Текст книги "Память so true"

Борис Кутенков
Память so True

© Б. Кутенков, текст, 2022

© Формаслов, 2022

I
Человеку и саду его

«как ягоде куста на ревности взрослось…»

 
как ягоде куста на ревности взрослось
как черепной земле на старости взболелось
так я тебя люблю сквозь двинутую ось
сквозь гронасовский лёд и седаковский мелос
 
 
в прицеле параной всевидящей чека
твой умный лунатизм но окуляры стрёма
не различат тебя сквозь линзу цветника
по запчастям портрет – и вроде всё знакомо
 
 
вот андрогинный фас вот хрупкий лепесток
тут – простоты ярлык на образ метамета
вот эпатажный жест в отдельности жесток
и линза взад-назад под искажённым светом
 
 
вот коммента нытьё ей чудится за жизнь
в девической слезе не распознавшей Бога —
красавица моя крутись себе крутись
под – изма слепотой и плёнкой филолога
 
 
которому вот-вот – ударом по глазам
на нелюбви свету докостно пробирая
а ты и сам с усам умеешь ты и сам
и страшно под пыльцой растерянного рая
 
 
в глазах ещё ожог бензиновый цветной
пароли к ебеням
та тяжесть что не сдвину
а ты медаль медаль ты новой стороной
и побелевший ум с орбит как пёс цепной
как верящая мать за безвозвратным сыном
 

«I…»

 
I.
Музыкой стань, драгоценный твой лёд,
слово расплавь, мой порыв неотсюда;
в сердце – заслонка от русских тенёт,
Райнер Марину светло оттолкнёт
всей полнотою сосуда.
Станет, не станет нестрашной грозой —
речь мезозойна, от прочей закрой
слух, только к ней продлеваясь лицом.
Близкое небо над Череповцом.
II.
Слово стоит с молодым поплавком,
с белой блесной в кистепёрой губе,
рилькевский мертвенный свет ни о ком,
верю ему – и не верю себе,
в сторону смотришь – на всё, что не я,
верю всему, что не я, что не ты:
преображённая речь-полынья,
честное дно, письмена темноты.
 

«I…»

Александру Паршенкову

 
I.
как белое яблоко – в чёрный налив труда
как тёмное яблоко – жгучей беде разлома
скажи мне так тихо что горе не навсегда
что не было горя что горе тебе знакомо
за минских три дня
изучивший пути стыда
истерик моих вопрошающе-терпеливо
скажи что за вторником будет опять среда
за раной разрыва – изученный путь разрыва
и знающий сердцем куда мне теперь идти
наитьем бездонно-детским себя не зная
скажи что простишься до адовых тридцати
до пули что белым цветком прорастёт сквозная
ещё до вопроса в разлитое молоко
до всех поджидаев что в белом «недалеко»
до каменных джунглей в твердеющей ране речи
что смерть с нами будет на «ты»
но уже легко
ушедшим к себе
а оставленным легче
легче
 
 
II.
и покуда в небе ментовский гул
под огнём собянинского апреля
кто влетел – влетел
кто уснул – уснул
лишь заблудший вспомнит как шли и пели
безнадзорной памяти дребедень
городов о многом границ о многом
сдрызни чёрт-во-мне пролистной олень
невозврата точку продевший рогом
в прежнем сне на музыку опершись
но пока и ей не прошить границы
расскажи что будет – внахлёст ли жизнь
снова кэпсом в личку ли «застрелиться»
новый друг случившийся невпопад
на окно присевший спасенья тише
изучать влетевший весенний ад
юнкершмидта весенний ад
и о смерти накрепко запретивший
между тем и этим один связной
в неученья тьме в разобщенья клети
вопрошаньем спасший одним весной
как умеют лишь мотыльки и дети
верь во весь двадцатник —
и будет в нас
«как тогда» не надо —
но по-другому
детский шмель сквозь душу прошедших глаз
взлётный свет большого аэродрома
 

«где жизнь убывает, где ты убываешь, не весь…»

Николаю Васильеву

 
где жизнь убывает, где ты убываешь, не весь,
но – дерево полурассвета, но – ветви без денег —
там женщина входит, проснись поскорее, я здесь
огнём заблудившимся, чёрным трудом запределья
 
 
в ней птица дрожит соловей и трава-чистотел
и тайна горит мизогина в небесном июне;
смотри же на голое небо, как я посмотрел
отплытия прежнего, нового сна накануне
 
