Текст книги "Память so true"

 
кто поглядел в молодые глазницы
веку с подброшенной правдой его
вовремя спит опоздавший родиться
тела за стенкой творя торжество
нету за ним ничего
нету о нём ничего
 
 
тёмное спит в отмороженном слове
сбытый наркотик болит в голунове
ломкая косточка гип-гип ура
морлок встаёт из ребра
 
 
рыбьим застенком по телу ведёт
в полуослепшей истории ход
 
 
нету за ним ничего
нету для нас ничего
 
 
удочка музычка отдана папе
только сиреневый свет впереди
ходит пространство в малиновой шляпе
с дырочкой в сильной груди
 
 
голос родильный звучит из приёмной
тёмные гены с пространством на «вы»
крутится-вертится шар неуёмный
в звонком подвздошье москвы
 
 
маятник маятник тело старо
новый покойник встаёт на ребро
чёрное небо стоит над москвой
крутится шар голубой
 

«так в человеке смерть сидит…»

как там? – нет-и-не-будет —

имя вашей страны

Геннадий Каневский

 
так в человеке смерть сидит
малюткой мотыльком
взять эту музыку в кредит
незолотым сачком
мечтает и берёт пальто
пешком шажком шажком
и человек уже не то
не то и ни о ком
он дудка в песенном бреду
тень в обнадёженном роду
вулкан покрывшийся по ту
беспамятства песком
 
 
в нём льётся свет неизлечим
в трёх истинах семи горах
бог спит а мы ещё пищим
мы шумный птенчик славный птах
лишь голос если помолчим
всё слепит в нужный прах
 
 
он будет тёмен став моим
но волен – семерым
где аронзон в ташкентский дым
летит непобедим
где на крещенском льду рубцов
поднялся смерти поперёк
и мандельштам во всё лицо
подтёр кровоподтёк
и полетаев легкокрыл
 
 
он не контекст и не среда
а всё что ты земным любил
комочек плоть вода
там рыжий не петля во мгле
замёрзший шрам во всей длине
ветвится тополь по земле
и путь поёт о мне
ночная вологда в такси
прибавь лишь вещности во сны
и будут пусть темны
как там? – всё-дам-лишь-не-проси —
никнейм твоей страны
 

пройденное

 
I.
…и явь двоится – вот выбывший мир,
вот он же – но светел и полон дел,
не знающ – памир, золочёный кумир,
непройденный грозораздел;
сквозь ветки ломясь в густо-розовый свет,
душа напоролась на «нет»,
очкасто живёт, отряхнулась, – вот бред,
орешнику лучший привет.
II.
душа очнулась, гул в голове;
кровавый тянется по траве,
грозой убита, сама не ве-
я щорс-убийца, нас нынче две:
изменяю времени под водой,
и мне нету дела до прочих дел, —
я корректор, не видящий запятой,
я журнал, не ответивший на имейл,
сам себе глубина в колыбель-стране,
сам себе и жертва и самострел, —
всё, чего ты сильно желал во мне,
всё, чего во мне не хотел;
сам простор подлёдный – и точка дна,
громкий смех под настом – и тишина;
 
 
прочь старик уходит с мудацким ловом
и старуха с капризом её болящим;
ты двоилась, рыбка, мечтала клоном —
вот и стала прошлым и настоящим.
III.
убийца с убитым лежат, никого не виня, —
и я поняла, кто на свете наивней меня:
он рухнувший свет, предстоящий себе самому,
трамвай на обложке, ночные посты в инстаграме;
расколется небо – а он не задаст «почему»,
лишь «бонус поэта» и явь поменяет местами.
тот город живёт, отдаливший кулак грозовой —
ни звука, ни знака, – и я поняла, что со мной;
зачем прокатилась молва, для чего голова
в повязке, трава устилается алым и белым;
а всё, что не голос постфактум, – слова и слова,
что эти, что те – перед самым кромешным пределом.
взрывается мир, пуповинная взрезана нить —
и я никогда не смогу ничего изменить:
ни фактом, ни жестом, ни криком, —
но в комнате съёмной две двери – и вера внутри,
и Ты сквозь меня говори —
единственно верный постскриптум
 

