворниченко заключает свою монографию следующим выводом: в России «никогда не было революций и, видимо, уже не будет». У нас возможен только «изрядно потасканный бунт». «Волею судеб (?) Россия оказалась именно в числе тех стран, где революции невозможны» (Дворниченко, А. Ю. Прощание с революцией. Москва: Весь Мир, 2018, с. 269).


[Закрыть]. Нужны другой способ и другая прививка.

В версии Франсуа Фюре это – «завершение революции», в отношении которой очевидно то, что она не просто оставила глубокий след в нашей истории – она есть сама эта история. Поэтому от революции нельзя дистанцироваться, нельзя рассматривать ее как бы с внешней по отношению к ней позиции. Но можно диссоциировать себя от нее, можно ослабить спонтанность и императивность соотнесения себя с событиями и действующими лицами революции. Для этого нужно осознать противоречия между «мифом революции» и действительностью того общества, которое через нее прошло, а также мутации и «недостоверность» самого исторического знания, которое привязывает нас к ней и делает ее релевантной для нас[23]23
  См.: Фюре, Франсуа. Постижение Французской революции. Санкт-Петербург: ИНАПРЕСС, 1998, с. 20.


[Закрыть]. «Завершение революции» только это и может означать, и только таким способом ее можно «завершить». Если воспользоваться понятиями Майкла Оукшотта, то можно сказать, что такое «завершение революции» означает ее перевод из «практического прошлого», которое действенно влияет на настоящее и будущее, в «историческое прошлое», которое известно «только по книгам» и такого влияния на настоящее и будущее не имеет[24]24
  См.: Oakeshott, Michael. Experience and Its Modes. Cambridge: Cambridge University Press, 1966, p. 103.


[Закрыть].

В той мере, в какой революция, как считал Вальтер Беньямин, совершается «от имени поколений поверженных» и «питается образом порабощенных предков, а не идеалом освобожденных внуков»[25]25
  Беньямин, Вальтер. «О понятии истории», в: Вальтер Беньямин. Учение о подобии. Медиаэстетические произведения. Москва: РГГУ, 2012, с. 245.


[Закрыть], данный способ производства прививки против революции обещает быть эффективным. И он широко применяется на деле. Во время помпезных празднований двухсотлетия Французской революции, организованных, разумеется, государством (поскольку эта революция была, есть и будет оставаться «основополагающим моментом» той традиции, в контекст которой вписывает себя и которой себя легитимирует современное французское либерально-демократическое государство), тогдашний премьер-министр Мишель Рокар, социалист, что примечательно, назидательно заметил: «Среди множества следствий великой Революции есть одно особой важности. Оно заключается в убежденности многих людей в том, что Революция опасна и что совсем неплохо, если удается обойтись без нее»[26]26
  Цит. по: Haynes, Mike and Jim Wolfrays (eds). History and Revolution: Refuting Revisionism. London: Verso, 2007, p. 13.


[Закрыть]. Важнейшая импликация этой сентенции состоит в том, что, во‐первых, в революции самой по себе нет ценности, скажем, в качестве акта свободы угнетенных, сколь бы скоротечным такой акт ни был, или в качестве (беньяминовского) акта искупления «поверженных и порабощенных предков» и, во‐вторых, революция есть лишь инструмент достижения каких-то иных целей, будто бы предписанных «логикой истории» (прогрессом), что бы под ней ни понималось. При такой оптике, в самом деле, несложно показать, что революция является слишком дорогостоящим («опасным») для общества инструментом, что его эффективность весьма сомнительна и что он вообще вряд ли необходим для прогресса (многие страны, действительно, обходились без него)[27]27
  Есть немало достоверных свидетельств того, что революции скорее замедляли, чем ускоряли, экономическое развитие, что им не удалось существенно воздействовать (особенно – в долговременной перспективе) на показатели социально-экономического неравенства, что самые угнетенные и маргинализированные слои населения в наименьшей мере выигрывали от них, что властные структуры, создаваемые революциями, нередко оказывались не менее, а то и более «деспотическими», чем те, которым они приходили на смену, что в качестве средств общественных преобразований революции есть исключения, а не правило и что многие страны, действительно, обошлись без них на их путях к «современному обществу». См., к примеру: Kelley, Jonathan and Herbert S. Klein. «Revolution and the Rebirth of Inequality: A Theory of Stratification in Post-Revolutionary Society», American Journal of Sociology, 1977, Vol. 83, No. 1, p. 78–99; Weede, Erich and Edward N. Muller. «Consequences of Revolutions», Rationality and Society, 1997, Vol. 9, No. 3, p. 327–350; Zimmermann, Ekkart. «On the Outcomes of Revolutions: Some Preliminary Considerations», Sociological Theory, 1990, Vol. 8, No. 1, p. 33–47; McPhee, Peter. Living the French Revolution, 1789–1799. New York: Palgrave Macmillan, 2006, p. 202–227; Runciman, W. G. «Unnecessary Revolution: The Case of France», European Journal of Sociology, 1983, Vol. 24, No. 2, p. 291–318; Мур, Баррингтон. Социальные истоки диктатуры и демократии. Москва: Издательский дом Высшей школы экономики, 2016, с. 392.


