Текст книги "Миссия России. В поисках русской идеи"

Глава 4
Петр III: что это было?

Все достижения эпохи Елизаветы Петровны – только-только начавшееся русское возрождение и русское просвещение – могли быть обнулены стараниями ее преемника, если бы он правил дольше, но, к счастью, ему было отведено всего 186 дней.

Карл Петр Ульрих – внук Петра Великого, сын его дочери Анны и шлезвиг-голштинского герцога, племянник Елизаветы. Само его попадание на трон – еще одно тяжелое эхо петровского закона о престолонаследии.

С женой, будущей императрицей Екатериной II, у Петра отношения были очень странные. Скорее всего, они открыто друг другу изменяли. Екатерина сознавалась, что, когда супруги оставались ночью одни, великий князь доставал свои любимые игрушки и играл до часу или двух ночи. Однажды на приеме по случаю перемирия с Пруссией Петр крикнул через стол на весь зал жене: «Дура!» («Folle») Екатерина заплакала.

За все годы жизни в России Петр русским так и не стал. Православие открыто не любил, выписывал из-за границы лютеранские молитвенники и собирался строить в своем дворце лютеранскую молельню – отговорили. Он даже русский язык толком так и не выучил. Не стеснялся признаваться: «Затащили меня в эту проклятую Россию, где я должен считать себя государственным арестантом, тогда как если бы оставили меня на воле, то теперь я сидел бы на престоле цивилизованного народа» – это была его реакция на то, что его дядя стал шведским королем.

Горячий поклонник Пруссии и ее короля Фридриха II, Петр заказал в свой дворец в Ораниенбауме лестницу из немецкого дерева и сразу же по восшествии на трон поспешил заключить мир с Фридрихом – совершенно позорный и безумный для нас, потому что в Семилетней войне мы практически выигрывали. А немцы, находящиеся на грани полного истощения и уничтожения, и вовсе восприняли этот мир как настоящее «Чудо Бранденбургского дома».

По Петербургскому мирному договору 1762 года мы возвращали завоеванную Восточную Пруссию и отказывались от всех приобретений в ходе Семилетней войны. Все жертвы, весь героизм русских солдат были перечеркнуты. Это выглядело настоящим предательством. Следом Петр всерьез планировал воевать с Данией – давней союзницей России.

Вообще, предательство национальных интересов в нашей истории всегда шло рядом с ненавистью к России и к Русской церкви – вот и Петр успевает издать указ о полной секуляризации церковного имущества! Кто-то считает это важнейшим из его указов[19]19
  Петр был невероятно плодовит и активен. И хоть говорили, что внятной политики у него нет (или ее было невозможно рассмотреть за полгода правления), но видно было, что он активно реализует определенную цель. За свои 186 дней у власти он успел выпустить 192 закона, манифеста и указа!


[Закрыть]. У Церкви (точнее – у Правительствующего синода) изымали их «независимые» земли в пользу государства. На самом деле это был сильный удар по жизнеобеспечению Церкви. Также манифест упразднял ряд монастырей, которых на тот момент во всех епархиях насчитывалось 954. Крестьяне с бывших церковных земель теперь считались государственными. То есть Церковь просто ограбили – впрочем, начал это Петр I, а Петр III лишь продолжил.

Заработать при Петре этот указ не успел. Многие надеялись, что после дворцового переворота о нем совсем забудут, но Екатерина оказалась последовательной продолжательницей дела своего мужа в этом вопросе, хотя приходила к власти в том числе и под лозунгами защиты чистоты православия. В Манифесте Екатерины II по случаю восшествия на престол от 28 июня (9 июля) 1762 года Петру ставилось в вину его желание реформировать Церковь по протестантскому образцу: «Церковь наша греческая крайне уже подвержена оставалась последней своей опасности переменою древнего в России православия и принятием иноверного закона». Подробности этой истории будут приведены уже в следующем разделе.

Продолжит и разовьет Екатерина и еще одну – может, самую фатальную ошибку мужа: изданный Петром III Манифест о вольности дворянства давал этому и так уже достаточно облагодетельствованному сословию неслыханные привилегии. Петр I когда-то принудил дворян к обязательной и поголовной повинности служить всю жизнь государству, при Анне Иоанновне дворяне получили право выходить в отставку после 25-летней службы, теперь, при Петре III, дворянство получало право не служить вообще.