«как внезапно подвластный огромному «буду»…»

 
как внезапно подвластный огромному «буду»
как недетским лучом ослеплённый – «не буду»
и до смерти стоящий в луче голубом
рвётся бренное прочь – и вольно же оттуда
через посвист большого смотреть пересуда
на шесть соток свои о любом
 
 
на шестнадцать чужих – без ветрил и без страха
посмотреть не включая в себе ашенбаха
крепко в музыку выжав своё «ни за что»
и подросток запрыгнувший в знанье о мире
сам себе землемер подступающей шири
сам не зная своё решето
 
 
мимо чёрной страны мимо белой больницы
сам не зная с просеянным небом на «ты»
и ручной марьиванне уже не добиться
чтоб замолк симфонический голос беды
 
 
и поспешности умной уже не добиться
чтобы в хриплом дисканте закончилась птица
чёрно-белым тотально права
 
 
раз-два-три
сели-спели весёлые лица
 
 
дорогая моя нестолица
золотые мои не-слова
 

«просыпается мёртвый, ресниц его поперёк…»

 
просыпается мёртвый, ресниц его поперёк
женский голос журчит – и торопится, словно снится:
– это ты меня создал, создал и не сберёг,
это ты не в себя поселил меня лет на тридцать,
эй, молва-молва, – и за синий её штурвал
вновь садится звезда – невозвратна, неуследима:
– это я тебя сделала новым, пока ты спал,
видишь, тело твоё – лишь дымок от большого дыма;
ты другой – темнота после взрыва, бесплотный дух,
между рёбер сожжённых такая темнеет глина,
что легко сотворить сыновей – семерых ли, двух,
позабыть о беде, сотворившей большого сына;
говори, говори, у раскаянья нету дна,
ни толпы у дверей, ни петиции фобо-фоба;
я сама в новой жизни неприбыльна и темна,
вся – огонь в исподлобном луче, а не взгляды в оба;
а легко ли спасённому перекроившей тьмой —
то не знаю, лишь голос из детства в тебе, мой сладкий:
– темнота настанет – иди домой;
– две минуты до кольцевой;
– потерпи, нам до пересадки.
 

«так близкому близкий – прилив темноты…»

Елене Жамбаловой

 
так близкому близкий – прилив темноты
мелькающим пёстрым сестра
забудешь и ты позабудешь и ты
ветвистую смерть у ребра
 
 
там память качнётся у края стола
гранёным кружочком над «ю»
и чёрная птица забудешь улан
забудешь удэ и семью
 
 
обнимешь ли мрак заресничная мать
чужое ли сердце устав воевать
обнимешь фейсбучной депешей ночной
«лечу кто со мной тот со мной»
 
 
взлетишь ли над миром – зовущим как сын
над правдой – раскосой как брат
а сердце – что сердце?.. лишь пламя да сплин
лишь камешек белый у ног магдалин
и мало ли что говорят
 

 
правда как брат раскоса и многолика
сердце в эрдэме тревожно струна гобой
небо обнимешь – там истина ради мига
землю обхватишь – всезнающий слух толпой
 
 
только отпрянет лишний – его не жалко
только слепой воспрянет и обоймёт
птичьей бедой иркутском лети хабалка
в чёрную удаль надмирных своих тенёт
 
 
будто бы знает умный как неизменно
боль вырастает в деревце из ребра
– я помело жужжанье мне имя лена
речь далеко заводит и мне пора
 
 
буду пьяна судима орёл и решка
в тёмных глазах – волнистые снегири
камень в моё ребро одолжи безгрешный
дай на билет до бога – верну конечно
 
 
музыки вдоволь у веток
бери
бери
 

«садом забвенья на поздней окраине тела…»

 
садом забвенья на поздней окраине тела
садом признанья невинно влетевшим злом
дальним ли гостем в дедлайне осиротелом
или морской суетой с молодым веслом
 
 
рай посекундный руша твой между делом
через который уходим по одному
я не хочу быть больше мне надоело
тесно и строго в твоём дому
 