[Закрыть]. Возможно, это академик Чубарьян и имел в виду под «уроками», которые нам нужно извлечь из опыта нашей революции.

Но и этой второй прививки против революции по методу Фюре, усиленной всем негативом историко-социологических наблюдений над революциями, может не хватить[28]28
  Это признавал и сам Фюре. Уже в посмертно опубликованной книге он допускает, что «Октябрь и Ленин вернутся снова» и что только Сталин будет ликвидирован и оставлен в прошлом. См. Furet, François. Lies, Passions, and Illusions. Chicago: University of Chicago Press, 2014, p. 33.


[Закрыть]. В самом деле, фундаментальная независимость будущего от наших стремлений и желаний (допустим, «антиреволюционных»), не говоря уже о его независимости от наших знаний (скажем, о негативных сторонах всех имевших место в прошлом революций), – это то, что не может игнорировать хотя бы мало-мальски серьезное историческое мышление, не готовое к самоубийству в совсем уж примитивном рационализме. Вряд ли оно может допустить какой-либо иной способ присутствия «разума» в истории, помимо «хитрости разума», предполагающей уже «не веру в потаенную направляющую длань разума, которая обеспечивает то, что все очевидные случайности неразумия неким образом внесут свою лепту в гармонию тотальности Разума, а, напротив, доверие к не-Разумию, уверенность в том, что, сколь бы хорошо ни планировались наши дела, что-то все равно пойдет не так»[29]29
  11. Žižek, Slavoj. «The Cunning of Reason: Lacan as a Reader of Hegel», Harvard Review of Philosophy, 2009, Vol. 16, No. 1, p. 107.


[Закрыть].

Поэтому для прививки против революции нужно более сильное средство, чем «уроки», извлекаемые из прошлого, или интеллектуально-нравственная – в духе Фюре – диссоциация от революционного прошлого. Нужно закрыть от революции будущее. Собственно философскими и историческими методами сделать это довольно сложно: они не могут обойти то обстоятельство, что вся темпоральная организация Современности зависит от наличия «открытого будущего»[30]30
  См.: Хабермас, Юрген. Философский дискурс о модерне. Москва: Весь Мир, 2008, с. 12; Koselleck, Reinhart. The Practice of Conceptual History. Stanford, CA: Stanford University Press, 2002, р. 120, 165.


[Закрыть], которое – в его отличии от пролонгированного в будущее настоящего – и обеспечивается возможностями революционных разрывов «хода истории». Поэтому философии и истории трудно закрыть глаза на то, что революция для Современности – не одно из частных явлений в ряду многих других, а то особенное, которое выступает всеобщим определением Современности, задающим уникальные для нее ритм и темпоральность. В этом смысле – и к данной теме мы еще вернемся в дальнейшем – Современность не только начинается с революций, но является революционной по своему существу и перестает быть Современностью в той мере и постольку, в какой и поскольку это существо утрачивается[31]31
  В современной литературе тема «закрытия будущего» (в контексте новейшего капитализма и его глобальных эффектов) представлена очень широко. В рамках настоящей книги я не могу позволить себе даже беглый обзор ее, и мне приходится ограничиться ссылкой на концепцию «презентизма» Франсуа Артога. «Презентизм» – это формирующийся на наших глазах «режим историчности». Он идет на смену «футуризму» как «классическому» для Современности «режиму историчности», и его суть состоит в том, что мы «заключены только в настоящем и ограничены тем, как настоящее видит самое себя» (Hartog, François. Regimes of Temporality: Presentism and Experiences of Time. New York: Columbia University Press, 2017, р. 197). В свете этого встает огромный вопрос о том, чтó именно происходит с Современностью, чей режим темпоральности меняется столь радикально. Не архаизируется ли она в модальности фатума со всеми его атрибутами неизбежности и предопределенности? До последнего времени довольно-таки стандартным ходом теорий Современности (и характерного для нее мировоззрения) было ее противопоставление фатуму и фатальности (см., например: Giddens, Anthony. Modernity and Self-Identity: Self and Society in the Late Modern Age. Stanford, CA: Stanford University Press, 1991, р. 28). Ныне же фатум и фатальность стали входить уже и в «строго научные» социологические описания механизмов и тенденций современного общества, вследствие чего сам термин «современное общество» стал признаваться «нелегитимным эвфемизмом» (см.: Ofef, Claus. «The Utopia of the Zero Option: Modernity and Modernization as Normative Political Criteria», in Claus Ofef. Modernity and the State: East, West. Cambridge, MA: The MIT Press, 1996, р. 16).


