Текст книги "Память so true"

«отец домоет рамы все и смотрит, в прошлое влеком…»

I

 
отец домоет рамы все и смотрит, в прошлое влеком,
как сбита саша на шоссе ночным грузовиком,
и, рассчитаться не успел, – уйти, остаться ли на кой, —
молчит, осенний самострел, и говорящ его покой:
– лети, лети, моя звезда, в большое «никогда»,
проходят лучшие года под дёготь чёрного труда,
и каплет времени вода в большое «никогда»,
не надо жить, не надо жить, не надо жить сюда.
 
 
а саша, ставшая зерном, уже проросшая внутри,
зовёт: на ад и волнолом смотри, отец, смотри,
на этот луч из ясных глаз, бегущий на кровавый лёд;
земля, отторгнувшая нас, в ночном беспамятстве цветёт;
не помешай жиреть и петь, цвести со мной вдвоём,
так плодоносна эта смерть и чёрен чернозём;
простим забывших, будем стыть в пальтишке
                                                                      с ветреной губой;
не надо быть, не надо быть, не надо быть собой.
 
 
я в новом побывала всем, не знавшая конца;
сама и мёртвый, и брезент, корица и пыльца,
сама себе и мать, и дом, их разделившее «равно»;
а ты, не знающий о том, лети ко мне в окно;
 
 
там станем словом, полным тайн, – а не познаем тайн,
утешен верящий в дедлайн – и нерушим дедлайн;
я за ночь мир перекрою, я вся иврит, я перевод,
мне павший в утреннем бою встаёт и руку подаёт;
 
 
мы бога вынянчим в руках,
я буду жизнь, он будет прах,
я сад, он – звон кольца,
как ум в декартовских кругах – и ламца-дрица-ца,
как надвигающийся страх
бесстрашного лица
 

II

Колыбельная для Саши

 
спи моя радость не будем как все
сбитое дерево спит на шоссе
знаменем красным горит полоса
синие спит поднимавший глаза
словно и не было глаз
словно и не было нас
 
 
спи моё солнце без верхнего «ля»
сдавшая нас отдыхает земля
пусть пожирнее цветёт не буди
адским зерном в материнской груди
чтобы забвенья пожрал чернозём
мысли дневные о нём
 
 
спи а с утра догорит фитилёк
памяти памяти кто б ни стерёг
вспыхнет четырежды перед концом
высветит детским тирана лицо
в смертном парадном тиви
в краткой мольбе о любви
 
 
и возвратимо как давнее «нет»
бог позабывший про взорванный свет
павший в поту не дозвавшись вон ту
в новую спит темноту
 

«ночь темна словно речь айзенберга…»

 
ночь темна словно речь айзенберга
как пойманный вдох
дважды в сутки за правдой ныряй
но не чаще не чаще
видишь дно
это в прежнюю тьму возвращается бог
вновь не выдержав нас
и засвеченный ад шелестящий
слышишь хруст
это медный господь пустырей и промзон
за обол полуострова рвётся распяться и длиться
мне лежать бы в ташкентском тумане
что твой аронзон
чтобы лёгкое сердце на ужин клевала синица
чтоб дорогу в бессмертье топтали с утра муравьи
и безумье стелила к обеду небесная рита
мне бы выстрел в горах
только чтоб не свои не свои
мне бы время моё же
но рана светла и открыта
чтобы стал я подводное знанье всеслышащий слой
ах какая мы рыба от смерти скользящая сами
видишь тело моё так прочерчено пулей незлой
что уже я певучая сила с тремя адресами
видишь тело моё как жильё
Ты пришёл и возник
репетировать музыку так и не данного рая
что мне Твой айзенберг если сам я и хвост и плавник
что мне путин и крым если весь я дыра временная
 
 
поселись и живи
на границе познанья и чуда
а за скрипкою тела всё то же – светло и старо
и с плавильною музыкой речи талдычит иуда
– серебро, – говорит, – серебро
 

«– ни слов не надо, – говорит…»