 
если мы перекличка – то я слепое
если прямое – поодаль пойду слепя
гулкий твой голос – лишь звук одного гобоя
медные трубы твои – переплавка горя
в них зазвучит похожее на тебя
 
 
если ты дверь отворяешь чтоб лучше слышать
голос мой – я негромко и невпопад
я молодых музы_́ к плотяные ниши
я что хочешь лишь бы царящий рад
 
 
в дудке его камышиной и напряжённой
в жизни его двухаршинной и трёхгрошовой
несовпаденье песенка-перестук
ты поджигаешь хрустнув опавшим родом
я из огня творю золотым фаготом
 
 
север
со мной говори
я юг
 

II
Зренье в завтра

«I…»

…приснись мне, говорит, побудем человеком

Николай Васильев

Марку

 
I.
так давно говорим, что в глазу – ни дороги длинной;
то ли что-то сильнее нас и важнее сна,
то ли новый иврит над евангельской всплыл равниной,
то ли болью в плече породнившая нас блесна;
то ли клятый двадцатый тебя подарил у края:
всё ломая, с ковидной метелью в окно влетел,
да и музыка та – вся голимая, низовая,
та, что в уши соседям, – будь славен её предел,
отобравшей полёт – и ни промелька, ни возврата,
закрутившей небедную лизу в людском огне;
только правда дистанции – в тёмных глазах у брата,
только правда о верности – на непролазном дне,
на которое – сколько там? – будто нельзя, но можно;
через горсть – в это белое пламя – ещё, ещё;
словно вся слепота – в осторожной ладони божьей,
опустившейся на плечо.
II.
так давно говорим, что свет различимей военкомата:
словно зренье твоё – моё, но отчётливей во сто крат;
среди сотен близнечных лун осознать не певца, а брата,
и зовёт человеком быть – ну, немного побудем, брат;
 
 
держит выправку напрямик перед снегом ночной
                                                                              тарковский,
словно голос мог быть моим, но цельнее – из тех зеркал,
что и зёрна стыда чисты здесь, на кухне черноголовской,
и в обличьях себе верны, и неважно, кого искал.
после смерти я выйду в сон, в тишину твоего синая,
чтобы в белое прокричать седаковой родного дна
то, как в яблоке пополам эта рана горит сквозная;
то, как музыка из неё – берег, бабочка и блесна;
ну а ты – умещай в горсти это белое и стрекозье,
чтобы вырвалось из границ, стало пламенем одному,
опалило твои кусты, озарило твои предгрозья,
и обратно, туда, где всё, – в малых бед родовую тьму,
где ни зренья, ни кухни той, – лишь клеёнчатый
                                                                              зов тетради,
где колдует один ламарк над таблицей подземных вод,
где двадцатый – как страшный сон, и познавшие
                                                                                   ум во аде
возвращаются навсегда – слышишь, плачут, зовут; зовёт.
III.
так давно говорим – обновляемых тысячу лет,
что не снилось лч в дневниках недочитанных деда,
и надмирный горит, горловой прорезается свет
в стороне от возвратного света —
там дрожит магелланово облако стеклосетей,
и разносится вой от ижевска до пыльной алушты;
ну а ты позвонил, загрустивший в погоне тесей,
чтобы стало на десять оттенков сложней и светлей,
словно выстрел разбуженной дружбы;
 
 
где гулял аронзон – там нерайское всходит гнильё,
сладковатый разносится фейк без фамилий и отчеств;
ну а ты позвонил в неполётное сердце моё
тем февральским – и вечен близнечный театр
                                                                           одиночеств
с остановкой на сон – будь же сладостно имя её.
я стою там, где в горле распиленном слышится слом,
где двадцатый начистил каталки свои до бурлеска,
и над лесом горящим, на леске протянутым днём
восстаёт убежавший отшельник, и вечно при нём
пламя, форточка и занавеска;
а наутро – поодаль соседи – дымит и дымит:
в бранном слове – земля, но рассеянно в доме и чисто.
не спеши – это я, а не кто-то, не прежний иврит.
это сердце моё. это сердце моё говорит
с новым именем евангелиста.
 

