Текст книги "Корона скифа (сборник)"

Сибирские пальмы

После Пасхи идет Светлая седьмица. Снега рыхлеют на глазах, тают, мчатся ручьи, кричат пичуги, и каждый человек может влезть на любую колокольню и звонить в колокола, хоть взрослый, хоть ребенок.

И радость на сердце не остывает, старикам вспоминается прошлое, и светлые слезы застилают глаза, а молодые сердца стучат звонко, взволнованно. Девушки вглядываются в парней, он – не он? Парни думают о девушках. Весна. Ручьи. Все оживает в природе, в сердцах, даже камни и те, кажется, оживают.

С грустью смотрел в эту весну в окошко Миша Зацкой, Матушка совсем слегла в постель с легочной болезнью. Денег не было. И взять было негде. Нынче Красная горка! Радуница! К батюшке надо идти. Все проведают в этот день усопших родителей. А воздух на улицах благостный, говорят, уже первые вербы оделись пушком. А Мише и на улицу выйти не в чем!

Ах, сколько раз он бродил зимой возле в гимназии в надежде увидеть Верочку. И видел несколько раз издалека, повзрослела, похорошела, прямо сказать, расцвела! Один раз с каким-то гимназистиком шла, и ревность иглой пронзила Мишино сердце. Но он подойти не мог, слова сказать не мог, стеснялся, обут-то в стоптанные, подшитые валенки. Ну, что это за кавалер, ей с таким и стоять-то рядом будет зазорно!

А как же теперь быть? Ботинки с дырами, правый – еще нечего, а в левом – две дыры, такие заметные. И носки купить не на что. Как быть?

Миша решился. Он взял банку с ваксой, щетку и стал чернить свои босые ноги. Навел глянец, обул ботинки и их тоже принялся чернить ваксой и чистить. Потом посмотрел в зеркало. А что? Дыр и незаметно. Вроде бы и целы ботинки.

Блуза старая, но еще целая, брюки он аккуратно заштопал, так что и заплат не видно, отутюжил. Ничего, идти можно. Авось Верочка не заметит ничего.

И пошел медленно, закоулками весны, мимо домов, домишек, украшенных кружевами резьбы, металлическим литьем, витражами. Старый город, уютный, домашний, милый.

Все дыры в замшелых заборах знакомы, спрямлял путь.

Вот и забор кладбищенский. Оглядел свои ботинки. Выпачкались в глине. Главное, не заметила бы она, что он без носок и дыра в ботинке.

Эх, а нищих-то сколько! Идущие к родителям томичи приносят освященные просфоры, в чашках рис, сваренный с изюмом, кагор. Угощают друг друга и нищим дают. Только у Миши ничего нет с собой.

В кладбищенской церкви, что была неподалеку от ворот, шла служба. Большая икона «Спас Ярое Око», колышущиеся язычки свечей. И Миша купил и поставил свою свечку. В церкви пахло ладаном и вербой. Вышел на открытый воздух.

Священники служили литию возле могил. Были они все в белых пасхальных ризах, все старички, вида благолепного. Звенели цепочки кадильниц, и дым возносился к небу.

Возле ограды у памятных камней в праздничной форменной одежде стояли казаки, молились, поминали атаманов и басами густо пел казачий хор. В другом конце кладбища пели духовное семинаристы. Чернички-монахини ходили среди надгробий и зажигали угасшие лампады.

Изумительный день этот – Радуница! Несут блины, пасхальные яйца. Много нанесли к могилкам вербы и домашних цветов в горшках. Считается, что с рассвета этого дня до его заката души усопших возвращаются на землю к своим телам. Душа ведь пройдет и сквозь камень, как сквозь воздух. Ты скажи ей, что хочешь, она тебя услышит. Поплачься, побеседуй, станет легче. Поговори хотя бы о том времени, когда Христос всех воскресит – и все мы встретимся, и близкие, и далекие.

И людское песнопение, и трели птиц, тени скользят среди кустов и деревьев. Смерть, возрождение и надежда!

Миша прошел в те ряды, где была могилка отца. Первые, пушистые вербочки положил, постоял, склонив голову, про себя разговаривая с родителем. Прощения просил за неумелость свою в житейских делах, обещал исправиться, не огорчать маму. Обещал добиться успеха в жизни. Слышит ли его дорогой отец?

