Текст книги "Память so true"

«кипра не будет а будут шоссе и вокзал…»

Саше Герасимовой

 
кипра не будет а будут шоссе и вокзал
втянута в плечи его голова грозовая
он не иллюзия он это сразу сказал
вот и читает по паузам речь узнавая
беженка-песня не веря оленьим глазам
 
 
кипра не будет а тридцать минут под дождём
вот он читает придворно и школьно и глухо
то что с фейсбука впечаталось в мире твоём
то что без грима дрожит под неверящей лупой
вещным до жути и мы это девочка пьём
 
 
пьём запрокинув лицо непрекрасным дневным
птичий клокочет апрель в нерешительном горле
девочка здравствуй я камень и вечность под ним
хрупкой ладонью не трогай но тщишься упорно
ношу поднять нечужую сквозь пепел и грим
 
 
тянешь – и вытянешь к свету невольно
лишь отошедший – судим
 
 
девочка бейся
 
 
тайну под толщей его мезозойной
лепет недетский конвойный
кто ещё видел таким
 

«I…»

Ирине Перуновой

 
I.
так вода потаённая весть о лице
о доставшемся равенстве порций
бог себя застаёт в голосящем истце
в три дуды проливном богоборце
всякий равен и схож в распылённом раю
просит яблок что столько не дашь нам
вот боявшийся смерти себя узнаю
в неминутном забвенье нестрашном
вот рука поджигает устав от щедрот
кажет ужас внезапного блика
но сегодня и завтра никто не умрёт
так и мы как ни дико ни дико
только белые спички по тёмной воде
только небо на ощупь слепое
где иов не дурак погрозивший в нигде
а свобода летящего сбоя
II.
берущему хватит дающему всё равно
бог ленты устал с языкастым своим народом
дарящие руки в ночи поджигают дно
а с ним и плывущего прочь по горящим водам
и если смотреть и смотреть на зажжённый свет
где спичка точна и кружит по воде солома
 
 
лицо устаёт от лица обращаясь в «нет»
оно отдаленье от замысла брата дома
бредущий вдоль берега преображённый слом
тот выход что ночью всегда и всегда с вещами
а что уцелело под белым его огнём
научится жить как и вовсе не обещало
 

«говорит молодому богу сошедший свет…»

 
говорит молодому богу сошедший свет:
– видишь, дерево в тёмном огне, и оно горит,
видишь, озеро в белом окне, и оно горит,
ну а ты мне сожжённо дорог, как брату брат,
 
 
и в тебе закипает мерцающий алфавит,
строчек с кровью дебют, молодой ожидает ад,
весь ты – принц земляничных кровей, весь —
                                                                        на смену мне,
отойти бы в начало – и новым взойти зерном;
 
 
взять тебя, как себя, увести от огня, огня,
или нет – провести нестыдливым таким огнём,
чтобы вырвать мой грешный, нерусский язык и сжечь,
а огарки вложить в молодые твои уста;
 
 
чтоб один за тебя просиявший твердил пожар,
всей симфонией пела простудная рана рта;
как ты там, чьих ты будешь, безумных каких начал, —
всё неважно: ни рымбу, постбродский пиар её,
 
 
ни лицензии воздуха – только полдневный сон,
там, где каждый забыл про всё и в себе увяз;
так и ты говори, что меня драгоценней всё:
это облако – нет, это облако надо мной,
 
 
приступ ясности – скор, несмертелен, как всё, как всё:
так – в погоне за ясностью – скрадываешь тебя,
две минуты до рейса – ни дерева, ни огня;
говорящий земным: обнимаю, лети, лети.
 

Алексей Мошков
По следам богов: «страшное слово “мать”» и другие, идущие за ним

Существует по меньшей мере одна разновидность поэзии, для которой сложность, «тёмность» изложения является чуть ли не неотъемлемым свойством. Это поэзия религиозного опыта. Религиозного не в смысле принадлежности к какой бы то ни было конфессии, но в смысле специфики внутреннего переживания (опыта), которое может достигать мистических, как это убедительно показал Уильям Джеймс[1]1
  Джеймс У. Многообразие религиозного опыта. Исследование человеческой природы. – М.: Академический проект, 2019.


[Закрыть], глубин, не соотносясь при этом ни с одной религиозной практикой. И эта поэзия априори простой быть не может. Поэтому, подступаясь к чтению стихов Бориса Кутенкова, нужно уяснить себе, что понять их смысл вряд ли выйдет с первого прочтения. Скорее всего, не получится и со второго. Велика вероятность, что он – смысл – ускользнёт и при третьем. Но – не стоит унывать и отчаиваться. Стоит изменить привычный ракурс на сакральный, то есть рассматривать тексты как послания – к счастью, тут не избежать пафоса – богов, точнее, попытку «ухватить» их след, и всё сразу же встанет на свои места: обескураживающая сложность рассеется, как туманная завеса, будто бы специально была брошена дымовая шашка, чтобы скрыть то, что не должно предстать взгляду непосвящённого. Можно даже сказать, что причастность Кутенкова к сакральному поэтическому дискурсу и есть ключ к его поэзии.