[Закрыть]. Поэтому на долю социальных наук, в первую очередь социологии и политологии, выпало создание третьего способа производства прививки против революции, а именно обоснование с помощью аргументов институционального и процессуального рода невозможности революции в будущем. Совокупность таких аргументов я и называю «тезисом о конце революции», и именно его рассмотрению посвящена данная книга. При этом, конечно, следует иметь в виду, что этот тезис не существует в изоляции от той общей политической, духовной и академической среды, которая создана серией очень чувствительных поражений левых в последней трети XX века и до последнего времени казавшимся безоговорочным глобальным триумфом неолиберального капитализма. Более того, этот тезис можно рассматривать в качестве специфической социологической и политологической артикуляции общего «прощания с революцией», в котором есть мощные философские и исторические составляющие.

О «тезисе о конце революции» в целом

Кнастоящему времени представление о том, что в современном мире революция «кончилась», стало чем-то вроде «здравого смысла опубликованных мнений»[32]32
  См.: Wolf, Frieder Otot. «Revolution Today: Three Reflections», in Ralph Miliband, Leo Panitch, John Saville (eds.). Socialist Register 1989. London: Merlin Press, 1989, р. 229.


[Закрыть]. Юрген Хабермас весьма точно уловил и выразил лейтмотив этого «здравого смысла»: «Я не думаю, что в обществах с такой степенью сложности [как наши] возможны революции какого-либо типа; в любом случае, мы не можем повернуть вспять, вопреки всяческим контрдвижениям. Для ученых же революции являются понятием девятнадцатого века»[33]33
  Habermas, Jürgen. «Concluding Remarks», in Craig Calhoun (ed.). Habermas and the Public Sphere. Cambridge, MA: The MIT Press, 1992, р. 469.


[Закрыть]. «Конец революции», конечно же, не является открытием последнего времени или поражающим своей новизной заявлением. Уже вскоре после великих революций, приведших в движение «политическую Современность»[34]34
  Горан Терборн, вероятно, прав в том, что разные составляющие Современности – научная, художественная, экономическая, политическая и т. д. – имеют разные истоки и разные исторические траектории своего развития (находясь при этом во взаимодействии друг с другом). То, что обычно понимается под «великими революциями», непосредственно дало толчок развитию именно «политической современности». См. Tehrborn, Göran. «Forward. Roads to Modernity: Revolutionary and Other», in John Foran, David Lane, Andreja Zivkovic (eds.). Revolutions in the Making of the Modern World: Social Identities, Globalization, and Modernity. London: Routledge, 2008, p. xvi-xvii.


[Закрыть], революция как таковая была объявлена «законченной» и отослана в область прошлого. Французские «доктринеры» и Алексис де Токвиль с его предсказанием о том, что по мере прогресса демократии революции станут все более редкими[35]35
  См.: Токвиль, Алексис де. Демократия в Америке. Москва: Прогресс, 1992, с. 459 и далее.


[Закрыть], Гегель с его эпитафией Французской революции и видением «конца истории», возвещенном постнаполеоновской эпохой (а в версии Александра Кожева – уже Йенской битвой 1806 года[36]36
  См.: Кожев, Александр. Введение в чтение Гегеля. Санкт-Петербург: Наука, 2003, с. 216, 218.


[Закрыть]), и Сен-Симон с его призывом немедленно положить конец революции[37]37
  См.: Saint-Simon, Henri de. «Considerations On Measures to Be Taken to End the Revolution», in Henri de Saint-Simon. Selected Writings on Science, Industry and Social Organisation. London: Croom Helm, 1975.


[Закрыть] – это лишь несколько примеров «прощания с революцией» мыслителей, отнюдь не принадлежавших к лагерю махровой реакции, уже в первые десятилетия XIX века[38]38
  7. Разумеется, в то время, как и всегда впоследствии, звучали другие голоса. Фридрих Шлегель емко выразил дух раннего немецкого романтизма, заявив: «революция есть ключ ко всей современной истории». Schlegel, Friedrich, «Essay on the Concept of Republicanism», in Frederick C. Beiser (ed.). The Early Political Writings of the German Romanticism. Cambridge: Cambridge University Press, 1996, p. 164.


[Закрыть]. Вряд ли будет большим преувеличением сказать, как это сделал Крейн Бринтон, что XIX век в целом верил в то, что «ему вот-вот удастся устранить тот вид внутренней, или гражданской, войны, которую мы ассоциируем с революцией, и в самом деле сделать революцию ненужной»[39]39
  Brinton, Crane, The Anatomy of Revolution. New York: Vintage, 1965, р. 5.


[Закрыть].