Глянул в сторону, где была могила Верочкиного родителя. Нет там Верочки. Люди идут и тут, и дальше, молодые, старые, говорят тихо, смотрят светло. А ее нет.

И тревога, и нетерпение. И как-то стыдно быть одному, когда люди приходят семьями. Он прошел в старую часть кладбища, где не хоронили уже давно. Ходил, рассматривал надгробия.

Вот у входа в склеп – два ангела, один черный, другой – белый. Меж ними душа, юная девушка, молитвенно сложившая руки. У черного ангела в руках хартия с перечнем грехов усопшей, у белого – другая хартия, в которой говорится о добрых делах. Что перетянет? Душа трепещет от страха!

На некоторых могилах – распятый Христос, в рост человека, чугунный, окрашенный сусальным золотом. Сверкает. Много чугунного литья, кое везут сюда из Касли, решетки, барельефы. Дверцы склепов со стеклами, тоже в сусальном золоте. Внутри – лампадки, иконы тех святых, чьи имена носили при жизни усопшие.

Овальные стекла, ромбические, блещущий металл, высеченные из гранита и мрамора венки. Статуя: ангел с раскрытой книгой. А вот из мрамора высечена прекрасная девушка, положившая головку на подушечку. Черты ее фигуры грациозны и благородны. Это тоже на Урале заказывали. Но есть скульптура и с алтайских заводов.

Были здесь скульптурные композиции, часовенки с лампадками, портреты и барельефы. Были эпитафии в стихах и в прозе. И короткие, и длинные. Были мудрые изречения и на русском, и на французском языках, и по латыни написанные.

Звучала скорбь надгробия героя-полковника войны 1812 года Алексея Валгусова.

 
Он в битвах шел на смерть
И вышел невредим,
Жить для родных хотел,
И смерть его сразила.
Всевышний! Промысел твой непостижим!
Да будет он сирот прибежище и сила.
 

Миша знал, что стихи эти сочинил друг Пушкина, сын томского губернатора Илличевского. А вот на другом надгробии старая дама заявляла:

 
Прохожий,
не топчи мой прах,
Я – дома,
Ты – в гостях.
 

А над могилой молодой дамы была такая надпись:

 
Пусть ты ушла, я встречи жду,
В каком не ведаю году.
 

В нескольких шагах было обращение овдовевшей женщины:

 
До свиданья там, твоя безутешная супруга.
 

И Миша подумал о том, как горько – потерять любимого человека, о какая это непереносимая боль! Прожито много лет вместе и вот друга нет! И это непоправимо! Недаром же в некоторых романах пишут сочинители про счастливых супругов так: «Они жили долго и умерли в один день…»

Пройдя еще несколько шагов, на одном из надгробий Миша нашел стихи своего гимназического учителя Сергиева. Учителя за глаза все называли Пашенькой, ибо таков был его газетный псевдоним. Теперь Миша узнал, что Сергиев публикуется не только в газетах, но и на кладбищенских памятниках. На свежем памятнике были такие грустные стихи:

 
Блажен, кто краткий жизни срок
Свершил в терпенье, без роптанья,
Он чист и прав от дел своих,
С святыми горнего чертога
Навек вселится в лоно Бога.
 

Через какое-то время Миша нашел стихи учителя и на другом надгробии:

 
Тревожной совести терзанья
Его не мутят мирный сон,
Как праведник почиет он…
 

Невольно подумалось о том, что неисповедимы пути поэзии. Где и как западает она в сердца? Что оставляет в них? Миша тоже писал стихи, но у него пока не получалось так проникновенно, как у Сергиева.

И Миша еще раз вздохнул и глянул сквозь кусты – пришла ли Верочка? Ждать просто так было невыносимо. Он тихонько прошел в самую старую часть кладбища. В этой части было безлюдно. У людей, здесь лежавших, не осталось никого, кто мог бы навестить их. Кончилось православное кладбище приютом самоубийц, великих грешников.

А дальше шли кладбища: католическое и старолютеранское. Чуть в стороне стояла высокая стена, в которую были вделаны затейливые ворота, на них была изображена звезда Давида. К еврейским могилкам вела странного вида аллея. Два ряда росших здесь сосен были специально подстрижены так, что походили на пальмы. Здесь вы как бы попадали на жаркую землю Палестины.

