Текст книги "Хоккенхаймская ведьма"

Глава 9

– Тепло совсем уже, – говорил отец Иоганн, оглядывая собравшуюся толпу. – Ветер южный.

– Так дело уже к Пасхе пошло, – отвечал ему отец Николас, – скоро Великий пост. Надобно до него поесть как следует, а то когда еще разговеешься.

– Надобно, надобно, – кивал отец Иоганн и улыбался, сообщал доверительно: – Поедим, братия. Сегодня после экзекуции и поедим. Я просил трактирщика жарить нам поросенка.

При слове «поесть» взгляд бледного отца Ионы загорелся. Он все еще хворал нутром, похудел, пил капли и кутался в рогожу, хотя ветер был теплый, но отведать поросенка не отказывался. А что ж, дело сделали, виновных нашли, осудили, самое время для трапезы.

– Поросенка – это хорошо, – кивал он, – с горчицей и медом очень хорошо.

– Именно, именно, – соглашались с ним святые отцы.

А народу на площади собралось уже столько, что солдат на все не хватало – именно для этого святые отцы и возили с собой такое количество, в остальные дни надобно было едва четверть от отряда. Люди приезжали из окрестных деревень семьями, с детьми, брали с собой еду. Ехали смотреть казнь.

– Не пускай их сюда, – орал Брюнхвальд своим людям. – На пять шагов к эшафоту не пускай. Эй, ты! Убирай телегу прочь, не ставь тут.

– Бургомистр скряга, эшафот из палок построил, – говорил кавалер.

– Да и Бог с ним, все равно завтра разберут его.

– Да простоит ли он до завтра, сейчас взойдут на него шесть человек, как бы не рухнул.

– Будем Богу молиться – не рухнет, – отвечал ротмистр и тут же опять орал: – Куда с телегой прешь? Сержант, не пускай их сюда, заворачивай их на улице обратно.

Бургомистр, члены магистрата, местные святые отцы и прочие нобили – все были в сборе. Женщин тоже привели, они стояли у эшафота. Покорные, не рыдали даже. Среди них была и вдова Вайс. Зная, что на эшафоте ей заголят спину, она была только в юбке и полотняной рубахе, и в чепце, да под шалью; лицо бледное, почти белое, под стать рубахе. Она то и дело бросала взгляды на Брюнхвальда, тот ей едва заметно кивал, а потом начинал разговор:

– Ваш Сыч-то не подведет? Не станет с нее кожу снимать?

– Карл, мы уже пять раз говорили об этом, – устало успокаивал его Волков.

– Я волнуюсь.

– Да не беспокойтесь вы.

Рыцаря начинала раздражать эта ситуация, не вовремя ротмистр затеял игры в любовь. Да и не та была бабенка, чтобы так за нее переживать. Повалять такую в перинах – это кто ж против, а вот в рыцарство играть-то зачем?

– Старый дурень, – сказал кавалер тихо, чтоб Брюнхвальд не слыхал, – истинно говорят: седина в бороду, бес в ребро. Или еще куда.

– Что? – не расслышал ротмистр.

– Говорю, все вроде собрались, чего святые отцы не начинают?

Брюнхвальд кивал, соглашаясь.

А святые отцы, будто их услыхали, переглянулись, и отец Николас сказал:

– Так, все вроде собрались, может, и приступим, Богу помолившись.

– Почитайте молитву, отец Николас, – предложил отец Иоганн.

– А что ж, почитаю. – Отец Николас встал, распевно и громко стал читать короткую молитву – те, кто стоял рядом, слушали его и вторили, но таких нашлось немного, уж больно людно было на площади. А дочитав, отец Николас кивнул Волкову: – Кавалер, так начинайте уже дело.

Волков сказал Максимилиану:

– Идите на эшафот, прочитайте приговор, но читайте погромче, попробуйте перекричать толпу.

А святые отцы позвали палача. Фриц Ламме выглядел неважно, болел еще после того, как кавалер избил его палкой. Но, несмотря на это, он почти прибежал к святым отцам.

– Ты, добрый человек, бабам языки под корень не режь, – говорил отец Иоганн, – кончик режь, пусть шепелявят, но чтоб говорили.

– Да, святой отец, – кивал Сыч.

– Правильно, – соглашался отец Николас, – баба без языка умом тронуться может, муж такую из дома погонит. Немилосердно сие, под корень женам языки резать.