Но вот тут я, кажется, немного забегаю вперёд: а кто сказал, что поэзия Кутенкова относится к вышеозначенному дискурсу? Сложность, да, присутствует, но сложность – это лишь один из маркеров, по которым мы можем определить, что перед нами не просто поэтический текст, но нечто выходящее за его пределы, нечто, что мы относим к религиозной традиции, когда поэзия становится инструментом преодоления тех общественных рамок, которые и образуют повседневность – нашу так называемую объективную социальную реальность.

Прежде всего нам об этом говорит то, о чём сказано в текстах, однако же оставим их покамест в стороне и разберёмся с контекстом, то есть со временем.

Итак, в какую эпоху мы живём, если смотреть глобально, философски? В эпоху ночи мира, говорит нам Хайдеггер, которую он определяет как «скудное, жалкое, убогое время, ибо и становится оно всё более скудным и смутным». «Убого-скудным это время остаётся не только потому, что Бог мёртв, но и потому, что смертные едва осознают свою собственную смертность, едва в состоянии это осознать. Смертные ещё не владеют собственной сущностью. Смерть скрывается в загадочном»[2]2
  Хайдеггер М. О поэтах и поэзии. Гельдерлин. Рильке. Тракль. – М.: Водолей, 2017.


[Закрыть], – поясняет он. В этом с философом не поспоришь – достаточно лишь посмотреть вокруг, чтобы стало явно: люди перестали сознавать, что они смертны. Они боятся смерти, бегут от неё, но она никогда (или почти никогда, так будет точнее) не становится предметом их размышлений. Люди, как правило, проживают свою жизнь так, будто они бессмертны, вечны.

Сделать смерть предметом своей рефлексии – ныне звучит как подвиг.

Борис Кутенков посвящает смерти целую поэтическую книгу (напомню, и в своей предыдущей книге «решето. тишина. решено» он немало места уделил этой теме, но сказать, что она там стала ключевой, нельзя даже при большом желании). Новая книга поэта – книга смерти, поскольку именно смерть становится главным героем.

Это видно даже невооружённым глазом: львиная доля посвящений достаётся уже убывшим на тот свет: певице Юлии Нача-ловой, литературному критику Людмиле Вязмитиновой, поэтам Алексею Сомову и Денису Бесогонову, Владимиру Полетаеву, Сергею Королёву. Причём трое последних ушли сознательно, взяв судьбу в свои собственные руки. И эта мысль, кажется, очень заботит поэта, который переживает чужую смерть едва ли не как свою собственную. Создаётся ощущение, что он становится на место ушедших и так глубоко погружается в это состояние, что уже какие-то 120 секунд отделяют его от решительного шага: «две минуты до рейса – ни дерева, ни огня; / говорящий земным: обнимаю, лети, лети», – пишет он, точно время уже на исходе. Более того: это подчёркивается на протяжении всей книги: слово «дедлайн» используется с завидным постоянством (чего, отмечу, в предыдущей книге не наблюдалось).

И нет, это не гипертрофированная эмпатия, не разросшееся до чудовищных (ибо, как говорил Клеобул, мера важнее всего) размеров (доказательством чему служит то, что Кутенков на сегодняшний момент числится в списке живых и, насколько мне известно, вычёркивать себя из оного не собирается) чувство сопричастности. Но – осознание своей смертности через смерть других, поскольку, как верно подметил Бродский, «смерть – это то, что бывает с другими». И по-другому, кроме случаев клинической смерти, быть не может. Но поэт в этом, то есть в опыте клинической смерти, и не нуждается. Зачем? Он и так подходит вплотную (если не ближе) к загадочному – к смерти.

На первый взгляд, может показаться, что, по Кутенкову, никакой загадки в смерти нет: расставание с бренной жизнью воспринимается как благо, тогда как само существование – нечто с отрицательным зарядом. И здесь даже не может быть вопросов: откуда взяться положительному, если жизнь – здесь поэт, кажется, солидарен с буддистами и экзистенциалистами – есть страдание? «И ручной марьиванне уже не добиться / чтоб замолк симфонический голос беды», – констатирует он. И более того – такой порядок для него является привычным: «скажи что за вторником будет опять среда / за раной разрыва – изученный путь разрыва», – буквально требует он подтверждения.