На самом деле было и в указе о секуляризации земель, и в Манифесте о вольности дворянства некое рациональное зерно: крестьяне в значительной мере восприняли эти законы как шаг к крушению крепостного права: ведь если дворяне освобождались от госслужбы – а только на этом основании к ним прикреплялись крестьяне, – то и крестьяне должны освободиться, это логично. После отъема земель у Церкви крестьяне становились государственными – что тоже воспринималось как шаг к свободе.

На деле все привилегии, положенные дворянам прежде как служилому сословию, почему-то не только не отняли, но и умножили. В это же самое время крестьяне в своих правах все больше поражались. Например, помещик получал право переселять крестьян из одного уезда в другой, крепостным становилось сложнее перейти при желании в купеческое сословие. А на крестьянские бунты, что вспыхивали и жестко подавлялись при Петре III, царь реагировал примерно так: «Намерены мы помещиков при их имениях и владениях ненарушимо сохранять, а крестьян в должном им повиновении содержать» – это из манифеста по поводу бунтов в Тверском и Клинском уездах.

Само собой, зревший революционный раскол в стране только усиливался. Современник Петра III Фонвизин в «Недоросле» аллегорически назвал этот манифест «Законом о беззаконии».

Кажется, даже слон в посудной лавке ведет себя аккуратнее в сравнении с тем, что вытворял Петр III со страной. Для него вся она была словно его большая потешная крепость или игровая комната. Из дел этого правления можно сделать только два вывода: у трона был либо засланный враг, прусский шпион, которым руководила закулиса, либо человек с большими проблемами психического свойства. Либо и то, и другое одновременно.

Иначе чем объяснить, что новый царь вернул ко двору всех тех, кого его тетя от него отстранила, от кого Россия буквально стенала, окрестив их время «бироновщиной» и «оккупацией без войны»? Из ссылки были возвращены фаворит императрицы Анны Иоанновны Бирон и генерал-фельдмаршал граф Бурхард Христофор Миних, ветеран дворцовых переворотов. Двор и элиты снова наводнились немцами – голштинскими родственниками Петра III.

Его сместили и, скорее всего, убили в Ропше. Он даже короноваться не успел, что крайне странно: то ли и впрямь планировал пройти обряд коронования после похода на Данию, как говорил, то ли в этом было его искреннее, тяжело скрываемое презрение ко всему русскому и, само собой, к русским традициям. Странный и беспрецедентный обряд посмертного коронования император Павел I провел своему отцу лишь в конце века.

Памятников Петру III никогда не было – даже на огромном монументе 1000-летию России ему не нашлось места. Лишь в 2014 году, в городе, где родился император, – в немецком Киле – появился первый в мире памятник Петру III. Маленький и странный, такой же, каким было его правление.

Глава 5
Екатерина II

Надпись на памятнике Петру в Петербурге – «Петру I от Екатерины II» – это не только маркер того, кем был поставлен памятник, но указание на преемственность: Петр был первым, она – вторая. Петр начал – она продолжит. Петр развернул страну на Запад, Екатерина этот разворот довершила. Екатерина продолжила деятельность Петра и своих предшественников и в традициях дворцовой неги, и, к сожалению, в церковной, вернее, антицерковной политике.

А начиналось все многообещающе. Манифест о восшествии на трон жены Петра III составил архиепископ Димитрий (Сеченов) – выдающийся проповедник и миссионер той поры. Свержение прежнего царя виделось богоугодным, промыслительным и во многом объяснялось тем, что он был реальной угрозой православию. В народе устойчиво ходили слухи о том, что Петр Федорович готовил настоящую протестантскую реформу, что он якобы собирался отменить почитание икон, а священников обрить и переодеть в европейское платье. Слухи эти были во многом беспочвенны, но окружением Екатерины старательно поддерживались.