Время от времени эта тенденция «прощания с революцией» достигала крещендо, сопоставимого с тем, свидетелями которого мы являемся сейчас. На рубеже XIX и XX веков Эдуард Бернштейн с удовольствием цитирует новоиспеченный афоризм, почерпнутый из английской газеты: революция «перестала быть чем-то большим, чем аффектированной фразой»[40]40
  Bernstein, Eduard, Evolutionary Socialism: A Criticism and Afrifmation, Tr. Edith C. Harvey. NY: Schocken Books, 1970, p. 218.


[Закрыть]. Такое можно было сказать в той удивительной атмосфере прогрессистского оптимизма, которая обволокла многие страны Запада в то время и которую удачно схватил Збигнев Бжезинский в своем обзоре публикаций ведущих западных газет, приуроченных к 1 января 1900 года, к наступлению последнего века второго тысячелетия. Эти публикации были полны «почти дурманящим восхвалением» процветания, успехов науки, воцарения социального мира, установления международного порядка и т. д. Они демонстрировали твердую веру в то, что будущее, лежащее впереди, по крайней мере, «цивилизованной» части человечества, является «эрой разума, а не страстей», в которой попросту нет места ужасам войн и революций[41]41
  См.: Brzezinski, Zbigniew. The Grand Failure: The Birth and Death of Communism in the Twentieth Century. NY: Charles Scribner’s Sons, 1989, р. 3–6.


[Закрыть]. Как мы знаем, четырнадцать лет спустя разразилась Первая мировая война, которая похоронила под своим пеплом это общество, переполняемое оптимизмом.

Нынешнее «прощание с революцией» отличается от предыдущих «прощаний» в двух существенных отношениях. Во-первых, оно никак не связано с ожиданием «светлого будущего», не говоря уже о наступлении «эры разума». Отвержение революции, отрицание ее возможности в будущем могут прекрасно уживаться с ожиданием дальнейшей деградации общественной жизни (скажем, вызванной продолжающимся глобальным господством неолиберального капитализма) и даже возможных системных кризисов существующих политических режимов, коллапсов наций и государств (не делая исключений в этом плане и для ведущих западных стран). И тем не менее даже такой упадок и даже такие кризисы, как предполагается, не выльются в революции[42]42
  См., к примеру: Манн, Майкл. Источники социальной власти. Т. 4. Глобализации, 1945–2011 годы. Москва: Издательский дом «Дело» РАНХиГС, 2018, с. 590, 609–610; Dunn, John. «Modern Revolutions and Beyond. An Interview with John Dunn», Contention, 2017, Vol. 5, No. 2, р. 124–125, 129.


[Закрыть].

Во-вторых, сейчас левые, если этот термин еще сохраняет какой-то смысл в настоящих условиях, более радикально, философски обстоятельно и политически бескомпромиссно отрицают революцию, чем их правые оппоненты, точнее, чем те правые теоретики, которые перестали быть оппонентами левых по вопросу о революции. В самом деле, что мы слышим от правых? В весьма репрезентативном в этом плане тексте Роберта Снайдера речь идет (всего лишь) о том, что «революции маловероятны в будущем», что «мы должны быть рады [тому, чтобы]… увидеть революцию уходящей в историю»[43]43
  Snyder, Robert S. «The End of Revolution?» Review of Politics, 1999, Vol. 61, No. 1, р. 21, 28.


[Закрыть]. Что-то подобное мог бы написать любой умеренный консерватор – и мыслители такого толка, действительно, писали нечто подобное– уже в первой половине XIX века. Зато прежние левые не могли написать то, что ныне пишет такой влиятельный леворадикальный теоретик, как Венди Браун: «Революция, исторически устаревшая, истощенная как стремление, сломанная как политическая онтология, дискредитированная современной политической эпистемологией, несомненно, кончена»[44]44
  Brown, Wendy. Edgework: Critical Essays on Knowledge and Politics. Princeton, NJ: Princeton University Press, 2005, р. 112. Это можно сравнить с критикой революции такого признанного корифея современной левой мысли, как Ален Бадью. См.: Badiou, Alain. Logics of Worlds. New York: Continuum, 2009, р. 518; Badiou, Alan and Jean-Claude Milner. Controversies: Dialogue on the Politics and Philosophy of Our Times. Cambridge: Polity, 2014, р. 112.


[Закрыть].

Похоже, что в нынешних условиях главной заботой левых, во всяком случае, значительной их части, стала не «подготовка революции», а разрывание каких-либо – политических или хотя бы чисто теоретических – связей между революцией и тем, чем они считают достойным заниматься, тем, что они обычно называют «сопротивлением»[45]45
  См.: Caygill, Howard. On Resistance: A Philosophy of Defaince. London: Bloomsbury, 2013, p. 52, 124–125. У Юлии Кристевой по сути то же самое получает выражение противопоставления «революции» «бунту» в качестве феномена «жизни сознания», заключающегося в сохранении верности «внутренней логике» и постоянном «ретроспективном вопрошании» действительности – в отличие от революционного «отвержения старого», которое всегда чревато новым догматизмом. См.: Kristeva, Julia. «New Forms of Revolt», Journal of French and Francophone Philosophy, 2014, Vol. 22, No. 2, p. 3, 5.