Палач опять кивал.

А Максимилиан тем временем залез на эшафот и начал громко читать приговор, так началась экзекуция.

* * *

Со вдовой Сыч закончил быстро. Волкову показалось, что уж совсем не бил ее палач, а только порвал рубаху на спине и делал вид, что исполняет наказание. Кнутом щелкал, а она даже и не кричала. Зато Брюнхвальд весь издергался, сидя в седле, кавалеру даже неприятно было смотреть на это. Грозный и строгий муж, крепкий словом и рукой, и тут вдруг чуть не рыдает. Когда вдову свели с эшафота, он к ней хотел бежать, да Волков не пустил:

– Карл, сидите в седле.

Он послушался, но все равно пытался с коня разглядеть вдову. А та накрылась шалью, да и присела возле эшафота, на который вели уже Петру Раубе. Женщина не то чтобы умом тронулась, просто потерялась немного. Видно, не понимала, что происходит. Когда помощники палача снимали с нее одежду, она даже упираться начала, удивлялась. И когда руки ее привязывали к столбу, тоже сопротивлялась немного. Оглядывалась недоумевающе. А поп из местных, что на эшафоте был, уговаривал ее не упрямиться, покориться. И вот с ней уже Сыч не милосердствовал.

Хлопок кнута, и на всю площадь раздался женский крик. Крик не боли, а ужаса. И площадь, гомонящая и гудящая, вдруг притихла.

Люди приехали не зря: если с вдовой им было неинтересно, то тут они уже вовсю наслаждались спектаклем страдания других людей.

А Сыч бил и бил ее. Руки ее были привязаны высоко над головой, она почти висела на столбе, и ни спрятаться, ни согнуться не могла, так что оставалось только извиваться после каждого удара да кричать на всю площадь.

Все, она получила свои десять ударов, помощники Сыча отвязали ее от столба, но одежды не дали, не отпустили. Поп опять говорил ей что-то, а она глядела на него стеклянными глазами и не слышала будто. Ее руки за спину завели, связали, а она стала о чем-то говорить палачам, просить их. Женщину на колени уже ставили, поп ее успокаивал, а она все лепетала что-то, пока не увидала в руках Сыча большие щипцы, какими пользуются коновалы. Тут она замолчала, закрыла рот, вытаращила глаза. Замычала. А голову ей запрокинули, и рот уже разжимали сильные пальцы помощников палача. Сыч полез к ней в рот клещами, и на площади так тихо стало, что Волков услышал, как он говорит:

– Тихо ты, дура, не балуй языком, зубы попорчу же.

Он поймал язык клещами, чуть вытянул его у нее изо рта и острым ножом быстро отсек кончик. Женщину отпустил, стал развязывать ей руки, а она и не кричала даже, только сплевывала кровь беспрестанно. Палач победно поднял над головой клещи, в которых был маленький кусочек плоти, показал его всем и кинул вниз с эшафота.

Площадь облегченно загудела, люди радовались и тут же кричали:

– Давай другую!

– Следующую веди!

Пока Петру Раубе одевали, помощники волокли на эшафот толстую жену фермера Марту Крайсбахер, которая не замолкая выла и сама идти не могла – ее с трудом тащили трое крепких мужчин.

Когда столяру отдали жену, толстуху уже привязали к столбу.

Сыч поиграл кнутом, встал, приготовился бить. А ему кричали из толпы:

– Давай уже, чего тянешь, толстозадая заждалась.

Все смеялись, даже палач усмехнулся и стал хлестать кнутом женщину.

А та стала орать, да так, что люди дивились столь могучему голосу. И после каждого удара кнутом, после каждого ее крика толпа стала подвывать ей вслед, свистеть. И все смеялись потом.

Кода ее отвязали, она не хотела язык давать, просила не резать ей плоть. Умоляла. Да все напрасно. Почти сразу Сыч поймал ее язык щипцами и мигом отсек часть его.

Люди на площади радовались, а палач гордился собой, и по праву.

Все он делал быстро и ладно.

Последней была Магда Липке. Она не боялась, женщина успела за свое черное дело многое получить, и те казни, что ей еще предстояло пройти, ее уже не пугали. На эшафот шла сама. Твердой походкой. Когда с нее снимали ее драную одежду, не стеснялась стоять голой перед тысячей человек и даже не взглянула на попа, говорившего ей что-то.