И совсем уж на отшибе было кладбище старообрядцев. Там, говорят, овраг обвалился и обнажил древние гробы-колоды, люди в них были залиты медом и не сгнили, только мед приобрел восковой цвет. Это был утраченный ныне древнерусский способ бальзамирования.

Миша вздохнул и побрел обратно. На одной из могил он увидел мужчину, похожего на диковинного зверя. Густые рыжие волосы были не только на голове его, но и на шее, и на лице, на щеках. Нет, не борода и усы, а волосы – сплошь. Меньше их было у глаз. Человек этот смотрел на Мишу, лежа на могилке и прижимаясь к ней своим заросшим ухом.

Заметив Мишин испуг, человек сказал:

– Не пугайтесь, я не зверо-человек, таким меня создали Бог и родители. Надоедает бриться, зарастаю, и волос такой, что парикмахеры брить отказываются, бритвы тотчас тупятся.

– Простудитесь! – невольно сказал Миша, – земля холодная еще, сыро.

– Слушаю батюшку! – сказал человек, – велит жениться, но я по складу души вечный холостяк. Вот, он мне сейчас сказал, что вы человек такой же несчастливый, как и я.

– Но как же сказал? – спросил Миша.

– Очень просто! – ответил человек, – я в Радуницу могу слышать голоса из-под земли на любой могиле. Но в первую очередь я слушаю голоса батюшки и матушки.

– Разве это возможно? – спросил Миша.

– Не стану же я выдумывать! – пожал плечами волосатый. – Я слышу, приглушенно, конечно, я разбираю не слова, а целые фразы или точнее, смысл того, что мне хотят сообщить. И это абсолютно точно. Хотите, вас научу? – спросил он, отряхивая глину с колен. Да! Я забыл вам представиться, Асинкрит Горин, дворянин.

Миша назвал себя, извинился, сказал, что его ждут. Он уже заметил, что пришла Верочка. Она сидела на скамеечке возле могилки своего отца. Он заробел, увидев ее изящное пальтецо, муфту, шапочку, высокие коричневые ботинки. Невольно взглянул на свои ноги, покраснел: вдруг она заметит, что у него ботинок в дырах?

Асинкрит проследил за Мишиным взглядом, сказал:

– Понимаю. Надеюсь еще свидеться, и будьте счастливы.

Миша шел к Верочке медленно. Какая все-таки ужасная жизнь! Миша, такой порядочный, вежливый, пишущий стихи, знающий этикет, не может быть принят в хорошем обществе. Он – никто! У него даже костюма приличного нет. Но он молод! Ему хочется быть с девушкой, которая полюбилась ему.

Откуда-то из-за памятника с цветами в руках появилась мадам Сесилия Ронне. Пристроила цветы на могильном холмике и присела рядом с Верочкой.

Миша остановился. Верочка рассказывала ему про мадам. Но он с мадам не знаком, а теперь знакомиться неловко, он выглядит теперь так неприглядно!

Он отошел в тень, за памятники. Стоял, боясь шелохнуться, любовался издалека Верочкой, сердце щемило.

Но вот мадам и Верочка встали, поклонились последний раз и тихо пошли по аллее. Мадам помахивала ярким зонтиком, предусмотрительно ею захваченным. И вдруг Миша заметил, что мадам на скамье оставила свою сумочку. Он быстро двинулся к скамейке, взял, пропахшую тонкими французскими духами, сумочку.

Миша спешил, не разбирая дороги. Догнать мадам и Верочку, вручить француженке сумочку, вот и будет повод для знакомства. Не мог же он оставить сумочку на скамье! Ее бы тут же стащили.

Он дошел до ворот кладбища, посмотрел во все стороны, Сесилии Ронне и Верочки нигде не было. Миша догадался, что они наняли извозчика, вон их сколько собралось возле кладбищенских ворот! У него же денег на извозчика не было. К тому же неизвестно: в какую сторону они поехали. Миша не знал, где живет мадам Ронне. Но все же сумочка дает ему повод встретиться с Верочкой. Будет ждать ее возле гимназии.

Асинкрит Горин подошел к Мише, спросил:

– Сумочку взяли?