 
на стебле качается, стебле тончайшем, слепя
в тебе полутёмного ницше сквозь белые блики,
и так говорит: всё равно потеряю тебя,
вся правда – о дереве страшном твоя, двуязыкий
 
 
ты – ветви больные, ты – ад замерзающий, спи,
закончено время, оставлены долгие крики;
вся правда твоя – не со мной, в этой страшной степи,
вперёд, говори, говори же, известкоязыкий
 
 
себе – недоделанный космос неспящих обид
другим – перелёт новогодний, легко и недлинно
и слово её прибывает в тебе и горит
как высшая тяга
на ёлке последний кульбит
цветы и горячая глина
 

«надень смертельный свой наряд в небывшее сыграем…»

 
надень смертельный свой наряд в небывшее сыграем
ты будешь ноша по плечу я скрипка ни при чём
где смертник мир преобразив болит о взлётном рае
и бродит глупенький иов грозясь больным лучом
 
 
давай меняться на раз-два ты музыка пробоин
ты свет которому равны я мир которому равно
и лишь невзлётное в лице застыло у обоих
как на губах больной страны докрымское вино
 
 
а может так
ты молоко на языке простудном
я голос не хотящий плыть из дословесных тайн
проспать рожденье взаперти как на работу утром
сорвать бессмертье так легко как мудаку дедлайн
 
 
но сроки всем уже по грудь и свет глядит проворен
хемингуэевским скопцом на заоконные дела
где всем приятно быть толпой и сладко на работу
и на минуту отложить
спокойствие ствола
 

пэчворк

 
так говорит, как первый грех пришёл – и говорит;
как будто в чёртовой игре исхожен ближний вид,
но вечен бред, единствен лёд, где тонут – всемером;
так первым делом – самолёт, а человек – потом;
как плод, что до поры затих, в тебе взрастив чумную мать,
как будто в мире нет других и больше не бывать;
как будто дважды два не два, не три, а чёрт в трубе,
и если данность и жива, то – больше не в тебе;
как будто зеркало – не рай, но ад – зеркальный брат;
как будто – «встань и поиграй» – убитому стократ;
так в плеске-памяти весла, когда другим тебя несло,
больная юность ожила, прильнула тяжело;
всё о себе, цветёт и пьёт из вены смерть мою и страх,
как будто очумелый год на скоростных ветрах,
растёт, как тело-чистотел, и светом наповал;
как будто хаос налетел и смерть расцеловал
 

 
небо низко. детство далеко.
юность бьёт в уснувшее ребро,
подступает к мёртвому виску.
 
 
в ноябре над суздалем темно.
бьётся птицей выпущенный ад,
белым полудетским завитком.
больше клетки говорит.
 
 
и щебечет белокурый бред:
– я – не я, а сотворивший луч,
я из праха сотворил тебя,
 
 
из дедлайна, смерти, немоты;
разум вбросил в сумрачный пэчворк;
ты – не ты, я породил тебя,
произвёл на время – и убью.
 
 
если ты уснувшее ребро —
я в него горящий бес;
если пляска пули у виска —
я насквозь прошедший, не убив.
 
 
сын и ужас твой.
сын и ужас твой.
 
 
забоюсь горенья твоего —
в то вернёшься, что ещё не пламя;
устрашусь родившего ребра —
снова в смерть и старость возвратишься.
 
 
там – собою будь, как до изгнанья.
там – целуй свой неоживший грех.
 

ибо нам не осилить пути.

Денис Новиков

 
говори обо мне, словно речь плавника,
словно зренье – не юный простор мудака,
словно завтра – не посвист с вещами,
а – осколочный сор: сам-плавник, сам-мудак,
белый хохот пространства, большое «за так»
в еженощном твоём обещанье.
 
 
словно бес – в поражённое смертью ребро,
говори о себе перед вечным зеро,
золотым завитком у пэчворка,
вся боляща и льнуща, как юность в плече,
без «вообще», только – прах в очумелом луче,
в свете ужаса, сна и восторга;
 
 
и – восторгом овеяв полуденный прах,
помолчи обо мне – на пэчворкских ветрах,
в кратком зове о босхе и глине, —
ибо свет нефонарный – пространство огня,
ибо мне не осилить тебя и меня,
как елабужной жути – марине;
 
 
так прости мне – пожар, я тебе – колдовство,
ибо слово себя не простит самого
за отеческий бред перочинный,
отпуская – в беспамятство, в звёздность и в ночь —
плавниковую речь, белокурую дочь,
тех, кого приручили.
 