Магда Липке всех собравшихся раздражала своей заносчивостью. Городские молча наслаждались ее позором, никто из них не крикнул бы ничего, все боялись ее родственников, а вот те, что приехали из соседних мест, стали свистеть и кричать:

– Палач, ты ей спесь-то укороти. Чего она такая?

– Крепче бей ее! Ишь, выпятила свою мохнатку старую, стоит, гордится!

– Порви ей шкуру-то, а то прежних ты только гладил.

Сыч учел пожелания людей, да и не нужны они были, так ненавидел он эту сволочную бабу.

И как только ее привязали к столбу, он размахнулся как следует и со звонким хлопком врезал ей по спине, сразу рассек кожу.

Магда Липке не выдержала, застонала тяжело и протяжно, а народ обрадовался:

– Ты глянь, проняло спесивую, завыла!

– Вжарь ее еще, палач, чтобы прочувствовала!

И каждый следующий удар был соревнованием, палач старался бить, чтобы женщина выла, а она пыталась держаться, чтобы молчать. Но палач победил. Последние страшные удары она вынести не могла, орала на всю площадь, чем радовала толпу. А уж на последнем так и вовсе взмолилась:

– Господин, не бейте больше, простите, сил нет. Нет сил терпеть.

Сыч рад был слышать, как она его «господином» зовет, очень рад, но не простил и ударил последний раз. А люди ликовали на площади:

– Заскулила, гордая!

– Палач, пиво тебе от нас будет.

– И свиная нога!

Фриц Ламме кланялся, довольный. Но дело еще было не закончено.

Женщину отвязывали от столба, крутили ей руки, а она говорила как заведенная, глядя на палача:

– Господин, простите меня, простите.

– Рот открой, – сухо ответил Сыч.

Магда Липке послушно открыла рот.

То ли палача она уговорила, то ли он выполнял наказ святых отцов, но язык ей весь резать не стал, отнял лишь маленький кусочек, как и остальным бабам. Показал всем клещи и крикнул:

– Это все, последняя, эй, кто там обещал мне пива?

Магду Липке несли с эшафота, сама она идти не могла, вся спина ее была располосована кнутом до мяса. А толпа смеялась. Появились музыканты, торговцы кренделями и сосисками, бочки с пивом. Кто-то стал расходиться, а другие покупали еду.

– А что, – говорил отец Иоганн, – наверное, и поросенок уже поспел.

– Да-да, – соглашался отец Иона, – должен поспеть.

После казни он, кажется, стал себя чувствовать получше.

Волков поехал в трактир, туда же направились и святые отцы. Ёган, брат Ипполит и Максимилиан сопровождали кавалера. Сыч остался на площади, обещал скоро быть, а Брюнхвальд исчез еще до того, как Магде Липке отрезали язык. Кавалер так увлекся действием, что не заметил отсутствия ротмистра, но точно знал, куда тот делся. Потому что с площади исчезла и вдова Вайс.

Было утро, Волков рассчитывал, что, как только святые отцы отобедают, он расплатится с трактирщиком и уже сегодня они все отправятся дальше на юг, а в дороге им будут встречаться менее дорогие трактиры, чем тот, в котором они живут сейчас.

У кавалера все еще шел этот чертов пост, и попы даже не пригласили его за стол, чтобы не смущать. А поросенок казался очень аппетитным. Волков сидел над тарелкой проса на постном масле, и все, что мог себе позволить, так это пиво.

И еще он ждал бургомистра Гюнтерига с деньгами, а потом ему предстоял неприятный разговор с трактирщиком. Кавалер даже предположить боялся, какая сумма ему окажется выставлена. Монахи-то жили на широкую ногу. Спали в хороших комнатах, на перинах и простынях, а уж ели…

Бургомистр принес положенные пятьдесят два талера. Попрощался. Был вежлив, хотя взгляд его говорил: век бы вас всех не видеть.

Настроение у рыцаря было плохое. Но делать нечего, и он позвал трактирщика Фридриха. Тот сел напротив и сухо сказал:

– За все с вас восемь монет и двадцать два крейцера.

– Что? Сколько? Да ты в своем уме? – удивлялся Волков. Он, конечно, подозревал, что денег тут они потратят много, но не столько же!