Дело в том, что поначалу императрица искала опору во всех, в ком могла, – в том числе и в духовенстве. Вот дело и представили так, будто Петр III проводил антинациональную политику, а Екатерина вернулась к национальной, православной колее. Именно на этом фоне было задержано исполнение указа о секуляризации церковных имений и земель. Более того, монастырские земли в ряде случаев начали возвращать обителям.

Лишь спустя два года, когда императрица поняла, что ей ничего не угрожает, она наносит мощнейший удар по Церкви и довершает дело мужа. «Указ о церковных владениях» от 1764 года окончательно упразднял церковное землевладение в России. Все имения Синода, архиерейских кафедр и монастырей поступали в казну и передавались в управление Коллегии экономии – Церковь больше не управляла тем, что создала и приумножила. Численность монастырей после этого сократилась втрое: их разделили на штатные – взятые на содержание государством – и заштатные, которым предстояло существовать «собственным иждивением».

Изъятие церковных имений в казну проводилось под предлогом лучшего устроения церковных дел и государственной пользы. Большевики через 160 лет повторят эту же екатерининскую схему разграбления Церкви, а разграбив, будут иметь также нулевой выхлоп, какой был и при Екатерине: большой выгоды государственной казне эта реформа не принесла, поскольку значительная часть секуляризованных имений роздана была фаворитам императрицы.

За время ее правления Церковь разграблялась не спеша, но настойчиво: следом за секуляризацией церковных владений в большинстве великорусских епархий была проведена секуляризация монастырских имений в Киевской, Черниговской и Новгород-Северской, а указом от 26 апреля 1788 г. – в Екатеринославской, Курской и Воронежской епархиях.

Полагали, одной из целей императрицы было погасить таким образом внутрицерковную фронду. Все же Церковь, видимо, так и не приняла церковной реформы прошлых десятилетий и внутри нее зрело сопротивление. Очередную волну недовольства вызвала секуляризация, нужна была показательная порка несогласных. Одной из самых ярких фигур этого сопротивления екатерининской поры был митрополит Ростовский и Ярославский Арсений (Мацеевич).

По своему темпераменту, мудрости и горячей ревности он походил на святого Максима Грека – судьбу Максима он и повторил, только с более страшным исходом. Несговорчивого архиерея вполне принимали предшественники Екатерины. Он служил еще при Анне Иоанновне[20]20
  В 1734–1736 годах Арсений участвовал во Второй Камчатской экспедиции под началом Витуса Беринга.


[Закрыть], но и тогда уже отказался присягать ее фавориту герцогу Бирону, теневому правителю России.

Позже владыка Арсений так же отказывался присягать и Елизавете Петровне, потому что не соглашался с текстом присяги: «Исповедаю же с клятвою крайнего судию сея Коллегии быти Самую Всероссийскую монархиню Государыню нашу всемилостивейшую». Крайним судиею мог быть только Господь.

Елизавета разрешила Арсению не произносить этой фразы, но присягу он все равно так и не принес. Благочестивая императрица сносила это своеобразие владыки Арсения, мирилась с ним, видимо, понимая его особые дары и силу, и держала его вблизи: в 1742 году он неоднократно произносил проповеди во время коронационных торжеств, а затем, отправившись на Ростовскую кафедру, еще и стал членом Святейшего синода.

Но Екатерина духовных даров Арсения, видимо, не чувствовала, горячности его не оценила и фронду терпеть не стала. Когда владыка начал выступать против секуляризации церковных владений и подавать в Святейший синод один за другим протесты против отнятия монастырских вотчин и вмешательства светских лиц в духовные дела[21]21
  Особенно он выступал против президента Коллегии экономии Мусина-Пушкина, называя его «турком».


[Закрыть], а следом в Неделю Торжества Православия еще и с амвона открыто предал анафеме всех «обидчиков церквей и монастырей», то императрица вскипела, назвала его «лицемером, пронырливым и властолюбивым бешеным вралем» и повелела, чтобы послушный Синод (а его члены до того и доложили императрице о непокорном и «неудобном» митрополите) «судил его как своего члена и злонамеренного преступника».

Владыку арестовали в Ростове, сперва держали под стражей в Симоновом монастыре, а потом привели и к самой Екатерине. В ее присутствии он дерзнул говорить так смело и оскорбительно, что императрица зажала себе уши, а ему «закляпили рот».