[Закрыть]. Даже те из левых, кто решается оппонировать «тезису о конце революции» и кто продолжает считать революцию возможной (и даже желательной) в современном мире, тут же уточняют, что речь не идет о революции как о восстании и захвате власти. Возможная революция – это нечто из (несколько радикализированного) репертуара новых социальных движений, это о «выражении автономии сетей производительных сингулярностей», это об «исходе» (exodus) от власти, а не об овладении властью, трансформации и перераспределении ее[46]46
  См.: Foran, John, David Lane and Andreja Zivkovic. «Revolution in the Making of the Modern World», in John Foran, David Lane, Andreja Zivkovic (eds.). Revolutions in the Making of the Modern World: Social Identities, Globalization, and Modernity. London: Routledge, 2008, p. 1. «Классической» презентацией противопоставления революции и «взятия власти» является книга Джона Холлоуэя: Holloway, John. Change the World Without Taking Power. London: Pluto Press, 2002. Тема «исход как парадигма революционной политики» была философски наиболее фундаментально разработана Майклом Уолцером. См.: Walzer, Michael. Exodus and Revolution. New York: Basic Books, 1985. Итальянские «автономисты» и их многочисленные сторонники, думается, своим путем пришли к отождествлению «исхода» с революцией (или с одним из ее ключевых моментов), понимая «исход» как избегание отношений с капиталом, «опустошение власти неприятеля» и создание независимых пространств для «новых форм жизни». См.: Хардт, Майкл и Антонио Негри. Множество: война и демократия в эпоху империи. Москва: Культурная революция, 2006, с. 93–94, 420; Hardt, Michael and Antonio Negri. Commonwealth. Cambridge, MA: Teh Belknap Press, 2009, p. 153; Hardt, Michael and Antonio Negri. Assembly. Oxford: Oxford University Press, 2017, p. 274, 288–290 и др. Критика аполитичности такого подхода к революции также широко представлена в печати. См.: Каллиникос, Алекс. Антикапиталистический манифест. Москва: Праксис, 2005, с. 104–105; Balakrishnan, Gopal. «Virgilian Visions», New Left Review, II/5, September-October 2000, p. 146 и далее; Dean, Jodi. «The Actuality of Revolution», in Leo Panitch, Gregory Albo (eds.). Socialist Register 2017. London: Merlin Press, 2016, p. 60 и далее.


[Закрыть]. Если понимать политику, скажем, в духе Макса Вебера как некую деятельность, определяемую отношением к власти, обусловленную наличием неразрешимых на основе «рационального консенсуса» конфликтов и разворачивающуюся в публичном пространстве, то такая трактовка революции предстанет фундаментально аполитичной[47]47
  Этим я не хочу сказать, что среди современных левых нет других версий концепции революции и других способов обоснования ее возможности в будущем. Они есть и варьируются в широком диапазоне от неотроцкизма до обновленных концепций «зависимости» «третьего мира» и до «левокультурологических» теорий революции, нередко сильно упирающих на роль и значение исторической памяти.


[Закрыть].

Что же объясняет тот факт, что современные левые, как правило, более изобретательны, энергичны и решительны, чем правые, в отвержении революции? Франсуа Фюре предположил, что в той культурно-политической атмосфере, которая стала устанавливаться в западных странах с конца 70‐х годов прошлого века, левым пришлось отказаться от значительной части своего наследия или ревизовать его, и такой частью оказались как раз идеология, миропонимание и надежды в отношении будущего[48]48
  См.: Фюре, Франсуа. Постижение Французской революции, с. 21.


[Закрыть]. Правым же ничего существенного менять было не нужно[49]49
  Именно потому, что этой новой атмосферой было ощущение «политического истощения и отступления» (см.: Jacoby, Russell. The End of Utopia: Politics and Culture in an Age of Apathy. New York: Basic Books, 1999, р. xii). Некоторые авторы объясняют возникновение самой этой атмосферы не чем иным, как наступлением «неолиберальной контрреволюции» (Каллиникос, Алекс. Антикапиталистический манифест, с. 153).


[Закрыть]. Думается, что это – далеко не полное объяснение. За его рамками остается удивительный парадокс. «Конец революции» провозглашается тогда, когда революция, казалось бы, проникла буквально во все уголки нашей жизни: революционные кроссовки «Найк» и революционные платформы для видеоигр, «революция визуального маркетинга» и «революционные методы менеджмента», «новая энергетическая революция» и «революционное преобразование человеческой реальности новой инфосферой» – это лишь толика революций, о которых нас оповещают поток рекламы и анонсы публикуемых книг и номеров журналов.