«белый снег на нетреснувшей этой земле…»

 
белый снег на нетреснувшей этой земле,
серый лёд от поста до погоста,
что и сам я – не путь, утонувший во мгле,
а – чумное застолье, танцор, дефиле,
коснояз невысокого тоста:
сам себе раздеваюсь, понтуюсь, пою,
в ускользнувших гостей выпускаю змею,
обнимаю оставшихся в гуще;
но осталось – в пылу соцсетей – интервью,
словно райский просвет на содомном краю,
где – с улыбкой змеиной цветущей —
кумиресса звенит про ушедшее зло
и в письме леденит обалдело,
будто сердце моё вместе с ней не цвело,
в несвободном паденье не пело,
 
 
не легчало, и вновь – из безмолвных низин,
прочь – в неё, к невысокой гордыне:
уходи, я тебе не отец и не сын,
я – иуда меж срубленных этих осин,
вечный сон о плече и о сыне
и безмерный второй – о плече и Отце;
но сейчас не держи меня крепче,
и ночное юродство – как Божий прицел
в подражанье беспамятству речи,
 
 
где нахлынул прибой – и отхлынул прибой,
пограничный дедлайн, совпаденье с собой,
 
 
мир, вернувшийся к чёткости линий,
мир, забывший – и вспомнивший нас на слабо
и упавший в траву, опалённый Тобой,
под киркоровский цвет синий-синий
 

«сохрани его, дерево сна, отдохнувший труд…»

 
сохрани его, дерево сна, отдохнувший труд,
в екэбэшной ночи – гетеронимом, клоном, гримом;
всё – свобода, а есть ли, Ты есть ли, Ты есть ли тут,
нет, не маслом легчайшим – а грешным, большим и зримым;
 
 
всё Ты слово, Ты речь, всё Ты пепел или огонь,
снова голос из дыма – и вновь приглушённый пепел;
а давай по-простому, без тяжбы: спаси, не тронь,
как мужик с мужиком – чисто сделка: спросил – ответил,
 
 
я тебе, всё тебе, я тебе… что Тебе тогда:
вновь соседей убить, апельсины свои и песни;
есть ли Ты, есть ли здесь, в этом дёгте труда, труда;
если есть – на глазах появляйся, умри, воскресни,
 
 
в чистой саже лица, затаившего такт и лесть;
в том, что утром не вспомнит, – сойдёшь охлаждённым тоже;
так смертельно и празднично – есть ли Ты есть ли есть
так предгорно и стыдно – что выстрел не Твой ли Боже
 
 
в этом блуде и мёде рождественской маеты
так вокруг никого лишь пришли-подмели-уплыли
затхлый ветер уносит соринку а Ты а Ты
и в башке огнестрельной во аде не Ты ли Ты ли
 

«где каждый близкий с рождества под дулом невозврата…»

Людмиле Вязмитиновой

 
где каждый близкий с рождества под дулом невозврата
и с детства вычерчен асфальт: вот нолик, вот беда, —
не надо уводить, язык, потерянного брата,
вести ко мне по кольцевой в прицельное «сюда»;
 
 
отдай вразвалочку огонь – в ладони одиночек,
где новой черни позывной звучит как блоковский гудок,
а в ухо – крик о мудаках дорвавшейся до точек,
так, боже, страшно одинок, так, боже, одинок,
 
 
что мнится – кончится как Бек: неходовое злато,
культура в старческих руках – в растерянность родне;
отсыпь иллюзий пощедрей на все её «не надо»,
не всколыхни неверный гул на неглубоком дне,
 
 
что чуть над бездной воспарит – и поутихнет вроде,
в потёмках лешие души, забьётся дивный страх,
посажен памятью на цепь – и ни один не бродит,
лишь прежний розанов сидит на гнущихся ветвях,
 
 
с листочком клейким под рукой плодит свои подобья,
и вновь скорбящая встаёт – и запирает дом,
пока тусовочный содом – и небо исподлобья,
пока горит её планшет немеркнущим огнём
 

«где звонит телефонное облако-сын…»