 
– ни слов не надо, – говорит, —
– страны не надо, – говорит, —
что метроном свистящий Твой
что шелестящий сад
 
 
я сам Творенья день седьмой
я отдых я иврит
я метроном свистящий Твой
я шелестящий сад
 
 
давно темно в Твоём дому
где стол был яств – огонь и горе
лежать бы и гудеть во тьму
как дымный аронзон в предгорье
 
 
где мать была – там путь во тьму
забвенья искорки играют
висеть бы как часы в дому
с мечтой простреленной о рае
 
 
и быть гудящее в дому
и быть безумие себе
и слово быть Твоё чуть-чуть
и шелестящий ад
 
 
какое счастье не приду
какое счастье не успею
какое счастье не собою
благодарить за этот свет
 

«увернувшись от левой земли микросхем…»

 
увернувшись от левой земли микросхем,
став землёй, от которой отвык, —
подскажи, что поделать с дымящимся, с тем,
кто икона, канон и язык;
 
 
с тем, кто почва, вода, молодой перегной
к тротуарному небу впритык;
подскажи, что мне делать с боящимся мной:
я к такой высоте не привык.
 
 
(«как сомнамбула ходит под чёрной луной», —
написал тот, кто круче в сто раз).
бесконечное время беременно мной:
я рожусь, я ненужный алмаз
 
 
в час, когда всё – заплывший глазок сетевой,
выбирая шажок и карниз;
я огню предстоял, я звенел тетивой,
я совком был, посланием – вниз
 
 
(и – плевком по верхам – в участившийся тон
черноплодному небу во рту).
мне звонили тюлень и растерянный слон,
как такая-то мать, я им всем в телефон
говорил: помогу и приду, —
 
 
шёл на ощупь – и каждому дереву дна
предлагал: повиси-ка на мне, —
в час, когда ослабевший в проёме окна
на ресницах повис: на, всевидящий, на, —
и со зреньем застыл наравне.
 

«Это – человек в другой стране…»

 
Это – человек в другой стране,
с жадным google searching-oм на дне,
ждущий, как ведут во сне застольном
разговор весёлый обо мне:
 
 
Божий блог о невеликой верности,
крошки разлетаются с поверхности,
вместо древа белого горящего —
крона в чуть дымящемся окне.
 
 
Это – напрямую ни гу-гу,
разговор о страшном «не могу»,
с удочкой неправильного смысла
человек на верном берегу:
 
 
вместо разговорной, полуустной —
вдвинет угль о вечном «никогда»,
чтобы в жёлтой тьме обэриутской
замерло животное «беда»,
 
 
долго не проснулось обо мне:
в смерти – мать и голова – в огне;
два проклятья – «личико» и «времечко» —
в адрес тех, на каменной стене.
 

забвенье

 
I.
говорит забвенье в ребре, старея:
– много-много времени впереди,
есть и крепкий гусь, молодая шея,
и нетварный сын в молодой груди;
на реке ватага, не помня неба,
сотворит легко из одной земли,
если тело – гулко, а лоно – слепо,
если небедовых не завезли;
если свет, что лился из колыбели, —
скрипка зла теперь, оркестровый гнёт;
я теперь беспамятство на пределе,
чуть качнёшь – и руки бедой качнёт;
чуть протянешь – пусто в суме дорожной,
а отдёрнешь – посох на дне сумы;
всё смогу подобьем своим небожьим,
растворяя тьму в лучевое «мы»;
а о чём болелось, в огонь стремилось,
застекольем плакало под пятой, —
то не я, а юность, щенячья милость,
то не я – в часах отраженье сбилось;
рот раззявил, вали, не стой.
II.
– эй, птенец, приём, я тёплый дом! —
да не дом, всего пропащий атом, —
так летящий, вытеснен гнездом,
пять минут живёт собой-распадом,
две берёт у смерти напрокат:
имя чуждо, речь едва знакома;
дальше – кровь – бессмертный вертоград —
 