Суд состоялся 14 апреля 1763 года в Москве. На заседании Синода Арсения присудили извергнуть из архиерейского сана, расстричь из монашества, а затем предать суду светскому, согласно которому за оскорбление Ее величества Арсению грозила смертная казнь. Но Екатерина помиловала мятежного архиерея и «по великодушию и милосердию своему природному»[22]22
  Текст указа Синода.


[Закрыть] повелела оставить ему один только монашеский чин и сослать в отдаленный монастырь.

При большом стечении народа на Синодальном дворе в Кремлевских Патриарших Крестовых палатах владыку лишали сана. В толпе были и зеваки, и по-настоящему сочувствующие исповеднику.

О том, как проходило судилище, и о пророчестве владыки Арсения рассказано в трудах протоиерея Владислава Цыпина:

«Когда с осужденного срывали святительское облачение, он предсказал совершавшим над ним эту позорную церемонию плачевный конец. Митрополиту Димитрию он сказал, что тот задохнется собственным языком. Крутицкому архиепископу Амвросию (Зертис-Каменскому), своему прежнему другу, он предсказал смерть от руки мясника: «Тебя, яко вола, убиют», а епископу Псковскому Гедеону (Криновскому) предрек: «Ты не увидишь своей епархии». Так все и исполнилось впоследствии: митрополит Димитрий умер в 1767 году от опухоли языка, архиепископ Амвросий был убит в 1771 году в Москве во время холерного бунта, а епископ Гедеон, вскоре после суда удаленный в свою епархию, умер по дороге, не доехав до Пскова. 4 июня в Кремле рухнула церковь Трех Святителей Московских, смежная с Крестовой палатой, в которой судили опального архиерея».

Арсения сослали сперва в Ферапонтов монастырь, а потом под Архангельск, в Николо-Карельский, «без права письменного и словесного общения». Но владыка и в ссылке продолжал свои протесты, а среди монахов нашлось немало сочувствующих ему. Некоторые считали его за мученика, а настоятель почитал как архиерея.

Но нашлись два монаха, которые написали донос императрице, мол, ссыльный бранил Синод. Дело переквалифицировали в политическое, и приговор последовал соответствующий – расстричь, переодеть в мирскую одежду, переименовать в Андрея Враля и сослать на вечное заточение в Ревель (Таллин), в каземат башни Гросштанпорт, похожий на сырую каменную могилу размером два на три метра.

Молва стала разносить слухи, что Андрей Враль по пути в Ревель молился в одном из храмов по дороге: как был, в арестантской одежде, прошел прямо в алтарь, а конвоиры, когда посмотрели туда, оцепенели: вместо арестанта у престола причащался человек в сверкающем архиерейском облачении. Екатерину эти слухи явно раздражали, и коменданту крепости Тизенгаузену она писала: «У вас в крепкой клетке есть важная птичка. Береги, чтоб не улетела».

В этом каземате Арсений провел пять лет в полном одиночестве: к нему никого не допускали, не давали бумаги и чернил, а охране было запрещено с ним даже разговаривать – при попытке узника заговорить караульным было предписано вставлять ему пыточный кляп.

В какой-то момент его замуровали: заложили дверь его каземата кирпичами, оставив только окошечко, чтобы подавать пищу. Только в феврале 1772 года, перед смертью узника, Екатерина II разрешила допустить к нему священника, с которого взяли подписку, что он под страхом смерти потом никому ничего не расскажет. Дверь открыли, он вошел в камеру, но тут же в страхе выбежал с криком, что там «архипастырь в полном облачении». Через несколько минут, придя в себя, он в сопровождении пристава снова вошел в каземат. На койке лежал арестант. Напутствовав страдальца, священник попросил у него благословения, и умирающий дал ему на память свой молитвенник с надписью «Смиренный митрополит Ростовский Арсений».

Через день, 28 февраля 1772 года, владыка скончался. На стене его камеры осталась выцарапанная углем фраза из 118-го псалма: «Благо, яко смирил мя еси»[23]23
  Там же, в Ревеле (Таллине) владыка и был погребен – в Успенском приделе Никольской церкви.