 
где звонит телефонное облако-сын,
проступая из тьмы меловой,
и в мембране – слова из плетёных корзин,
колыбелька к воде головой,
травяное ку-ку, шаровое ква-ква,
роза, росчерк, режим, —
– не покинь, – говорю, – за-слова,
наделённые детством большим,
 
 
с перспективой из самого синего льда,
с голубым пулемётным огнём,
бологое, будённовск, беслан и беда,
бог, который всегда не при нём;
пролетающий:
– облако, рома, аминь, —
жёлтый лес и струящийся мох,
– как горит, – говорит,
– говорю: – не покинь
пепел, ветер, письмо,
 
 
рыжим дымом объятый свой лучший росток,
свой побег молодого огня,
эту тайну, что несколько строк,
что учитель умнее меня;
через веру в пятьсот эскимо вопреки,
в миллион охуительных роз,
проступает осколок из детской руки,
что на небо внезапно пророс
 

«– лунный, как приём, зачем раздет…»

Роману Шишкову

 
– лунный, как приём, зачем раздет
на дожде и боль дрожит живая? —
пропевает: – я лисёныш-свет,
братец подступающих планет,
форвард обступающего лая;
 
 
где горела память – щиплет йод;
рай-земля, где злились и гуляли;
и тебя не знаю – значит, врёт
бережный пушок-светодиод
с певчей ранкой в щуплом окуляре;
 
 
вот сейчас прорвётся – не сломай,
запоёт на весь вагонный рай;
не подпой – не в той учили школе;
и простые – «слава», «воздух», «рай» —
пенки, травянистые бемоли;
 
 
не спугни – так жутко и светло
молоку, чернея о целане;
вот застыло и переросло,
вот летит, пломбира два кило,
твоего забвения сценарий;
 
 
встреча-самолётик на потом,
нотный хохот в бортовой тетради.
взрослое в протянутой: «о том?».
детское плечами: «бога ради».
 

Это чьи-нибудь семнадцать лет…

Сергей Королёв

 
это чьи-то двадцать, сон во сне,
лонг-листы, полутона, цикада;
мимо мчащий, бдящий обо мне,
двести лет молчащий обо мне,
в зарослях не находящий брата;
 
 
я смотрю в окно мильоны лет,
временем беременный, как рыба;
ходит по бульвару толстый мент,
встретишь – обними за этот свет,
прогони и не скажи «спасибо»,
 
 
пусть судачит – сам-вода, сам-дно —
где-то удивившемуся богу,
как возможно: череп, снег, окно;
тот, мерцавший, скажет: «всё равно»,
протечёт по ленте, скажет: «много»,
 
 
скажет: «сложно», сленг по словарю,
снег по снегирю. смотри: дорожка
долго не расчищена. смотрю.
рядом будь, я скоро докурю,
и ступай, а я ещё немножко.
 

вариации

I

 
где небесная живность болит человек
и цветущая рана легка
где в земельном разломе стоит человек
с молчаливым лицом цветника
 
 
будь блажен двадцать первый непрерванных стрел
тех что пенье и ветки в огне
за того что помимо лица посмотрел
и невзглядом понравился мне
 
 
а когда и в цветенье ночном никого
подземельем «уйду не могу»
помолись человеку и саду его
человеку и саду в снегу
 

II

 
где прежний человек земли его разлом
лица его бензин и всё огонь болящий
где новый человек дрожит цветущим сном
и видит дивный сад и над огнём встающий
 
 
гори мой новый день в огне цветущих стрел
за тех что видят сад и говорят о праздник
за нового того кто мимо посмотрел
и страшен мимоцвет о бред и собеседник
 
 
а если и в его цветенье «не могу»
и страшно в темноту в сияющее мимо
он видит сад слепой там человек в снегу
оставивший творец и свет неразличимый
 

«как пишешь ты ночью «простимся в упор»…»