 
говорит, как скрипка перелома:
– помоги мне доползти до дома,
петь с моим забвеньем наугад.
встану, сам себе трава и пламя,
сам себе и кража, и ворьё,
благодарен битыми крылами
за уют гнездовый между нами
с чёрной меткой «не моё».
III.
за то, что имя – никогда,
за то, что сейф – неотворим,
чужое имя – никогда,
и сейф неотворим, и снова —
чужое, чуть его качнёшь,
сожжёт хатынью колыбель,
а колыбель, пустившись в пляс,
займётся музыкой бедовой,
займётся музыкой до неба, —
благодарю, а Ты не слышишь,
и я-не-я расслышит всё.
 

«юной ли жалобой в голосе драгоценном…»

 
юной ли жалобой в голосе драгоценном
павшим ли выбором в сотне твоих светил
быстрым – как всё у тебя – мотыльком
                                                                   за сценой
в томности промелькнувшим словцом
                                                                обсценным
светом далёким что руку позолотил
выбор – со мной говорить языком акаций
не с перецветом карельский чей образ мил
отгородился венецией бы ragazzo
в смертном твоём перехлёсте всё может статься
мог ли нежданней ворваться
но позвонил
цепко – работника с голоса растревожив
впрочем – что знал я в ночи о письме своём
а вот теперь – так и вижу как землю боже
звёздный ли зум твой
медовый твой ад подкожный
мир где брожу я
ненужным поводырём
мир что составлен из множества богаделен
так – обходя их – а надо всего одну —
смотрит отец невозвратно как сын отделен
(час разговора о разном
потом – о деле
каждый – в свою страну)
можно ль сильнее бояться пути чужого
если прильнувшая хрупкость
а я – плечо
 
 
в хаос безудержный твой отпустить ли слово
сшить ли разломы так бережно тростниково
странного детства посланец
звони ещё
 

«зренье в завтра – бедой родовой прошито…»

 
зренье в завтра – бедой родовой прошито;
слух вчерашний сбился – и был таков;
непреложны лишь музыка и ошибка —
производные крейцеровых оков.
 
 
и одна другую ведёт до дрожи,
где над вывеской буквы не разобрать;
не води меня в завтра, смертельный боже,
там написано страшное слово «мать»,
 
 
там у тёти халатной на лбу упрямом
борозда – белый путь на чумном ветру;
не води меня в завтра, чудная мама:
там звучит непонятное «я умру»;
 
 
– что там, сыне? лишь стук по лопатке гулкий,
а качнёшься – раздастся, лишь тронешь ктулху,
а оглянешься – в танец пойдёт гроза;
тёмный путин. страна в молодой шкатулке.
на верёвочке небеса.
 

III
Только ты говори вместо них

«сказавший, что слово его не из книг…»

 
сказавший, что слово его не из книг,
есть маленький гопник себе напрямик
есть лес и распев ежевики
а что не из книг – то уже никогда
поётся из девочек, слуха и льда
молчите, проклятые книги
 
 
сказавший, что слово его в темноту,
есть мост и заступник на узком мосту
о большем и помнить не надо
и слышно сквозь хлеб и зерно и темно
как музыка в зрячем его домино
горит на окраинах сада
 
 
сказавший, что слово Твоё в молоко,
несётся, уже распахав глубоко
всю землю в расплавленном клюве
где с малой бедой в молодом глубоке
где Ты меня помнишь, как смерть о ростке,
скребёшься
смеёшься
и любишь
 

«крепче дуй на болящее пламя его…»