Видимо, трактирщик был готов к такой реакции, он своей лапой приложил к столу лист бумаги – видно, грамотный оказался мерзавец, и стал грязным ногтем водить по строкам, приговаривая:

– Первый день, комнаты господам, комнаты холопам. Еда господам, еда холопам и солдатам. Фураж лошадям. Вода и уборка лошадям – сами убирали, так я и не приписываю. За еду лишнего не беру, все, что дали вам на стол или солдатам вашим, вот тут записано. Вот все цены. Итого за первый день постоя один талер двенадцать крейцеров.

– Талер, двенадцать! – морщился Волков. – Бандит ты.

– Да как же бандит, господин! – возмущался Фридрих. – Вы ж со святыми отцами и с вашим офицером пять хороших комнат занимали, все с кроватями, с перинами, с окнами. Комнаты на ночь вам топили все, а еще холопов и солдат да монахов, почитай, пять десятков всех без малого. А лошади! Отчего же бандит!

– Семь монет дам, не забывай, ты дело богоугодное делал, ты Святую инквизицию приютил!

– Приютил, оно конечно. Уж вам тут неплохо жилось, – бубнил трактирщик. – Я и так для вас все цены на четверть скинул, а вы семь монет даете!

И начался унылый торг, в котором каждый считал себя правым.

Закончился он к обоюдному неудовольствию сторон на сумме семь талеров и шестьдесят крейцеров.

Разозленный трактирщик ушел, а Волков в плохом настроении сидел за столом и пил пиво, но недолго, вскоре подсел Брюнхвальд. Кавалер сказал ему:

– Наконец-то. Где вы ходите, Карл, нам уже скоро выезжать, пора грузить подводы и седлать лошадей.

На что ротмистр его ошеломил, недолго думая:

– Я не еду, Иероним.

Волков опешил, смотрел на него и не знал, смеяться ли ему или орать, поэтому спросил:

– Что значит не едете? Мы вроде как договорились с вами, и вы работаете на меня.

– Я хотел просить вас об одолжении, я прошу отпустить меня. Мой сержант толковый малый, он сможет меня заменить.

Сержант был и впрямь смышленым, но кавалера все равно начало потряхивать, он бледнел от негодования:

– Карл, вы в своем уме? Что за шутки?

– Мне нужно остаться тут, – отвечал Брюнхвальд твердо.

– Из-за этой вдовы? Да вы в своем уме, ротмистр? Вы бросаете меня в начале дела. Из-за этой женщины? Карл, у вас треть бороды уже в седине, а вы ведете себя как безмозглый юнец!

– Мне нужно остаться тут, – упрямо повторил ротмистр.

– Она вас приворожила! – догадался Волков. – Она точно ведьма!

– Она не ведьма, она добрая женщина и мягкая, она вас считает добрым человеком. Хотя никто другой про вас так даже не подумает.

– Она добрая и мягкая? – кривился кавалер.

– Да, она добрая и мягкая, – настаивал Брюнхвальд.

Волкова так и подмывало сказать, что вдова настолько мягкая и добрая, что половина города побывало у нее под подолом. Исключительно по доброте душевной. Но благоразумно сдержался.

– Иероним, – продолжал ротмистр серьезно, – с ней хотят расправиться. В городе куча мерзавцев, которые ненавидят ее.

Волкова это ничуть не удивляло. Он готов был уже принять решение Брюнхвальда, к тому же он вдруг вспомнил, что по договору ротмистр обходился ему в три офицерские порции, то есть один стоил как двенадцать солдат. И кавалер произнес:

– Ну что ж, раз так, то оставьте себе пару солдат покрепче, но жалованья я вам с сегодняшнего дня больше не плачу.

– Я знал, что на вас можно положиться, мой друг, – как ребенок обрадовался Брюнхвальд, – пойду скажу ей, что вы меня отпустили.

Он встал из-за стола.

– Смотрите, чтобы вас тут не зарезали, – сказал кавалер все еще недовольно.

– Я не позволю этим мерзавцам, – пообещал ротмистр.

– Ну, будь по-вашему, ладно. Значит, вас заменит сержант?

– Да, вы ж его знаете, он толковый человек. А меня не зарежут, это ж бюргеры, я и не таких успокаивал. А сержанту я передам дела сейчас же.

– Напоследок скажите ему, чтоб командовал «сбор», пора – кажется, святые отцы уже прикончили несчастного поросенка.