Интеллектуальный сноб может презрительно отвернуться от всех этих революций как от фарса рекламы и пиара. Однако стоит задуматься над тем, почему революция, дискредитированная и «приконченная» когортами философов, социологов, историков и политологов, оказалась столь привлекательной для гуру рекламы и пиара, единственная забота которых – овладеть вниманием и вызвать симпатии масс? Почему для этих последних, хотя бы на уровне потребительских предпочтений, революция является настолько позитивной ценностью, что ее можно эксплуатировать для продвижения на рынках товаров, административных решений и технологических проектов? Нельзя ли из этого наблюдения сделать вывод о том, что революция отнюдь не «умерла», а, пройдя некоторые метаморфозы, которые кому-то могут показаться порочными, оказалась интегрирована в механизм новейшего капитализма и даже стала его неотъемлемой частью?

Но может ли нас это удивлять, если смотреть на суть дела, а не на причудливость ее новейших проявлений? В конце концов, более полутора столетий назад в одном из самых широко читаемых памфлетов Современности было написано, что капитализм не может существовать, «не революционизируя… производственных отношений, а стало быть, и всей совокупности общественных отношений»[50]50
  Маркс, Карл и Фридрих Энгельс. «Манифест Коммунистической партии», в: Карл Маркс и Фридрих Энгельс. Сочинения. Т. 4. Москва: Госполитиздат, 1955, с. 427 (курсив мой. – Б. К.).


[Закрыть]. Более полустолетия назад именно об этой мысли Маркса умнейший консерватор Йозеф Шумпетер написал, что тот, «кто отрицает мощь и грандиозность этого взгляда [на действительность капитализма], безнадежно неправ…»[51]51
  Schumpeter, Joseph A. «The Communist Manifesto in Sociology and Economics», Journal of Political Economy, 1949, Vol. 57, No. 3, p. 211.


[Закрыть]. Капитализм – это, действительно, не совокупность каких-то определенных институтов, а сам процесс «созидательного разрушения», потенциально не имеющий верхних пределов, т. е. он и есть перманентная революция, в понимании чего состояло одно из величайших открытий Маркса и Энгельса. Эта революция имеет свои рамки, но они, так сказать, продольные, а не поперечные. Они задают берега капиталистического революционного течения, но не являются преграждающими его дамбами. Такими берегами, как Маркс покажет в более поздних работах, являются условия накопления капитала. Это – абсолютные границы капиталистической перманентной революции. Они могут нарушаться только «побочными следствиями» самого накопления капитала в тех или иных конкретных исторических условиях его протекания, ибо капитал всегда обременен какой-то «исторической материей» и никогда не может превратиться в тот «чистый дух», в ту чистую логику накопления, которая схвачена Марксовыми формулами Д-Т-Д' или – в еще более дистиллированном виде (соответствующем эмпиреям финансовых спекуляций) – Д-Д'. Хотя и не без потерь и не без использования средств, которых капитал как «чистый дух» чурается (в диапазоне от чрезвычайных государственных интервенций до войн, оказывавшихся «кислородными подушками» капитала), ему обычно удается вернуть свою перманентную революцию в ее «правильное» русло.

Но были исключения, становившиеся всемирно-историческими событиями, когда это не удавалось. Тогда происходили революции против капитала. Поскольку они не были преодолением «поперечных» препятствий, коим мог бы быть только сам капитал в виде преграды дальнейшему историческому движению (к примеру, мешая развитию производительных сил), такие революции приводили не к гегелевскому «снятию» капитализма в «посткапитализме», а к «некапитализму» как уходу в сторону вследствие переступания «продольных» границ капиталистического накопления капитала, через которые в конкретной исторической ситуации перехлестывало оно само. Величие и трагизм таких революций и их неизбежная неверность Марксовой освободительной телеологии истории обусловлены именно этим[52]52
  Незадолго до смерти Владимир Ленин начинает ощущать масштаб этой темы. Это ощущение заметно в его рассуждениях о специфике «нашей революции», о «своеобразии формы» и «порядка развития» в созданной ею «полосе» всемирной истории. Однако Ленин по-прежнему стремится уложить все эти «видоизменения обычного исторического порядка» в «общую закономерность развития» всемирной истории (см.: Ленин, Владимир. «О нашей революции», в: Владимир Ленин. Полное собрание сочинений. Т. 45. Москва: Политиздат, 1970, с. 379, 381). За рамками его понимания остается то, что в русле «общей закономерности развития» Октябрьской революции не могло быть в принципе.


[Закрыть]. Величие – поскольку такие революции и есть явления, говоря языком Канта, «причинности через свободу», разрывающей существовавшую до того и развертывающуюся во времени цепь причин и следствий, т. е. «причинность по законам природы», и обнаруживающей «способность самопроизвольно начинать [новое] состояние»[53]53
  Поэтому для Ханны Арендт определением революции является свобода, понятая как закладывание «нового начала» практическими действиями людей. См.: Арендт, Ханна. О революции. Москва: Европа, 2011, с. 35, 57.