Малоубедительно?

У Кутенкова есть и радикальнее:

 
не води меня в завтра, смертельный боже,
там написано страшное слово «мать»,
 
 
там у тёти халатной на лбу упрямом
борозда – белый путь на чумном ветру;
не води меня в завтра, чудная мама, —
там звучит непонятное «я умру»
 

Не припоминается, чтобы кто-то в русской поэзии осмелился высказаться так… пренебрежительно-резко о жизни. Из предшественников вспоминается лишь Эмиль Чоран с его стоическим пессимизмом, но у нас, выросших в христианской традиции, где жизнь понимается как дар божий, сказать так… это очень… как минимум свежо и оригинально. Абсолютно прекрасно. Разумеется, если смотреть исключительно с точки зрения эстетики, которую, впрочем, уже упомянутый Иосиф Александрович ставил выше этики. И в этом плане Кутенков бьёт, что называется, наотмашь по глазам. Причём, стоит подчеркнуть, такого сногсшибательного эффекта Кутенков достигает вполне обычными средствами, не прибегая ни к эпатажу, ни к прочим вывертам. Он пишет/произносит это совершенно естественно: спокойным тоном, заурядными словами, как будто – не знаю – здоровается или желает доброй ночи. Что свидетельствует: загадочное, смерть, стало для него повседневностью; то, о чём тексты, книга, – не вымысел, но фиксация внутреннего опыта, который в случае с поэтом тождественен реальности. Считай, той, что за окном. Объективной.

Однако на этом поэт не останавливается: взгляда с перинатального периода ему недостаточно, и он перепрыгивает – не стоит удивляться – за саму смерть (в смысле – черту, отделяющую мир живых от мёртвых). И что там, в загробном царстве?

А там, оказывается, всё сложно: смерть, точнее, существование-после-смерти, представлена у поэта в нескольких модусах – абсолютно непротиворечивых, но взаимодополняющих, – что полностью нивелирует ту простоту понимания смерти как избавления от страдания, от которой мы и отталкивались: оно, это понимание, остаётся прерогативой лишь первого взгляда.

Итак, что нас ждёт, по Кутенкову, за гробовой доской?

С одной стороны, распад, но не исчезновение, в общем, в какой-то мере в духе Заболоцкого («Вчера, о смерти размышляя…»), но в расширенной, дополненной трактовке, так как бессмертие души для Кутенкова остаётся непреложной константой. Это напоминает корпускулярно-волновой дуализм, совмещающий, казалось бы, два совершенно разных подхода, которые, как показывает практика, на самом деле не противоречат друг другу – всё зависит от условий и систем измерения:

 
а саша, ставшая зерном, уже проросшая внутри,
зовёт: на ад и волнолом смотри, отец, смотри,
на этот луч из ясных глаз, бегущий на кровавый
                                                                         лёд;
земля, отторгнувшая нас, в ночном
                                         беспамятстве цветёт;
не помешай жиреть и петь, цвести
                                                      со мной вдвоём,
так плодоносна эта смерть и чёрен чернозём;
простим забывших, будем стыть в пальтишке
                                                   с ветреной губой;
не надо быть, не надо быть, не надо быть собой.
 
 
я в новом побывала всем, не знавшая конца;
сама и мёртвый, и брезент, корица и пыльца,
сама себе и мать, и дом, их разделившее «равно»;
а ты, не знающий о том, лети ко мне в окно;
 
 
там станем словом, полным тайн, —
                                                 а не познаем тайн,
утешен верящий в дедлайн – и нерушим
                                                                  дедлайн;
я за ночь мир перекрою, я вся иврит, я перевод,
мне павший в утреннем бою встаёт
                                                     и руку подаёт…
 

С другой – поэт описывает смерть с позиций метафизики как переход проявленного в непроявленное и обратно (тут, надо полагать, Кутенков отдаёт должное буддизму и в некотором роде даже даосизму с его пустотой, которая есть абсолютная полнота):

 
в болящем горле свет как новый постоялец:
живи, малину ешь – но в комнате утрат
брат выбирает смерть, ко рту подносит
                                                                 палец —
тихонько сообщить, что будет новый брат:
 
 
на ветви юных лет повешенное слово —
и вызволи, возьми, чтоб эхо на весу;
он падает туда, где места нет живого,
где извините-жест, что нет, не донесу;
 
 
где в дырках от обид – упал – очнулся – замер
и вот пошёл-привстал, сидит, малину ест;
а новый, в небесах, с печальными глазами, —
пронзённое эссе из лебединых мест
 
 
и с именем певца про лебедей убитых;
мы были на войне, стеснялись куража,
стелились у костра, и вот – газетный свиток:
на свете никого, лишь небо и душа;
 