«I…»

 
I.
сорвавший горло позабыл как пел
совравший дважды – позабыл как врал
вода остывшая – о ярости дневной
ушедший в дело – о себе самом
и сердцу ветряному нету дел
какой о нём бряцающий кимвал
чей дудка юзает небожий перегной
из претворённых перегонной тьмой
чем там истину прачка мытьём ли катаньем вознесла
чем там тень-хлебопашец достойнее полубога
ей теперь всё равно отпустившей поводья сна
различающей всех мотыльков
одного не трогай
будь отчётливей память посмертная память моя
невниманье моё по блоку
где к тебе ожиданье стучит преходящести не тая
только в речь пропусти и скорей пропускай
                                                                         пропускай
пусть не видит оно посторонний
что из трёх уже льдинок сварганил блаженный кай
не бери этой тьмы из его ладоней
II.
не съесть и не выпить бессмертье себя понимая
вот злится и слёзы глотает – но нет не умрёт
 
 
ну что там за эврику сбацаешь дудка дневная
кого породишь за отца убегая вперёд
тостующий мнит что отпраздновал истину стоя
порхающий трудной пчелою – что весь не умру
кого ты собой возомнил заменивший земное
морозным кого не кольнул воплощённый в земное
пока ожиданье её – наждаком по нутру
во весь горизонт ошалелые руки ломая
ты – бред материнский и в будущность гонящий
                                                                                   гнёт
я – весть различивший что есть колея непрямая
дурак ли
там гибко и топко
никто не пойдёт
там прачка плеснула ребёнка в окрестностях ада
и ад приподнялся затеяв такую игру
поставив на кон что пожалуй о большем не надо
есть варежки льдистые для собиранья распада
симфония сломанных копий
и память so true
 

«где екэбэшный свет над сыном и отцом…»

 
где екэбэшный свет над сыном и отцом,
гори, гопацкий нож, нестрашный и довольный,
и, к небу колыбель повёрнута лицом,
с улыбкою глядит, как бог высоковольтный, —
 
 
там всходит белый сон, пусть будет сон глубок,
там плыть недалеко – от дома и от дома,
немного подремли, пусть смотрит детский бог
в непьющие глаза убитого артёма;
 
 
крадётся с тишиной, не с бритвою в руке,
в нестрашный вторчермет, сквозь медленную мекку;
поспи, ещё поспи от смерти вдалеке,
от человека спи, проснёмся к человеку;
 
 
от женщины поспи, дневных её забот,
в простой зернистый свет, кружащийся над гущей;
где в красном соловье горит замёрзший плод,
где в шумной маме снег, без памяти идущий, —
 
 
от лучшего себя поспи, какой ни есть, —
подкожное «умру» – весь, грифельно и точно, —
а поутру лицо, и лесть его, и месть,
и тающий пломбир, и жир, и жар цветочный.
 

«Как выстрел неспевшего рта…»

 
Как выстрел неспевшего рта,
как тот аронзоновский рай,
коснулся, легка теснота,
билет, говорит, передай
 
 
Творцу этой чёрной горы,
и бьёт перегарищем в нос:
быстрее, я здесь до поры —
в больной перебранке стрекоз,
 
 
в трамвайном аду языка,
в депо небольшого ума;
бери, или хочешь тычка,
отдам, говорит, задарма,
 
 
держать не могу, просто швах;
отдашь, говорю, не нуди:
в кровавых ташкентских горах
Ты – свет огнемётный в груди,
 
 
бессмертья амбре впереди
и раны поющей огонь;
постой, придержи, наследи
подошвами, делом, затронь
 
 
хоть душу о ком-то в дыму,
хоть душу в аду ни о ком;
дай руку, прильну, обниму,
отвечу горящим виском
 
 
за смерти, что нет, не отвёл,
за стреляной музыки гнёт;
куда ты с подножки, орёл,
бегу, упорхнёт, упорхнёт.
 