[Закрыть]. Трагизм – поскольку «причинность через свободу» есть невозможный опыт, есть невозможное вторжение трансцендентального в феноменальное, невозможное трансцендентирование феноменального, остающегося при этом феноменальным. Нетрагической «причинность через свободу» может быть только в качестве «чистой трансцендентальной идеи» разума, не содержащей в себе ничего эмпирического[54]54
  См.: Кант, Иммануил. «Критика чистого разума», в: Иммануил Кант. Собрание сочинений. Т. 3. Москва: Чоро, 1994, с. 409 (см. также с. 350).


[Закрыть]. Поэтому она не трагична у Канта, но в высшей мере трагична у Робеспьера и Сен-Жюста, Огюста Бланки и Розы Люксембург, Ленина и Че Гевары и многих других, кто сделал или пытался ее сделать политическим опытом.

Так какая же революция объявляется «тезисом о конце революции» невозможной? Сдержанность и даже некая двусмысленность заявлений правых на сей счет вызваны пониманием того, что они, или более просвещенная и решительная их часть, – сами революционеры, участвующие в капиталистической перманентной революции, а ныне– в условиях кардинальной неолиберализации капитализма– радикальные революционеры. Как сказал Рональд Рейган, подводя итоги двум срокам своего президентства, «все мы были революционерами, и эта революция была успешной»[55]55
  Цит. по: Panitch, Leo. «Capitalism, Socialism and Revolution: The Contemporary Meaning of Revolution in the West», in Ralph Miliband, Leo Panitch, John Saville (eds.). Socialist Register 1989. London: Merlin Press, 1989, р. 2.


[Закрыть]. Невозможной, уходящей в историю и т. п. должна быть объявлена только та, другая революция, которая осуществляется как опыт «причинности через свободу». Объявление ее невозможной, производство по-настоящему эффективной прививки против нее есть внесение своей лепты в закатывание в бетон берегов «правильной» капиталистической революции, чтобы никакой очередной кризисный разлив ее не обернулся бы нарушениями «обычного исторического порядка» развития (см. прим. 21 выше). Удивительно мирная обстановка, сохранявшаяся в подавляющем большинстве стран, пораженных чудовищным кризисом 2008 года, свидетельствует о том, что в бетонировании берегов капиталистической перманентной революции удалось продвинуться весьма значительно.

Отношение же левых к «концу революции» глубоко шизофренично. С одной стороны, именно они дали, пожалуй, самые яркие образцы глубокого анализа нынешней неолиберальной революции именно как революции (понимая под ней радикальную трансформацию ключевых общественных институтов, господствующих идеологий и «систем ценностей», смену элит у кормила власти, отражающую изменения в ее «классовой опоре»)[56]56
  См.: Duménil, Gérard and Dominique Lévy. Capital Resurgent: Roots of the Neoliberal Revolution. Cambridge, MA: Harvard University Press, 2004; Hall, Stuart. «The Neo-Liberal Revolution», Culture Studies, 2011, Vol. 25, No. 6, p. 705–728; Brown, Wendy. Undoing the Demos: Neoliberalism’s Stealth Revolution. New York: Zone Books, 2015; Харви, Дэвид. Краткая история неолиберализма. Москва: Поколение, 2007; Штрик, Вольфганг. Купленное время. Отсроченный кризис демократического капитализма. Москва: Издательский дом Высшей школы экономики, 2019 и др.


[Закрыть]. Но, с другой стороны, это– настолько «неправильная» революция (в смысле лишенности какого-либо освободительного содержания, которое должно быть у «настоящих» революций), что она может служить лишь дополнительным доказательством поломки «политической онтологии» революции и, следовательно, подтверждением «тезиса о конце революции».

Получается полное переворачивание ситуации по сравнению с тем, какой она была еще несколько десятилетий назад. В свое время Уолтер Липпман призывал правых вырвать революцию из рук левых, представить их в качестве «контрреволюционеров», противостоящих единственно «правильной» (и благодетельной) революции, которой является всемирное капиталистическое преобразование человечества[57]57
  См.: Lippmann, Walter. An Inquiry into the Principles of the Good Society. Boston: Little, Brown and Co, 1938, p. 169.


[Закрыть]. Сегодня левые, уже расставшись с революцией и не пытаясь вырвать ее из рук правых, стремятся лишь дискредитировать то, чем столь ловко оперируют их оппоненты. Пожалуй, кратчайший путь к этому – настаивать на катастрофическом характере капиталистической перманентной революции, с которой уже ничего сделать нельзя (она и есть воскресший в «гиперсовременности» античный фатум): «…Единственной стратегией сейчас является стратегия катастрофическая. Поезд гиперкапитализма уже не может быть остановлен, он мчится все быстрее и быстрее… Единственная стратегия, таким образом, основывается на ожидании того, что поезд в какой-то момент потерпит крушение и что траектория капитализма приведет к подрыву его собственной внутренней динамики»[58]58
  Берарди, Франко «Бифо». «Проблематизируя акселерационизм с точки зрения тела», Логос, 2018, № 2, с. 123.