 
крепче дуй на болящее пламя его.
он – ребёнок, побережней дуй на него,
чтоб утишить нестрашную ранку.
тёмный брат далеко, не в тебе, не в беде:
в безлюбовье, в певучем труде и в нигде —
выходи – и таращь спозаранку:
вот – поэзия после освенцима, так
мир возможен ещё до невзрослых атак,
как до бога, изгнанья, дензнака;
человек человеку – цветок и дурак,
я тебе – неуклюжая мать, полумрак,
смутный фон, пустота и собака.
но всё это – до августа, в мире ином,
где к дедлайну – душа, не к греху напролом,
а – к шаблону, уму, литэтапу;
где пэчворк не встречает ночным кирпичом,
словно щёлкнула жизнь, и – никто ни при чём,
разве балла утащит под лапу.
что с ней, щёлкнувшей, делать, – о боже, укрой
смертный рай красоты, белых бабочек рой
в тёмном ужасе их колыбели;
завтра руки отринут нетонущий мяч;
кто я, господи, – значь меня или не значь
среди дел, что его не успели.
чтобы всадники с добрым – в украденный сон,
чтобы гендель звучал у античных колонн,
словно рядом – цветущий орешник.
 
 
но к себе возвращается всё навсегда:
ашенбаховский луч из чужого гнезда,
и воденников смотрит, как всходит звезда, —
всходишь ты – погрустневшим и прежним.
 

«выплыть в себя из умерших музык двух…»

 
выплыть в себя из умерших музык двух
словно в трамвае сна проливном и белом
то ли был воздух узок и к пенью глух
то ли взглянув на свет уступила делу
санкам везущим новый дедлайн дневной
плотно прижатым крыльям чужого слова
видишь не умер свет без твоей одной
вспыхнут дела как после дождя грибного
в каждом по маслу аннушка чуть видна
абрисом черт скандальных дневных неточных
сын заискрится резок в просвете дна
и не поймёт по ком омертвела почва
лишь децибел прорежет причину вслух
той что убила дабы цвело и тлело
видишь погасло близко – не рухнул дух
видишь погасли обе – и нет предела
 

Памяти Сергея Королёва

 
I.
никаких не хочу «был таким» и «оставшийся след»
ожиданий чужих не хочу на стебельчатом крае
приходи в эту темень о смерти своей в этот бред
там где фильм о тебе —
усмехайся как здесь тебя нет
патетический дед о тебе – там тебя больше нет
сто сирен восковых о тебе – а тебя больше нет
всяк забвеньем своим говорлив
лишь забвенье одно не играет
пастернак растеряху марину проводит в буфет
бутерброды на все и – на дно драгоценной каюты
усмехнётся погрузчик хароновой лодке побед
длинношеий жз – а тебя в новом рейтинге нет
стул пустует в застолье —
но нет не в раю не в бою ты
пишешь сам о себе – неоглядный и точный привет
перед шагом решительным
ставишь на будущем «нет»
на толкучке неистин людских
где до дома остались минуты
только ты говори вместо них
каждый посох – расцветший подвох
сто горошин уронит ладонь комиссованной чести
разлетелись по льду – и у каждой раскатистый бог
крепнет образ в уютных руках превращаясь в горох
ничего не исчезнет
 
 
II.
что-то повыше смерти правды обыкновенной
той что к земле опустит к небу чуть-чуть качнёт
белый ты конькобежец с тонко поющей веной
правды горох швырнувший в странноприимный лёд
в каждом целораспаде выпорхну и застыну
где-то на беглом свете там где всегда слова
где режиссёр стоустый каннскую месит глину
тщится очкастый лебедь выплыть из рукава
коммент сверкнёт где громко
птичка споёт где тонко
лишь претворённый голос гулкий мотор стыда
в ленте слегка подвинем внутреннего ребёнка
от кровеносной нормы – к правому «никогда»
к тёмным истокам дара верю я им не верю
окрика гнездового красная полоса
это звоночек первый просто сигнал у двери
то что стрельнёт – не это
не закрывай глаза
III.
так слеповатый дым ташкентский глядит
                                               на будущий двухтомник
дела идут шубинский пишет и время время
                                                                         отступает
перед слепящим и поющим
и аронзон стоит в дыму
 
 
– где тщится слово быть забытым стать
                                                переплавленным и тёмным
поговори со мной убийца поведший под откос прямое
за неизменностью земного
пустивший мост без чертежей
я не был здесь наверно сорок но ничего не изменилось
всё так же правда – труд подземный в ночи
                                                              по добыванью горя
о чём им лица и озёра
зачем они забыли всё
и только сплетня только латте горчит
                                                         над основаньем хлеба
в молчанье зеркала и сына в отца распад перерастая
как этот свет как этот выстрел
в степи маячит без лица
 