«говорит: сука, блядь, не выёбывайся тут, нах…»

 
говорит: сука, блядь, не выёбывайся тут, нах,
я тебя породил, я тебя и прикончу, нах,
и цветов амнезии нерайские письмена
знай горят на лакунах, на бывших его зубах,
а прижатый к стене: ты любил же меня, отец,
опускавший меня в темноту, поднимавший ввысь,
помню угол – утробу грядущих моих темнот,
шкафа жуткое небо и плюшевого птенца,
как его покупал на гроши – а теперь орёшь;
нас осталось – два монолога, два языка;
стол, накрытый на одного;
ночью пост суицидный – опомнишься, удалишь;
не умрёшь – переписывайся и вой;
и соавтора, сценариста твоя любовь,
пеплом, ветром, огнём – всё беспомощная любовь,
свет её, альцгеймер, – трясущийся, грозовой.
 

райский сад состоит из цитат

и душистых цветов амнезии…

Александр Беляков

 
будь счастлив прижатый к отцовской грозе
к беспомощной тьме напролом
а позже пирующий так же как все
в обиде с угрюмым еблом
вернётся зерно в оторвавшийся хлеб
прохнычет венозным «умру»
цветок амнезийный и ярок и слеп
горит на цитатном ветру
а ты же подбросивший в облако бед
учивший шаблонами жить по уму
снимавший со шкафа кляня
как тьма позабыла вскормлёныша-свет
как свет оттолкнул постаревшую тьму
так я позабуду меня
а ты же ругал за слова за слова
так что же засловное лучшее пап
фонемное облако-сын
как лазер дистанция из рукава
взрезая творожные жилы родства
всё будет
но ловишь как эта плотва
уходит
а дальше один
 

отцу

 
I.
как будто засветло отец, ещё он не потух,
ещё летит, непобедим, а не калачиком во сне,
а это речь ушла от слов, и стала дым и слух,
и стала – свет неразличим и с горем наравне,
где мать – не полчище обид, а яблоко с руки,
там ножевая меркнет связь, прощанья искорка зажглась,
всю землю погружая в сон, рассудку вопреки,
храни, безмолвие моё, тех, кто со смертью на вась-вась;
всех, кто простреленный морфлот в моих беспамятстве и мгле,
болящий год, бегущий год и год, приникнутый к земле,
катай в золе пропащий плод, скажи: «дитя, задрал нытьём»,
будь горю этому фагот,
а мы не подведём
II.
 
 
под этой сенью неминучей так сын твой страшно различим,
что надо за руку покрепче, вперёд и – на засов детсад,
а ну скользнут на лёд колени, на колкий зной, на душный дым,
и губы вымолвят пустое и злое слово невпопад,
а ну как станет сном борцовым, целораспадом слова «мы», —
– отец, в диване растворённый, вставай на мой горючий зов! —
но слышно эхом из дивана, из головы ночной тюрьмы:
две белых тени зазеркальных сбирают поздний свой улов,
корзины, тяжестью согбенны, – где ты, где я, не разобрать,
не будет голоса из пены, не будет рыбы золотой;
под этим сном военнопленным погас огонь, погасла мать,
и надо тяжкий блуд терпенья держать спрямлённой запятой,
 
 
плетись же, зренью не мешая, держась за острые края,
расти большая-пребольшая, беспозвоночная моя,
дыра, помеха ростом с космос, в руках слепца
                                                                    слоновий смех,
туда, где свет идёт, не горбясь,
в ночи
и застилает всех
III.
всё бросить, бежав, и отнятым светом светить —
но как эту веру отнять у проросшего в пустошь?
куда ты, отец, продлишь безответную нить,
там босховский ад, ветвистое это «тю-вить»,
но что тебе ад – протянешь, болишь, не отпустишь;
птенцовые руки в чужую суёшь синеву;
небывшее это светлей, только им и живу,
а той синеве лишь она по колено:
не руки на грани – а предупредительный ток,
не ад претворённый – а скачки с лицом на восток,
где чужесть поёт, белопенна
всё бросить, бежав, и адское не всколыхнуть;
лодейников зрящий – из рощи тропой невпопад,
изнанка наружна – и зеркало взгляда не стоит,
покуда в тебе персонален твой ад,
покуда болит, равномерен, твой путь,
болит и не ноет
 

«накануне экзамена яростно бриться…»

Владимиру Полетаеву

I.