[Закрыть].

Как бы ни интерпретировался «конец революции» левыми и правыми, остается важный вопрос: каков онтологический статус той революции, которая полагается «кончившейся»? Революция явно продолжает существовать в качестве фигуры академического дискурса, подтверждением чему служат сотни посвященных ей публикаций. Она присутствует в качестве «ценности» на уровне общественного сознания, что доказывается ее беззастенчивой эксплуатацией мастерами рекламы и пиара. Она функционирует в качестве инструмента политической риторики и, вероятно, даже стратегического мышления, во всяком случае у правых, о чем Стив Хилтон не устает напоминать нам каждое воскресенье в своей программе The Next Revolution на канале Fox News. Революция, похоже, остается тем, что Райнхарт Козеллек и его коллеги называют «основным историческим понятием», которое является «незаменимым» не только для нашего осмысления опыта Современности, но и для участия в нем[59]59
  См.: Бульст, Найтхард, Райнхарт Козеллек, Кристиан Майер, Йорг Фишер. «Революция, бунт, смута, гражданская война», в: Словарь основных исторических понятий. Избранные статьи. Т. 1. Москва: Новое литературное обозрение, 2014.


[Закрыть]. А еще революция может существовать в качестве пространственно-временнóй «площадки», на которой сталкиваются и вступают во взаимодействие явления разного рода, революционные, контрреволюционные и нереволюционные, материальные и духовные, политические и аполитичные, возвышенные и низменные, и их взаимодействие – на некотором этапе его развития, а нередко и задним числом (как в случае с той же Английской революцией XVII века, которая была опознана в качестве таковой и потому стала «революцией» полтора столетия спустя после своего свершения) – оказывается организовано в то, что мы обычно называем «революция».

Самое интересное – это то, что все эти (и иные) онтологические статусы революции, являющиеся логически взаимоисключающими, прекрасно уживаются в контексте того, что Пьер Бурдье называл «практической логикой» – в ее отличии от «логической логики»[60]60
  См.: Bourdieu, Pierre. Practical Reason: On the Tehory of Action. Stanford, CA: Stanford University Press, 1998, р. 82.


[Закрыть]. Более того, революция, как мы ее знаем, совершенно невозможна без такого сцепления ее разных онтологических статусов, т. е. она невозможна, к примеру, как «чистое» политическое действие – не только в том смысле, что никакой революции не бывает без контрреволюции и аполитичности, но и в том, что революции не бывает без академического, публицистического и просто «уличного» мышления о ней, без превращения ее в «ценность» и без торговли этой «ценностью» всяческими проходимцами.

Остается удивляться, почему такой онтологический анализ, успешно примененный к ряду других понятий политической философии и социальной теории[61]61
  См., к примеру, как в этом ключе с понятием «гражданское общество» работают Джон и Джин Комарофф. См.: Comaroff, John L. and Jean. «Introduction», in John L. and Jean Comaroff (eds). Civil Society and the Political Imagination in Africa: Critical Perspectives. Chicago: University of Chicago Press, 1999, р. 3 и далее.


[Закрыть], никогда не практиковался (насколько мне известно) в отношении «революции». Впрочем, тот «тезис о конце революции», к непосредственному рассмотрению которого мы сейчас переходим, и не допускает такого анализа – как по идеологическим причинам, так и вследствие того, что Х.-Г. Гадамер называл «предпониманием»[62]62
  См.: Гадамер, Ханс-Георг. Истина и метод. Основы философской герменевтики. Москва: Прогресс, 1988, с. 323.


[Закрыть] (в данном случае – явления революции), заданным травматическим опытом левых последней трети ХХ века, о чем мы говорили выше. Поэтому, разбирая аргументационную структуру «тезиса о конце революции», мы не будем заниматься критикой предполагаемого этим тезисом определения революции, заняться которой вообще-то требует онтологический анализ революции. Вместо этого мы возьмем за данность то, что многие современные теоретики революции считают ее «стандартным» определением[63]63
  См.: Goldstone, Jack A. «Toward a Fourth Generation of Revolutionary Theory», Annual Review of Political Science. 2001, Vol. 4, р. 140.


[Закрыть], а именно – то, которое в своей классической книге о революциях предлагает Теда Скочпол: «Социальные революции – это быстрые, фундаментальные трансформации государственных и классовых структур общества; они сопровождаются и отчасти осуществляются низовыми восстаниями на классовой основе»[64]64
  Скочпол, Теда. Государства и социальные революции. Москва: Издательство Института Гайдара, 2017, с. 25.


[Закрыть].