Полине Барсковой

 
как пишешь ты ночью «простимся в упор»
в созвучье бессонном и адском,
так пишет барсковой расстрелянный гор
в заснеженном сне ленинградском:
– я смертельно убит, недолюблен и гол,
полз к тебе по блокадному снегу;
говорил «подойди», но никто не пришёл;
«обретай», говорил, но никто не обрёл;
дай доесть хохотунью ревекку
и в ладонях держи мой расстрелянный прах до утра,
словно ягоду смерти, сестра.
так сердце твоё светоёмко горит
в очкастом труде непобедном,
что каждый из нас вырастает навзрыд,
колеблем бедою и ветром:
я стучался в окно, где возлюбленный брат,
пылью был и кричащей горою;
отвечал белый шум, пустота, пип-парад,
что мечта – на ремне и в клею – ленинград;
не люблю, не пущу, не открою;
ты одна мне – кровавый экслибрис, бессмертья пора,
дай погрызть беззаветное сердце твоё до утра,
укачай, золотая сестра.
когда мы – и зальцман, и гинзбург, и я —
встаём над крылатой полиной,
в нас кружится смерть – молодая шлея —
с нерайской улыбкой змеиной:
 
 
– каждый поезд себе, кисловодск и челяб,
сам открытая власть и затворник;
говори только с тем, кто безумно ослаб,
пусть живыми встают из расслабленных лап
нищий ангел и съеденный дворник, —
– так бормочет она, неархивна, как боль и беда;
так она говорит, словно голос уже неотсюда,
и над нею всю ночь, словно раненый отблеск труда,
как блокадный трамвайчик словесного блуда,
молодые стоят провода
 

«смотри: вот это литпроцесс, а вот звезда в губе…»

Анне Маркиной

 
смотри: вот это литпроцесс, а вот звезда в губе,
а это лес, блеснувший лес, сам-тишина себе
там день без малого вранья, там я, и жданный,
                                                                       и ночной,
теперь, о дочь, о жуть моя, поговори со мной
 
 
там чудеса, там ты меня без мысли о любом,
сидит шаламов у огня, весь в нимбе голубом,
колымский свет над ним поёт о том, как не проси,
и зэки слушают на взвод, транссиб и новосиб,
 
 
и потому что свет взрывной в осколочной губе,
он тоже облако себе, чудовище себе,
во рту огромном темноты, внеплановом дыму,
уже поблизости не ты, а кто – я не пойму:
 
 
он издан весь и в смерти весь, он полудённый брат,
но голос говорит, что месть и зеркалу не рад,
стоит, я вышел – я ушёл, что мне твой зов и вой,
как будто сам себе укол – верблюжий, горловой,
 
 
вакцина в дымовом плече, на музыку слова;
но он лишь бог или ничей – и тянешь однова,
как через час земля жива, как песня осетра,
сидим, зажившая трава, у одного костра
 

«когда-нибудь, прелестное созданье…»

 
когда-нибудь, прелестное созданье,
мы станем вровень вдоль пространства ада:
не ты нарцисс, а я чертополошный
расцветший бред – арсению мариной;
не имени аминь в артельной гонке
(«так побежала – словно засверкала, —
отхлёбывает чай воспоминанье, —
остановилась лампочкой погасшей.
жена. в общаге выключили свет»).
 
 
когда-нибудь, прелестное созданье,
ты повзрослеешь – и меня увидишь:
и этот сердца пафос невъебенный
за тенью слов – увидишь по-другому:
как сердце, истаскавшись по борделям,
так глупо хочет слома и тепла,
чтоб на хер всё – и всё же постоянства,
того, что есть у всех, – и не дано.
 
 
лицом к лицу – и к чёрту расстоянья:
все двадцать два мои полуслепые,
все восемь лет ебучего эйджизма
сминает время в детский завиток.
 
 
так страшной осенью, возвышенные разным:
я – ревностью и светом белокурым,
ты – выстрелом сквозь пёстрые очки,
без рук вблизи (их накрепко разъяли),
без – до звоночка – нежности заплечной;
ты – с молодым, я – с постаревшим сердцем, —
в единый дом – с часами за стеной.
 

«распростёр в познанье ночной шатёр…»

Ты тёмная личность…

Денис Новиков

 
распростёр в познанье ночной шатёр —
только, мой доверчивый, и видали;
а внизу алмазы, неробкий хор,
ограняясь, оду поёт детали:
ясен-ясен белый себе отцу,
чёрен чёрный, как ты ни пестуй сына;
будь блажен, огонь моему лицу,
человека тёмная половина,
что небывшим акмэ идёт-гудёт,
точит зуб на скрывшееся в минуте:
озаренья блик между всех тенёт,
невеличка-спичка придонной жути:
осветила, спела из белой мглы —
зэцкий рот в коронках, всем лыбам лыба;
не хочу в дневные Твои углы,
дай усмешку дна – и за то спасибо:
за вагон необщий, ограду рта
с неалмазным запахом перегара;
отправное чёртово «никогда» —
перелезший дух, заполярье дара.
 