[Закрыть].

Расправа над святым Арсением стала шоком для Церкви, и в короткой перспективе Екатерина ею добилась своих целей: иерархи были устрашены, и против секуляризации имущества и земель Церкви никто больше не восставал. А в долгой перспективе священномученика Арсения полтора столетия тайно чтили в народе как страдальца за Церковь. Поместный собор 1917–1918 годов отменил неправедный приговор Синода о нем и посмертно возвратил ему архиерейское достоинство. В 2000 году Арсения прославили к общецерковному почитанию.

Дело владыки Арсения – самое громкое, но подобных в эту пору было еще немало.

В Сибири велось следствие против митрополита Тобольского и Сибирского Павла (Канюшкевича) – его также обвиняли в сопротивлении секуляризации церковных имений. Причем все дело было сшито по ложным наветам. Но его все равно лишили кафедры и отправили «на покой» в Киево-Печерскую лавру.

Историк Карташев писал, что Екатерина «вела разведку и о других архиереях, недружелюбно встретивших секуляризацию».

Никогда, наверное, Церковь в нашей истории не находилась в столь унизительном положении. Даже при большевиках она будет Церковью-мученицей, это будет страшно, но это будут открытые гонения, а при Екатерине ее гнали как бы под разными благовидными предлогами. Ее «варили на медленном огне», ей тихо связывали руки. Императрица, решившая с новой силой продолжить антицерковное дело Петра, превращала святую Церковь не просто в госаппарат, но и в колокол с вырванным языком, а немая Церковь – это нонсенс. Потому что главное дело Церкви – Слово.

Причем поощряемое государством онемение Церкви проходило лукаво и не всеми уловимо: например, одновременно с разграблением имущества Синода принимались меры по якобы улучшению положения приходского духовенства. Указами 1764–1765 годов отменялись все так называемые окладные сборы, которые приходское духовенство обязано было платить архиерею. Но отменились они, потому что епископат переходил на казенное содержание от доходов секуляризованных церковных имений! Так вуалировались и лакировались псевдоблагими законами и нарушение апостольского правила о том, что «да служащие алтарю от алтаря питаются», и порабощение епископов – через казенное жалованье ими было легче управлять. При этом сами они лишались свободы управления своими помощниками: им было запрещено лишать священнослужителей сана без разрешения Синода.

Священники тоже были переведены на государственное жалованье, которое было крайне скудным и нерегулярно выплачивалось.

Все это – жуткие плоды петровской церковной революции и развитие этих плодов в руках такой же, как и Петр (может, чуть менее), религиозно-мертвой Екатерины[24]24
  Юность Екатерины вообще прошла в лютеранстве, она долго колебалась, прежде чем принять православие. И перешла, похоже, из путаных, возможно, прагматичных убеждений. Поначалу она старалась демонстрировать свою религиозность: соблюдала посты, обряды, ходила в паломничества. Может, для завоевания популярности при дворе и в народе, а может, для подчеркивания того, что она совсем не такая, как ее свергнутый муж Петр III. Могло быть в этом и что-то искреннее. В записках Екатерины есть и вполне серьезные духовные размышления: «В 1744 году 28 июня… я приняла греко-российский православный закон. В 1762 году 28 июня… я приняла всероссийский престол… В сей день… начинается Апостол словами: «Вручаю вам сестру мою Фиву, сущую служительницу». Но, похоже, это были лишь редкие всполохи религиозного чувства – такие были и у Петра. Екатерина, скорее, просто понимала, что такое православная страна и какой должна быть русская царица. Все-таки много лет она провела рядом со своей предшественницей на троне – императрицей Елизаветой, которая искренне верила в Бога. О Екатерине вспоминают, что она позволяла себе во время литургии, сидя на хорах, заниматься рукоделием или даже раскладывать пасьянс или обсуждать с чиновниками государственные дела.


[Закрыть].

Еще по вступлении на престол в своей речи к Синоду она прямо заявила, что архиереи – это не только служители алтаря и духовные наставники, но в первую очередь «государственные особы», ее «вернейшие подданные», для которых «власть монарха выше законов евангельских».