– Оставила француженка, мадам Ронне.

– Вы с ней знакомы?

– Нет, но…

– Никаких «но». Эту сумочку послал вам Бог. Посмотрите-ка, сколько там бумажками и медяками!

– Вы шутите?

– Нисколько! Я видел эту сумочку сам, хотел ее взять, ждал только, чтобы ее владелица ушла подальше, а тут вы вмешались в дело. Я шел за вами по пятам. По справедливости, мы должны поделить добычу пополам.

– Как можете говорить такое, вы, дворянин!

– Да, я дворянин! Черт вас возьми! Я дворянин, я продрог и хочу горячих щей с мясом. И чтобы водки дернуть! И потом чай с баранками и сахаром. Тут на Петровке есть очень приличный трактир, я два дня не ел по-настоящему, черт бы вас взял!

Миша прижал сумочку к груди:

– Нет, нет, нет! Даже и не думайте! А то я караул закричу! Сегодня тут много полиции! Как можете вы? Я возвращу сумочку мадам Ронне. А если хотите поесть, идемте ко мне домой. Водки у нас нет, щей – тоже, но чаем я вас напою.

Асинкрит сник и сказал покаянно:

– Не судите, да не судимы будете. Я так обрадовался возможности хоть несколько дней пожить по-человечески, а тут вы с вашими принципами. У меня много волос и мало принципов. Я не умею и не люблю работать, а торговать мне зазорно. Наследства нет. Я живу, как зверь. Я стал уставать от жизни.

Они шли по грязи, через весь город, к Верхней Елани, где обретался Миша Зацкой, в маленьком старом домике.

Матушка Миши последние дни совсем не вставала, он сам делал все по хозяйству. Принес воды, залил в самовар. Засыпал в трубу самовара древесный уголь, затем нащипал сухой лучины, поджег, сунул туда же, принялся дуть. Через какое-то время вода в самоваре заклокотала. Миша поставил на стол цветастые чашки, заварной чайник со щепотью дешевого чая. В берестяном блюде лежали ржаные сухари.

– Сахара нет, – сказал Миша извиняющимся тоном, – но вот солонка, если макать сухари в соль и запивать чаем, то очень даже вкусно получается.

Асинкрит выпивал чашку за чашкой, волосатый его лоб покрылся испариной.

После чая новый знакомец сказал Мише:

– Вы, с вашей честностью, конечно, большой оригинал в этом мире, но я сам оригинален, потому ценю всяких других оригиналов. Вот вам моя старая визитка. Я живу в собственном доме.

– Так чем же вы занимаете свое время? – спросил Миша.

– Мечтаю, – небрежно ответил беспечный Асинкрит.

Отрадный приют

Несколько карет проследовало за город к бывшему урочищу татарского хана Басандая. Там прежде была дача покойного золотопромышленника Степана Ивановича Попова, прозванная им отрадным приютом. И совсем не зря так прозвал он сие место.

Меж высоких утесов струилась и несла разноцветные камушки извилистая речушка Басандайка, выходили к ней по берегам белые и синие глины, галечные осыпи. По утесам вздымались шатры могучих елей и кедров, картину эту подсвечивали березки и осинки.

Природа напоминала величественный храм. Дышалось здесь легко и отрадно, шумели леса и ворковала река. Покойный Степан Иванович бы знаменит тем, что открыл в киргизских степях свинцовые, медные и серебряные руды, поставил возле месторождений заводы. В Крымскую войну его заводы снабжали Российскую армию свинцом.

На одном из утесов, в поселке, именуемом Басандайкой, Степан Иванович построил красивую церковь. Он завещал похоронить себя под ней, что и было исполнено. Теперь дача Поповых пустовала.

И вот в первые теплые вешние дни прибыла сюда вереница карет. Из первой кареты вышли Роман Станиславович Шершпинский и человек со многими фамилиями, из другой кареты вышел Герман Густавович Лерхе, оглядывая окрестности, сказал, очаровательно улыбаясь:

– Действительно, прелестно. Этот ваш Попов открыл подлинную Аркадию для своего отдыха, великолепно!

Из других карет вышли Вилли Кроули с негром Махоней, представитель Будды Цадрабан Гатмада, повар-китаец Ван Бэй, глухонемой Пахом и восемь девиц, очень приятных на вид, очень юных, одетых по парижской моде и даже говорящих по-французски, они защебетали:

– Ах, шарман! Шарман!