«так во тьму проливающий воду идёт забывая…»

предсмертному хочется: женщины Господа пить

Николай Васильев

 
так во тьму проливающий воду идёт забывая
и в затылок ему то ли свет то ли пройденный путь
то ли мать по колено в нигде и её колея непрямая
то ли снится семнадцатый в беге в работе по грудь
 
 
так во тьму обгоняющий Бога идёт ускоряясь
и в непрочных руках обронивших ночной люминал
то ли рилькевский миг тишины под двумя фонарями
то ли мейловский шум и в аврале его имена
 
 
просыпается мир ударяя немеркнущей сценой
просыпается город и профиль его черепной
средь огромной страны где из двух уголков – довоенный
и военный – пустует один и сдаётся другой
 
 
наши тени фейсбучные нас не оставят в покое
но покуда меж них малозвучна твоя тишина
ты предсмертен в ночи на сердечное время укола
возрождённому хочется:
действия
Господа
сна
 

«волчья шуба живёт оторвавшись от стай…»

в гости к нам приходит в гости к нам

твой самматайм

Евгений Пышкин

Волчья шуба мне машет густым рукавом…

Анна Павловская

 
волчья шуба живёт оторвавшись от стай
лёгкий пепел бросает в ночной самматайм
скоро лето и тополь с балкона
кто-то утренний шлёпает по мостовой
в эту брешь ни о ком в этот сон меховой
регги-блюзом своим вне закона
– я прошёл сто дорог очумелые крылья в росе
запихай меня шапкой и сделай таким же как все
меж ночных позывных обломалось больное крыло
а другое окрепло и сном поросло
стало истиной отче сияющим смертным ничем
дай мне руку на лёгком плече
волчья шуба швыряет окурок в пространство зари
– говори, – говорит, – говори
– я смотрел как запутался свет выживая по лжи
календарный свой подвиг вершил выживая по лжи
был твой руси твой хинди твой верный вассал
ты сказал раз утеряна речь это печка пляши
ты сказал раз утеряна вера всё печка пляши
я плясал и плясал и плясал
не смыкая очей в их мартеновской пляске печей
плясовых не смыкая вибраций ночной и ничей
дай мне руку на лёгком плече
 
 
волчья шуба рассеянно смотрит в ночи
– помолчи, – говорит, – помолчи
я давно непричастная снам непричастная тайн
что мне белый твой пепел и гулкий ночной самматайм
что твой голос больной проходящий насквозь как юла
я бессмертьем была отмороженным волком была
не загрызла чужих и своих не спасла
колкий ветер в сосне
заполярный была енисей
потому что я белая шуба по крови своей
и неравная шуба убила меня наповал
в час когда ты от печки плясал
мне на плечи кидается день кладовщицкой чумы
уворованный час быстробликого дара взаймы
сто лакун благодарной бормочущей тьмы
память выстрела там-тарарам
не стоять не смотреть
не со мной не со мной не со мной
как приходит твой бред плечевой позывной
по ушам не моим по ненужным словам
в гости к нам
в гости к нам
в гости к нам
 

«в болящем горле свет как новый постоялец…»

 
в болящем горле свет как новый постоялец:
живи, малину ешь – но в комнате утрат
брат выбирает смерть, ко рту подносит палец —
тихонько сообщить, что будет новый брат:
 
 
на ветви юных лет повешенное слово —
и вызволи, возьми, чтоб эхо на весу;
он падает туда, где места нет живого,
где извините-жест, что нет, не донесу;
 
 
где в дырках от обид – упал – очнулся – замер
и вот пошёл-привстал, сидит, малину ест;
а новый, в небесах, с печальными глазами, —
пронзённое эссе из лебединых мест
 