Брюнхвальд обошел стол и вдруг обнял Волкова крепко и сказал:

– Спасибо вам, Иероним.

– Да-да, – отвечал кавалер растерянно, а сам думал: «Вот старый болван, доволен, как дитя малое. Ладно бы была стоящая баба, а то так – местная потаскуха, которую соседи забьют камнями, если им позволить. Хотя все дело, может быть, в сыроварне».

Ротмистр ушел, вернее, убежал даже, а Волков остался сидеть за столом с кружкой пива. И тут он вспомнил, что у него не так давно тоже была бабенка, которую местные считали шлюхой, и что ему даже пришлось проткнуть ляжку одному сопляку из-за нее на дуэли. Но то была благородная дама! Но тоже шлюха, как и вдова. Конечно, сравнивать хозяйку поместья и хозяйку сыроварни нельзя, это разные женщины, хотя хозяйка сыроварни выглядела немного симпатичней. В общем, кавалер не пришел к однозначному выводу и позвал Ёгана.

– Звали, господин? – тут же появился слуга.

– Сыч пришел? – спросил Волков.

– Нет, пьянствует на площади с мужичьем. Там его все угощают. Он вроде как палач!

– Собираться надо, а он пьянствует.

– Уезжаем?

– Да уж, быстрей бы, иначе разорит меня этот трактир. Скажи Максимилиану, чтобы доспех мой собрал. И коня пусть седлает, а ты сундук мой погрузи в большую телегу.

– Да, господин, – ответил Ёган, уходя.

– И Сыча найди, – вслед ему кричал кавалер.

– Будет сделано, господин.

* * *

Волков лежал на лавке у стола, сгибал и разгибал левое колено и прислушивался к ощущениям: нога вроде и не ныла, но все равно не давала чувствовать себя хорошо. Долго согнутой была или мерзла – болит, если много часов в седле ехать – опять болит. Кавалер сел, вздохнул, взял тяжелую глиняную кружку и допил последние капли пива.

Суета отъезда. Верховые лошади уже оседланы, тягловые впряжены в телеги. Солдаты пришли, стали таскать нехитрый скарб монахов, грузить его в возы, и тут случилась какая-то заминка. Кавалер не прислушивался к разговорам и был удивлен, когда к нему подошел монах из писарей и робко сказал:

– Господин, отец Николас просит повременить с отъездом.

– Чего? – Волков едва ли не подпрыгнул на лавке. – Что? Как повременить? Вы там в своем уме?

Он даже и мысли допустить не мог тут остаться, одна ночевка в этом трактире обходилась ему в талер! Минимум в талер!

– Отец Николас просит передать, что отец Иона крепко занедужил, – мямлил монах.

Но Волков его уже не слушал. Рискуя заработать боль в ноге, он выбирался из-за стола так быстро, что опрокинул кружку рукой, и пошел в покои святых отцов. У двери отца Ионы толпились братья монахи, он их растолкал бесцеремонно, вошел.

Внутри собрались и брат Иоганн, и брат Николас, и брат Ипполит.

Лицо брата Ипполита было серьезно, аж брови сдвинул; он сидел на краю кровати и держал за руку отца Иону. Больной оказался лицом сер. Глаза полуприкрыты, на вид он и не дышал даже.

– Что с ним? – тихо шепнул кавалер отцу Николасу.

– Хворь, он давно уже животом скорбен, – отвечал монах. – Ничего, отживет еще. Не впервой.

– Кони оседланы, – напомнил Волков. – Солдаты ждут.

– Подождут час-другой, как-никак он прелат-комиссар, – блаженно рассуждал отец Николас. – Как лучше станет, так и поедем, а может, и до завтра повременим.

Кавалер взял под локоть юного лекаря и поволок его в коридор, и там, чтобы никто не слышал, спросил:

– Есть у тебя снадобье какое, чтобы дать ему, пусть он в телеге лежит да хворает.

– Нет, господин, – отвечал брат Ипполит, – боюсь, что никуда его везти нельзя.

– Нельзя?

– Нельзя, кровь у него пошла. Боюсь, в дороге только хуже будет.

– Кровь, какая кровь? – не понимал кавалер.

– Кровь пошла из заднего прохода, видно, кишка какая кровоточит, – объяснял молодой монах.

– Нажрался поросятины, – зло сказал рыцарь.

– Отцы говорят, он один половину поросенка съел.