Только услышьте это: власть монарха выше евангельских законов! Из этой кривой расстановки приоритетов вырастали все остальные искривления эпохи.

Как и Петр, изыскивая во всем государственную пользу, Екатерина искренне полагала, что дело духовенства – доносить до народа смысл различных государственных инициатив. Приходские храмы были этакими СМИ того времени в ее понимании: здесь оглашались императорские указы – об обязательных прививках против оспы, о ценах на соль и т. п.

Один плюс у этого был: для подобных целей Екатерине было необходимо создать слой просвещенного духовенства. Потому она много занималась развитием духовных школ – и хоть многого ей здесь добиться не удалось, зато в России появился выдающийся просветитель, московский митрополит Платон (Левшин). Он занял пост директора Славяно-латинской академии, преобразовав ее в Славяно-греко-латинскую, и всячески повел образование в ней от латинского, как было прежде, – к греческому, более родному нам. Митрополит стал законоучителем наследника престола, будущего императора Павла, потом короновал его, а следом – и его сына Александра I.

О масштабе личности Платона говорит и то, что во время Отечественной войны 1812 года он оставался со своей паствой в оккупированной столице. Он строил немало обителей, ему обязана своим возрождением и Оптина пустынь. Он полемизировал с кумирами этого времени – французскими просветителями. Например, однажды он обратился к Дидро словами псалма: «Рече безумец в сердце своем: несть Бог» (Пс. 13:1). За невероятный дар слова семинаристы назвали Платона «вторым Златоустом» и «московским апостолом». Однажды после проповеди в Петропавловском соборе он обратился к самому императору Петру I, глядя на его гробницу. А Екатерина как-то раз сказала о нем: «Отец Платон делает из нас что хочет. Хочет, чтобы мы плакали, – мы плачем, хочет, чтобы радовались, – мы радуемся!»

Но разжечь горячее религиозное чувство в Екатерине и Платон не смог. Вероятно, она видела и в нем только нужный для государственных задач винтик.

Пушкин в «Очерках по русской истории XVIII века» писал: «Екатерина явно гнала духовенство, жертвуя тем своему неограниченному властолюбию и угождая духу времени. Но, лишив его независимого состояния и ограничив монастырские доходы, она нанесла сильный удар просвещению народа. Семинарии пришли в совершенный упадок. Многие деревни нуждаются в священниках. Бедность и невежество этих людей, необходимых в государстве, их унижает и отнимает у них самую возможность заниматься важною своею должностью. От сего происходит в нашем народе презрение к попам и равнодушие к отечественной религии… Жаль! Ибо греческое вероисповедание, отдельное от всех прочих, дает нам особенный национальный характер… Мы обязаны монахам нашей историей, следственно и просвещением. Екатерина знала все это и имела свои виды…»

Окончательно подчиненный императрице Синод в эту эпоху иногда возглавлялся обер-прокурорами, не стеснявшимися своей отдаленности от Церкви и Бога – например, Мелиссино был открытым деистом, последователем свежерожденного в недрах европейского Просвещения и модного в ту пору учения о том, что Бог создал мир, но дальше от дел отошел, предоставив все свободной воле человека[25]25
  Считается, впервые термин «деизм» прозвучал на страницах тяжеловатой, хоть и популярной тогда книги «Анатомия меланхолии» английского священника и ученого Роберта Бертона – символично и закономерно, что идея о том, что Бог не участвует в делах мира и человека, изучается в книге о депрессии. Эта мысль и правда может ввергнуть в тяжелейшую депрессию.


[Закрыть]. Посты, по его мнению, можно было сократить и держать нестрого, всенощные и вечерние службы заменить краткими молитвенными поучениями, а причащать детей до десяти лет вовсе не нужно. Мелиссино даже вносил такой проект на рассмотрение членов Синода, но они, шокированные, отказались принимать такую враждебную Православию идею.

Следующий обер-прокурор Чебышев был и вовсе атеистом, настоящим солдафоном в чине бригадира, который свободно бранился даже в присутствии членов Синода. Знаменитому апологету Фонвизину он не разрешил напечатать перевод книги Клерка «О бытии Божием» – и писатель, высмеивая это невежество, вывел его образ в своем бессмертном «Бригадире».