 
и с именем певца про лебедей убитых;
мы были на войне, стеснялись куража,
стелились у костра, и вот – газетный свиток:
на свете никого, лишь небо и душа;
 
 
что было леденцом – то лёд невыносимый;
кто облако в глазах – цикадные понты;
хоть с облака махни, раз говорить не в силах,
что лёгок лётный снег, что скоро будем ты
 

«где во тьме Большого Невзначая ткни – и заработаешь врага…»

Диме Лорену

 
где во тьме Большого Невзначая ткни – и заработаешь врага,
или шмель, полёта не прощая, говорит, что речь невелика,
высока вода, крепки границы, – что ты тщишься, слепоты
                                                                                             связной, —
или это жизнь другая снится – дима, говорящий со звездой;
 
 
там, в хите пронзительном и тленном, – отзвук маски,
                                                                         сброшенной впотьмах,
три движенья темниковой лены, тёмный питер на её губах;
дымный клуб, где к сутолоке рая женская душа пригвождена;
крик во тьму, душа опять глухая, отрывная ночь и – тишина:
жёны, жёны, пушки заряжёны, валтасар на алкогольном дне,
и сонграйтер, в сердце поражённый, мелом пишет на его стене:
 
 
– я двойник твой в галилейской яме, выдумка, безделица, фигня;
говори хитовыми устами, будто вовсе не было меня,
только свет неданного порога, всех несбыч знакомая звезда,
снова мы оторваны от бога, снова между нами города;
 
 
я твой брат, я город просветлённый, встреть меня
                                                                       прозрачным и простым,
а была ль планета до короны, был огонь ли, если валит дым, —
мало ль говорят —
держи покрепче
прежний пепел и – седьмым в отряд
 
 
там, где книг оранжевые печи хорошо горят
 

«за большое и злое моё никогда…»

Алексею Сомову и Денису Бесогонову

 
за большое и злое моё никогда
за ночное моё никуда
будет злиться и петь вертикальная смерть
будут чёрные петь провода
 
 
будут петь и не сметь возвращаться назад
все кто помнил и знал но забыл
а зачем это сердце – большой вертоград
расспроси у отнявшего памяти ад
расспроси у ижевских могил
 
 
а зачем это зренье – ослепший помреж
слух – увечье и слово – ку-ку
расспроси просквозившего музыки брешь
сквозь которую свет – хоть забвением режь
хоть бессмертье всыпай старику
 
 
разбирай по зерну по кирпичику дом
чтобы новая песня – с трудом
чтобы память горела цветущим стыдом
словно детство – отцветший детдом
 
 
чтобы сдавленный колокол крякнул впопад
застывая в раздумье тугом
 
 
снег ложится и каждый себе виноват
и на нитке звенит голубой виноград —
потаённая весть ни о ком
 

«с колыбелью могила срастётся – и станет светло…»

 
с колыбелью могила срастётся – и станет светло
в этой зыбке качаться – но ты ещё помнишь другое
дай же господи сил не стучаться в чужое стекло
дай им боже неверье как меньшее зло
не качнувшим ещё паруса претворённого горя
всем рифмующим «будет – прошло»
 
 
с колыбелью могила срастётся – и станет по ту
этот яблокопад – но саднит ещё связь ножевая
гулких жён-эвридик с молодой укоризной во рту
матерей с новизной в бессемейном бреду
что ты знаешь о прошлом крылом очумело сшибая
слабой памяти щит на внезапном свету
 
 
тишиной угнездившись в щитке – что ты знаешь о нём
белый ток возвращая протянутым пальцам желанья
с колыбелью могила срастётся – и видно в проём
как лодейников сходит в биноклевый ад с фонарём
видит ужас и в страхе бежит этот ад поджигая
ясным пламенем синим огнём
 
 
так беги если ад колыбельный нещедр
зазеркалье темно и лицо на лицо не похоже
синей музыкой в тролле в немодном плаще
геростратовым хрустом в побеге ветвистом до дрожи
кто мы боже ветвящийся боже
кто и что мы такое вообще