– Вот-вот, – кивал Волков, который постничал уже не первый день. – И что, лошадей распрягать?

– Распрягайте, господин, – сказал монах.

Кавалер пошел вниз, велел расседлать лошадей, а потом сел за стол и заказал себе жареной колбасы и пива. Больше он не постничал.

Монахи так и толпились у покоев отца Ионы, солдаты бездельничали на дворе, а он ел колбасу с пивом. Затем попросил себе пирог.

А через час прибежал молодой монах из писарей и сообщил ему, что отец Иона почил.

Глава 10

Тучное тело монаха шестеро солдат не без труда вынесли из покоев и положили в гроб, который уже к вечеру был готов, а гроб донесли до телеги. И повезли в церковь на ночь для чтения псалтыря и отпевания. Читать взялись братия усопшего, отец Иоганн и отец Николас, также с ним пошел и какой-то местный поп.

А Волков сидел в трактире чернее тучи и надеялся, что утром толстого попа похоронят и сидеть в этом проклятом городишке им больше не придется. Он с содроганием думал, что монахи затеют какой-нибудь траур на три дня, панихиду или поминальную трапезу.

Единственное, что его утешало в этой ситуации, так это то, что изрядную зарплату Брюнхвальду платить уже не нужно. А впрочем, если бы не эти изматывающие мысли о деньгах, он бы грустил. Отец Иона был неплохим человеком.

Так он и сидел мрачный, один за столом, пока не поднял глаз и не увидел человека. Кавалер узнал его, это был слуга приболевшего барона.

– Что? – спросил Волков. – Твой барон хочет со мной поговорить?

– Истинно так, господин. – Слуга кланялся.

– Скажи, зайду. Вечером.

Ему нужно было решать вопросы, сплошь денежные, и их оказалось много. А для этого требовалось точно знать, как пойдет дальше.

– Вечером, – повторил он, встал и пошел в церковь поговорить со святыми отцами.

Отец Иоганн заметил его, оторвался от чтения и подошел:

– Пришли отдать дань?

– Да, и спросить. Нужно ли будет готовить поминальный обед или еще какие-то ритуалы?

– Наш орден – наследник рыцарского ордена, и брата павшего мы провожаем пиром даже во время поста. Но мы в курсе ваших затруднений и устроим пир у себя в монастыре по приезде.

Кавалер кивнул и спросил:

– Нужно ли нам будет соблюсти дни поминовения, три или девять, прежде чем мы двинемся дальше?

– Двинемся дальше? – удивился отец Иоганн. – Так как же мы двинемся дальше, если в комиссии нет прелат-комиссара? Нет, друг мой, мы возвращаемся. Дело закончено.

– Неужто вы не сможете заменить отца Иону?

– Да кто посмеет без благословения иерархов взять на себя крест сей? – отец Иоганн даже улыбнулся не к месту. – Нет таких храбрецов, чтобы без благословения, самопричинно, отважились трибунал возглавить.

Вообще-то Волков одного такого знал, и, может, именно из-за него он сейчас находился не в славном городе Ланне, а в этой дыре под названием Альк.

– Так что ж, мне распускать людей? – спросил он.

– Конечно, иначе они вас разорят. Пусть добрые люди ступают домой. В Ланн, – говорил монах. – А мы после похорон так тоже домой поедем.

«Вы все домой, в Ланн, а мне куда?» – думал кавалер, которому в Ланн нельзя было.

Впрочем, теперь он должен был отпустить солдат, иначе ему еще и за следующий день пришлось бы им платить. И он, поклонившись гробу с телом отца Ионы, быстро прочел молитву и поспешил обратно в трактир. Там он нашел сержанта и сказал ему:

– Дел больше нет, сегодня последний день, что я вам плачу. Завтра идите домой.

– А когда будет расчет? – спросил один из солдат, услышав их разговор.

У Волкова даже пятидесяти монет не было. Он, конечно, мог заплатить им из своего золота, которое у него лежало в сундуке, но его он трогать не хотел, берег на черный день. Имелись у него еще кони и пара крепких телег, купленные в Ланне для похода за ведьмами: можно расплатиться с солдатами после того, как продать все это. Но Волков тогда потерял бы на этом походе больше сорока монет.

Сорок монет. Это его жалованье за почти полгода в гвардии. Он вздохнул и сказал:

– Может, сегодня, – и пошел в трактир поговорить с бароном и узнать, что там у него за дело.