Мужчины прошли к бывшей даче Попова. Шершпинский пояснил:

– Ныне этот дом купил Асташев, но бывает здесь редко, не ремонтирует, и садовников не держит, старый скряга, все пришло в запустение. Ну-ка, посмотрим, что там в доме?

Человек со многими фамилиями вынул из кармана набор отмычек и ловко отпер замок.

– Так я и знал! – воскликнул Шершпинский, – мерзость и запустение. Гм… Отмычкин! Вынесите вместе с Махоней и с Пахомом на поляну столы и стулья, да протрите их хорошенько. Да вытаскивайте из карет припасы. Спустите шампанское в речку, пусть охлаждается. Ваня-Бей! Разводи костер, жарь цыплят.

– Цветочки! Кандыки! Ах, шарман! – восклицали девицы, бегая по полянам.

Вынесли из карет лукошки с живыми цыплятами. Безносый Пахом отрубал тесаком цыплятам головы, потрошил их и общипывал. А китаец мыл тушки, обмазывал острым соусом и нанизывал на вертела. Запахло жертвенным дымом жарившегося мяса. Пахом продолжал свою потрошительную работу. Вдруг какая-то быстрая тень камнем упала с небес, Пахом гундосо взвопил, потому что у него из рук был вырван цыпленок с отрубленной головой и умчался в небеса! Причем рука у Пахома кровила.

– Что это было? – удивился Лерхе.

Шершпинский сказал:

– Орел, ваше превосходительство! Мне говорили, что тут живут орлы. Вон там, на самом высоком утесе, на вершине стоит сосна, там гнездо. Говорят еще, что орлы эти кружат над заречными лугами, над борами и хватают добычу и на городских лужайках, где бродят куры.

– Девственный край! – заключил его превосходительство.

Столы составили рядом, в центре был установлен бочонок с коньяком с золотым краном. Из одной кареты вытащили несколько пальм в кадушках и поставили возле столов, под одной из пальм посадили живую обезьяну, привязанную цепочкой. Обезьяна корчила рожи и скакала, высоко подкидывая красный голый зад.

Махоня Пахом и Ван Бэй уставили стол яствами, где жареные цыплята соседствовали с экзотическими устрицами и грецкими орехами. Возле столов были установлены четыре арфы. Шершпинский и человек со многими фамилиями принесли из карет ящик с венками из живых роз, закупленных в цветочном магазине Верхрадского. Все мужчины и девицы украсили свои головы этими венками.

Четыре девицы уселись возле арф и взяли первые звучные аккорды. Под эту музыку из золотого крана в стаканы струилась коньячная струя. Первый тост был провозглашен самим господином губернатором.

Сияя белыми зубами, набриолиненными волосами и крахмальной манишкой, Герман Густавович сказал:

– Господа! Мы проводим дни в бесчисленных заботах и трудах неимоверных на благо отечества. Чтобы восстановить силы для дальнейших дел, нужна хотя бы краткая минута отдыха и забвения. Почему мы не можем отринуть все на миг и вообразить себя жителями древней Греции? Можем? Так давайте выпьем за древних греков, за их раскованность и любовь к жизни!

– Гатмада, ты можешь почувствовать себя древним греком? – воскликнул Герман Густавович, осушив свой бокал и видя, что Цадрабан Гатмада отстранил бокал с коньяком. – Не обижай, Гатмада!

Буддист на минуту оставил свой молитвенный барабанчик и выпил коньяк. Его раскосые глаза сделались от этого еще уже.

Тосты повторялись, коричневая влага из бочонка вновь и вновь наполняла сосуды. В это время на поляну вышел кучерявый с рожками Пан в козлиной шкуре и заиграл на дудочке. Это был один из кучеров, заранее выучивший свою роль.

Солнце пригрело, поляна вся сияла в его лучах. Герман Густавович воскликнул:

– Господа, вы помните, как проходили пиры в древней Греции? Я предлагаю одеться всем, как древние греки!

Тотчас Шершпинский раздал всем присутствующим по шелковой простыне. Он первый проворно скинул с себя все одежды и обмотался простыней.