«это было воронежем, блажью, ножом…»

Светлой памяти Юлии Началовой

 
это было воронежем, блажью, ножом,
было связью времён – разливным, проливным,
женских слов лобовых первопутком;
а теперь отстающий – торопится в дом,
и не ставшее дымом – торопится в дым;
не так громко, беда, хоть минутку,
 
 
дай тебя разглядеть в этой бездне имён,
дай бессхемно ощупать, что разум не вем
в оливьешном стыде говорливом,
где небывшего детства смеркается фон
и с экрана звучит, и становится всем:
то ли смертному ветер с разлива,
 
 
то ли в уши попса, то ли ангел в глаза,
то ли папину дочку ведут в небеса
по аллее кривой полузвёздной,
то ли девочка морщится в свет голубой,
полдетдома на завтрак ведя за собой,
словно миша – страну в девяностый;
 
 
то ли век перед смертью пропел о любви
(со слезами – блондинистой чистой любви);
щёлкнешь пультом – ни века, ни девочки нет,
только лёгкая ранка на теле:
ночь. аптека. подлёдная рябь эмтиви.
и нетварный фонарь, подменяющий свет,
нам горит – молодым и артельным.
 

«через два на оставленном снова цветы и трава…»

…в мерзкий мрак в отвратительный хаос

Лев Лосев

 
через два на оставленном снова цветы и трава
то что было – в огне
то что стало – в окрасе военном
и становятся большим не звуком не смыслом слова
а гудящим и к Богу жужжащим двоеньем
никогда не со мной наравне
 
 
где Ты был опустивший на миг в поучительный мрак
чьи ладони поил в этот час отчуждённо и чисто
а спасала не вера в Тебя и не друг и не враг
только ждущих имейлы и ровные стопы бумаг
мелким бисером аккуратиста
никогда не с Тобой наравне
 
 
с кем Ты был пробежавший палимо по хрупкой траве
птицу чью ненадломленной вере учил
перестукам эзоповым брайлевым точкам
а срослись позвонки не от долгой дороги к Тебе
не от времени не от побед
от латанья дыры одиночной
 
 
снова штопает рану дневной человек
чтобы снова во тьму —
дать отчёт о последней минуте
 
 
и сидим и глядим исподлобья
 
 
как мучитель на лысину ссавший и зэк
через годы
в кафейном уюте
 

«в груди болит лицо отца…»

 
в груди болит лицо отца
которому ни сна ни края
и ясен боже без лица
как эта тьма ясна сырая
 
 
ясна как детское «не трожь»
в окне стоящее стальное
лишь он единственный не ложь
поскольку ты – всё остальное
 
 
его бы выпить и обнять
но нет ни выпить ни обнять
ни спеть ни обойти спиною
лишь он единственный на пять
поскольку ты – всё остальное
 
 
поскольку остальное Твой
куриный выродок смешной
чуть глянувший и шелестящий
не понуждай меня к уму
оставь меня болеть во тьму
с лицом дремучим как из чащи
 
 
я офигенен в немоте
я офигенен в слепоте
в му-му и музычке на случай
 
 
я звук я лес я рай дремучий
 
 
не возвращай в себя
не мучай
 
 
а связных много без меня
 

Как охваченный дрожью – охваченной дрожью…

Денис Новиков

 
как охваченный правдой – охваченной юною ложью
вопрошанью очкастому вру будто правда – одно
что из крыльев моих постсоветских горючих и божьих
вновь сочится тридцатых вино
молодое вино
 
 
что неумерший сталин страшнее меня молодого
нашумевшего в сотне ветвей никого не сплотив
что история тёмным застенком ведёт голунова
через вечности ход
сквозь фонарный большой нарратив
 
 
где бессмертье кружит на ребре как сценический летов
выдыхая легко мавзолейно
смотри не спугни
и уходит очкастый вопрос от мудацких ответов
чтобы долго искать их из жизни и прочей хуйни
 
 
и охваченный горечью – схваченной адом и светом
возвращаю фонарную речь никого не слепя
возвращаю ребро с не доплывшим до точки билетом
ибо кажется рядом другой и об этом
 
 
ибо нам не осилить себя