* * *

Барон словно ждал его, все было готово. Как только Волков пришел, тот отдал распоряжение подавать обед. Кавалеру тут же поставили кресло, налили вина. Стол застелили скатертью. Барон еще казался слаб, но цвел и улыбался:

– Я молил Провидение, чтобы вы передумали.

– Провидение было жестоко, – отвечал кавалер, вертя в руках красивый стакан с вином. – Насмешка его зла.

– Да, да, да, уж никак я не мог предположить, что смерть почтенного монаха станет предлогом нашей встречи. Но так уж было угодно небу.

– Видимо, – нехотя соглашался Волков.

– Итак, могу я надеяться, что секрет мой вы сохраните?

Кавалеру не очень-то хотелось знать секреты высокопоставленного вельможи, но он пришел именно для этого:

– Я сохраню вашу тайну.

– Прекрасно, потому что тайна не совсем моя. – Барон улыбался, словно извиняясь.

«Я так и знал, тут замешан не только барон, а может, и сам курфюрст Карл, – подумал Волков. – Зря я, наверное, лезу в это дело, обошелся бы как-нибудь и без этих денег».

Да поздно уже отказываться, фон Виттернауф продолжал:

– Наш человек, – он сказал «наш», и теперь кавалер не сомневался, что речь идет о государственном деле, – должен был приехать сюда, в Альк, еще месяц назад. Последнее письмо он написал мне из города Хоккенхайма, знаете, где это?

– Знаю. – Волков был в Хоккенхайме, стоял два дня, когда его герцог, старший де Приньи, у которого он служил в гвардии, остановился там после тяжелого поражения, что нанесли ему и другим герцогам еретики при Мюлле. – Странный город, стен нет, сам длинный. Тем не менее зовется городом.

– Верно-верно, – соглашался барон. – Зовется городом, хотя раньше это были деревни, пять крупных деревень, что тянулись между широкой рекой и большой дорогой. Потом они разрослись, и сейчас это богатый город, хотя и не имеющий стен.

Он помолчал, наблюдая за кавалером, но тот ничего не спрашивал, и фон Виттернауф вновь заговорил:

– Место это пренеприятнейшее: бургомистр, умнейший и честный человек, не покладая рук его вычищает, воров там казнят каждую неделю, но они все равно стекаются туда отовсюду.

– Там ведь река Марта, – вспоминал Волков.

– Да, большая река, баржи, а севернее в нее впадает река Эрзе, а вдоль Марты идет дорога, да еще одна дорога идет с юго-востока, от Вильбурга, и эта дорога идет прямо в Хоккенхайм.

– Много купцов? – догадался кавалер.

– Десятки. Бургомистр говорил мне, что только барж у пристаней в день останавливается около десяти. А сколько мелких купчишек едет через город на север и на юг, одному Богу известно.

– Значит, и воров там хватает.

– Бургомистр уверял, что виселицы там не простаивают, а палачи зарабатывают больше кузнецов. И это еще не все, – барон остановился, чтобы отпить вина, – еще там уйма паломников, все приезжают посмотреть на святую.

– На мощи?

– Нет, не на мощи, – барон поморщился, – есть там какая-то старуха немая, чернь считает ее святой, хотя никто ее, конечно, не канонизировал. Бургомистр запретил ей принимать этих дураков и гонит их прочь, а они все равно едут. Хоть у дома ее постоять, помолиться.

– В общем, город многолюден, – резюмировал кавалер. – И я должен буду найти в нем вашего человека?

– Нет, думаю, нашего человека вы там не найдете, – невесело сказал фон Виттернауф. – Там купцы пропадают постоянно, принц Карл велел обер-прокурору и бургомистру устраивать розыски, и не раз, – последний такой был прошлым летом после того, как пропал купец с большой казной. Бургомистр просил роту пехоты у принца, своей стражи не хватало. Палачи и следователи работали неделю, много воров клеймили и рвали ноздри, двоим рубили руки, двоих колесовали и еще повесили дюжину, наверное, но ни купца, ни казну его не нашли. Купцы там испокон веков исчезают, а если не исчезают, то их там грабят – конечно, если без охраны они.

– Раз вашего человека искать нет резона, что ж мне там искать?