– Вот вам и первый грек! – весело вскричал Герман Густавович, – ну-ка, гречанки!

Девицы, жеманясь и притворно конфузясь, скинули с себя все французское и стали обматываться простынями, однако же так, чтобы места, особо привлекательные для мужчин, оставались не задрапированными.

Через минуту все были уже в белых накидках, из которых выглядывали их тела. Коньяк и солнце, и близость, доступность тел. Дерни за простыню – она и слетит. Первым не утерпел Шершпинский и сдернул простыню с одной из арфисток. И солнце стыдливо спряталось за тучи, возможно, что произошло затмение. И если бы кто-то поглядел с высоты птичьего полета, то увидел бы странное колыхание огромных белых крыльев. Или движение сугробов среди лета. Несчастная обезьянка, находившаяся вблизи от места событий, занялась обычным обезьянним непотребством.

Шершпинский дрыгнул ногой, опрокинул одну из арф, причем она свалилась на бритую голову Гатмады и загудела и басами, и высокими нотами, словно стадо быков врезалось в толпу детей. Гатмада что-то завопил по-басурмански.

Шершпинский вспомнил вдруг про господина губернатора. Ему он подсунул самую юную «гречанку». Но под белыми простынями в сумеречном свете все волки были серы.

Эту поездку было не так уж легко устроить. Губернатору надоели княжны Потоцкие. После приключений с Акулихой он побаивался трогать купеческих жен. Но намекал, что в наложницах особо ценит красоту и юность.

Шершпинский уговорил четырех арфисток из гостиницы «Европейской», причем пришлось им изрядно заплатить. Еще четырех девиц отобрал он, объездив все публичные дома на Акимовской и Бочановской улицах. Всех восьмерых девиц Шершпинский сначала свозил на проверку к Кореневскому-Левинсону, потребовав с него письменное подтверждение того, что все девицы здоровы.

– Смотри, если что – со света сживу! – сказал он еврейскому лекарю.

Теперь можно было, не опасаясь болезней, почувствовать себя на время жителями древней Греции. Они могли переместиться во времени и пространстве без гальванического челнока, о котором говорил поэт и чудак Давыдов.

Вечерело. Стали покусывать комары. Немой Пахом и человек со многими фамилиями были трезвее других и кое-как развели дымокуры. Шершпинский выпил больше всех и уже не смог следить одним глазом за своим патроном.

В какой-то момент он увидел, что Вилли Кроули и Цадрабан Гатмада отвязали обезьяну и попытались ее случить с одной из арфисток. Ничего у них из этого не получилось. Обезьяна не поняла их намерений и с дикими визгами унеслась в дебри могучей тайги.

Затем рыдал негр Махамба, которому стало жалко негров, гибнущих теперь в Америке в войне между Севером и Югом. И Шерпинский подумал о негодяях, мечтающих создать Соединенные штаты Сибири, и заругался матерно.

Следующий просвет в помраченном сознании Шершпинского случился уже внутри дачи Попова. Он увидел себя на пыльном полу, стоящим на четвереньках. И услышал голос Лерхе:

– Мы слоники, слоники!

В это время в церквушке над могилой Попова зазвонил колокол. Он звонил гневно и страшно. И Шершпинский мог бы поклясться, что увидел в проеме двери лик самого святого Онуфрия, покровителя золотоискателей и золотопромышленников. Старец был гневен и прокричал громовым басом:

– Вон отсюда, демоны, осквернители! Исчадья ада!

– Уздечкин! Запрягай! – завопил Шершпинский, – все по каретам! Живо!

Страх обуял всех на даче. Колокол продолжал звонить, лошади ржали и вставали на дыбы. Над кортежем кружили в темных небесах встревоженные орлы.

– Шампанское забыли в Басандайке! – напомнил человек со многими фамилиями.

– Винников! Погоняй быстрей! Пусть то шампанское пьет святой Онуфрий!

Кортеж катил в свете луны по дороге, петлявшей меж боров и лугов. Колокол над Басандайкой звонил все глуше. Девицы в каретах торопливо натягивали на себя кружевные французские панталоны и длинные платья, пристегивали крючки и кнопки. Одна из них все никак не могла успокоиться и повторяла, чуть картавя, на иностранный манер:

– Ах, шарман! Шерами!