 
накануне экзамена яростно бриться
зарастает порез краснота не видна
смотрит мальчик в огромные смерти ресницы
видит небо без края и дна
 
 
видит вечный союз накануне распада
белый пот что течёт с мавзолейной щеки
смотрит ужасу мальчик в лицо бородато
– пустяки, – говорит, – пустяки
 
 
видишь пары на остров спешат на лосиный
видишь кружится шар пребольшой синий-синий
презелёный и предгрозовой
 
 
надо надо и мне с рыбарями домой
 
 
если только на время глаза эвридики
покидай по часам не шумя не скрипя
 
 
вот стою перед зеркалом шумный цветущий и дикий
накануне полёта заросший сердитый и дикий
верю всем
кроме ужас тебя
кроме призрак бессмертья тебя
 

II

 
об аромате белой булочной
о смертном облаке-присяге
читатель ждёт уж рифмы «будущность»
но на дворе семидесятый
 
 
апрельский день слепой и вузовский
не заресничный ни на йоту
и в нём срывается на музыку
фальцет на золотую музыку
у вышедшего из полёта
 
 
откройте дверь средь хода ровного
пойду пешком не здесь не с вами
вставай вставай страна огромная
мне снишься ты ещё огромная
уже под смерти парусами
 
 
сержусь цвету и в ужас падаю
лицо порезано не в драке
мне снится царство тридесятое
бессмертья царство бородатое
раскопок водяные знаки
 
 
мечты о хмуром археологе
который в теме в чаще в гуще
нашедший на стекле и облаке
 
 
и вот стоишь в балконном облаке
смешной заросший и цветущий
 

«а никто не просил «приходи» «защити»…»

 
а никто не просил «приходи» «защити»
не просил быть ни братом ни матерью и ни отцом
неуклюжим подползшим к тебе сам-низвергнутым
                                                                                   богом
 
 
разжимается сердце – и кажется можно спасти
обожанье напористо – можно сломать
хрупкий придирчивый стебелёк твоего доверия
 
 
первый раз он проснулся в отменённом мире:
на дворе трава, в комнате сервант, на улицах пустошь
словно мальчик в той сказке где умерли все кроме него
и конфеты пошёл безнаказанно брать
на безлюдных прилавках
 
 
словно в той песне
(тоже отменённой):
но не было
не было
не было
ничего и нет
 
 
по пути он зашёл на фейсбук
там о нём говорили те кто
там о нём говорили все те кого он
перевёрнутый мир горизонтально красив
 
 
и ударивший свет отрезвляющ и по-иному слепящ
словно новый призвук всеотменимости
словно те не нужные миру конфеты
на выздоровевших от слов и голосов
ещё обильных витринах
 

«ты ли её не звала не манила маша…»

Марии Марковой

 
ты ли её не звала не манила маша
музыку лисью спесивицу бай-баю
гревшую тело спартанки твоё отважно
ту что была – грешно а заснула – страшно
ты ль не пекла ей – все руки в мучном раю
 
 
к ей же самой оборванной пуповине
пальцы тянула сшивая её края
поздно теперь – молчит об угасшем сыне
светодиод на морозе молчит и стынет
не отзывается сердце для соловья
 
 
облакомером скребёшься
бесплотным словом
если воспрянет на миг – то покроет матом
вместо фагота познанья – оконный чиж
станем дебютом немеркнущим для слепого
юностью неизменной для глуховатых
коих страшась безделица и молчишь
 
 
ждать же у шкафа нежаркого духового
стол обновляя и скатерти не меняя
жадно читать седакову
писать эссе
 
 
вся ты – ненужность цеплянья за мелкий повод
вся – лишь бы выманить ангела гибким краем
 
 
тёмный экспресс в незнанье
где живы все