Вот тут и пришло время рассказать о том, что нужно было держать в тайне – это Волков понял по паузе, которую сделал барон, и по его долгому и внимательному взгляду, которым тот изучал Волкова. Затем барон опять заговорил:

– Якоб Ферье был нашим лучшим другом из тех, кто работал на той стороне реки.

Волков знал, что на той стороне Марты начиналось герцогство Эргундия, а дальше и вовсе земли подлого короля, с которым императоры вели войну уже двадцать лет; воевали они, правда, только на юге.

«Значит, Якоб Ферье был шпионом», – сделал вывод кавалер.

– Он переправился через Марту и остановился в трактире «Безногий пес». Оттуда написал мне письмо, в котором сообщил, что все, что нужно, у него. И как только он отдохнет и выспится, то поедет в Альк. Он собирался выехать через день. Больше я не получал от него писем.

– Нужно отыскать то, что у него было? Это ценная вещь? – спросил кавалер.

– Никому из воров они даром не нужны.

– Бумаги? – догадался Волков.

– Бумаги. – Фон Виттернауф глядел на него многозначительно.

– Никто не должен о них узнать?

– Никто не должен о них узнать. Иначе дому Ребенрее будет большой урон.

«Этот Якоб Ферье таскался где-то в землях подлого короля и вез оттуда бумаги, – размышлял кавалер, пока барон глядел на него и молчал. – Бумаги эти могут нанести вред дому Ребенрее, если о них кто-то узнает. И кто же этот «кто-то»? Ответ очевиден. Это император. И что тогда в бумагах? Тоже очевидно. Переписка курфюрста Ребенрее, принца Карла, с королем Оранции. Курфюрст и король вели переписку за спиной императора! – Кавалер поставил стакан на стол, стал растирать глаза ладонями, словно отгонял сон. – Господи, за каким дьяволом я сюда пришел? Нет уж, я не полезу в это дело за какие-то пятьдесят талеров, нужно вежливо сказать этому господину, что я занят и это дело не по мне. И уйти».

А барон словно мысли его прочел: он чуть наклонился над столом и, постукивая по нему пальцами в дорогих перстнях, заговорил:

– Друг мой, не забудьте, вы дали обещание хранить все в тайне.

– Да, но я не давал обещания лезть в это дело.

– Но вы, как мне кажется, уже догадались, о чем идет речь, так что вы уже влезли.

– Нет, нет, я ни о чем не догадался и еще никуда не влез. – Волков усмехнулся. – Завтра я уеду отсюда, и мы никогда с вами не увидимся. А о тайне можете не беспокоиться.

– Вы мне не поверите, – барон вдруг стал жесток, – но именно сохранение тайны меня и беспокоит. И вот что я скажу вам, кавалер: земля Ребенрее, на которой вы сейчас находитесь, может стать для вас не столь гостеприимной.

– Что ж, я уеду, раз земля Ребенрее будет ко мне неласкова.

– Нет, не уедете, – сказал барон насмешливо.

– Не уеду? – Кавалер стал наливаться знакомой ему упрямой решимостью. Он пристально глядел в глаза барона. – Кто ж меня остановит?

– Не нужно надувать щеки, кавалер, – сказал фон Виттернауф. – Оставьте это для заносчивых сопляков. Не я буду вас останавливать, а кое-кто посильнее.

– Да, и кто же это?

– Да вы сами, кавалер, – засмеялся фон Виттернауф, – ваша жадность или ваше честолюбие. Кто-то из них. Вы же жадный, кавалер, жадный.

– Не жаднее других, – бурчал Волков.

– Жаднее, много жаднее, я о вас поспрашивал и кое-что узнал. Вы из тех солдат, что скопили денег на старость, много знаете вы таких солдат? Нет! Все старые солдаты бедны как церковные мыши. За небольшие деньги вы взялись за страшное дело и сделали его, извели упырей. Пытали и жгли лютых ведьм, от вида которых другие теряли рассудок. А когда вам пообещали рыцарское достоинство, так вы в чумной город полезли. В чуму! Да еще, уж не знаю как, заставили или уговорили людей с вами пойти. Я сам не трус, бывал в битвах и сражениях, но в чуму я бы не сунулся даже за графскую корону. А вы полезли и за меньшее. Что это было: ваше честолюбие или вы там пограбить собирались, я не знаю, но вот предложить то, что вам нужно, то, что вы любите, я смогу.