 
что было леденцом – то лёд невыносимый;
кто облако в глазах – цикадные понты;
хоть с облака махни, раз говорить не в силах,
что лёгок лётный снег, что скоро будем ты
 

Говоря об этом тексте, стоит отметить, что, кроме метафизического, философского дискурса, его можно рассматривать в дискурсе – опять же – внутреннего опыта: как умирание себя прежнего и воскрешение себя нового. В дискурсе личностного преображения. Такое двойственное понимание, на мой взгляд, видится совершенно очевидным и даже бесспорным. Но, что удивительно, в разговоре с поэтом я узнал настоящую подоплёку этого текста, которая не очень вяжется с такой интерпретацией. А это, в свою очередь, говорит о том, что текст вышел за свои границы, преодолев вложенное в него самим поэтом, тем самым достигнув уже совершенно иного уровня – общечеловеческого. Это – к тому, какие сюрпризы может преподнести работа с загадочным. Или – если угодно – само загадочное.

И тут самое время перейти к третьему модусу, который можно было бы определить как поэтические (в том смысле, в котором употребляет это слово Хайдеггер; иначе – мифологические) отношения поэта со смертью:

 
так в человеке смерть сидит
малюткой мотыльком
взять эту музыку в кредит
незолотым сачком
мечтает и берёт пальто
пешком шажком шажком
и человек уже не то
не то и ни о ком
он дудка в песенном бреду
тень в обнадёженном роду
вулкан покрывшийся по ту
беспамятства песком
 

По сути, Кутенков говорит о том, что идея смерти – рефлексия либо переживание своей собственной через других – преобразует поэта в некого медиума, пророка, иначе – собственно поэта. И в этом смысле смерть становится тождественной богу и одновременно бездне (ибо только смерть и бог претендуют на беспредельность). «Тот из смертных, кто раньше и по-особому, чем другие, достигает бездны, познаёт отличительные знаки, оставляемые ею. Для поэтов это следы скрывшихся богов», – пишет Хайдеггер. То есть истинное, по мысли философа, назначение поэта – транслировать их волю (а в их отсутствии – находить знаки их присутствия, тем самым возвращаясь к изначальному предназначению). И, соответственно, актуализировать истинный смысл поэзии, который, по Хайдеггеру, заключается в «установлении бытия посредством слова и в слове»[3]3
  Хайдеггер М. О поэтах и поэзии: Гёльдерлин, Рильке, Тракль. – М.: Водолей, 2017.


[Закрыть]. Что, собственно, Кутенков и делает, творя/создавая свой поэтический (мифологический) мир, опираясь на «следы богов». На основе чего, в свою очередь, и можно утверждать, что его поэзия относится к сакральному дискурсу.

Но как это соотносится со сложностью его поэзии?

Здесь уже всё чуть ли не элементарно: Ку-тенков переживает реальность, как следует из его принадлежности к сакральному поэтическому дискурсу, сугубо поэтически (мифологически). Это, как разъясняет Хайдеггер, «означает: находиться в присутствии богов и быть затронутым близостью сущности вещей. “Поэтически” есть Вот-бытие в своей основе». Человек же, в свою очередь, и поэт прежде всего, «есть тот, кто он есть, именно в свидетельствовании собственного Вот-бытия»[4]4
  Там же.


[Закрыть], то есть актуализации себя как поэта: в самом процессе письма, свидетельством которого является текст, и становящийся квинтэссенцией поэта как такового. И почему в этом случае он должен быть столь же понятен, как газетная заметка, скажем, о визите губернатора N-ской области на, допустим, камнеобрабатывающий завод? Да и кто, если уж на то пошло, сказал, что следы скрывшихся богов должны быть доступны всем? Кто сказал, что истинная/сакральная поэзия должна быть общедоступной – простой в приготовлении и переваривании, как манная каша? Тут можно вспомнить и святого Варнаву: «Ибо, судя по времени, вам надлежало быть учителями; но вас снова нужно учить первым началам слова Божия, и для вас нужно молоко, а не твёрдая пища» (Евр. 5:12). Кутенков же дает своим читателям именно твёрдую пищу. Потому что не может иначе: только так, по-видимому, и можно дать срез той реальности, в которой обитает поэт.

Да, кого-то сложность его стихотворений отпугнёт, но не говорит ли это прежде всего о том, что тут вопрос в самой способности/подготовленности «читательских органов пищеварения»? Понятно, что младенцу не справиться с бифштексом. Но если организм зрел, то, как было показано выше, те усилия, которые потребуются на то, чтобы насытиться словом поэта, будут совершенно оправданы: как приобщение к высшему, сакральному, которое транслирует нам поэт и которому можно верить. Подлинность доказана.