Текст книги "Прямая речь. Избранные стихи"

Два московских этюда

1

 
затухание пламени резкая смена
одиночества на осторожный приют
оплывают как мыло цветочные стены
теснота
             разве только ботинки не жмут
 
 
но Москва не очнётся от сна полоумного
но вокзалы дрожат на разжатой руке
но мазутные утки текут по реке
над которой гудка голова многодумная
 

2

 
Облака над Москвой, облака!
Мне всё снится твоя рука.
Жизнь проходит и тихо сочится
в берегах посеревших река.
 
 
Я не знаю, что ждёт впереди!
В неразборчивое идти
так не можется, а придётся…
Что же, милая, нам остаётся
собирать светлячков по пути.
 

In vino veritas

 
Пей да востри ухо – истина в вине!
Есть что ведать слуху в тайной глубине!
Поминаний смута… совести угар…
стихнет на минуту – и опять пожар.
Сколько перепито сладкого вина,
но тверда, как бита, горькая вина.
Спрячешь ли обиду, убоишься ль дна —
вроде разно с виду, а вина одна.
Если камни в почках, если яд-слюна,
от вины уж точно, а не от вина.
Жизнь – каменоломня, сносная вполне.
А придавит, помни – истина в вине!
 

«Всё меньше дней, всё больше строчек…»

 
Всё меньше дней, всё больше строчек…
Я жизнь меняю на стихи.
Круг маяний и проволочек —
на бормотанье чепухи.
На горечь стиснутой молитвы
о вас, которым невдомёк,
на лезвие опасной бритвы,
на заиканья шаткий слог,
на преданность листу бумаги,
на лупоглазый взгляд совы,
на одиночества овраги… —
на тьму, в которой спите вы.
 

«Всё на свете безбрежно ранимо…»

 
Всё на свете безбрежно ранимо
и безбожно защищено.
Все дороги уводят из Рима,
тихо крутится веретено…
 
 
Грустно, время не стоит разбега,
жизнь – не вымышленная беда,
эта бледная, бледная нега,
эта в небе разбитом звезда.
 

«Что вечер принесёт – отнимет утро…»

 
Что вечер принесёт – отнимет утро.
Я заточён в отмену всех начал —
качанье дня и даровой причал
ненужности. Беспомощная сутра
простого жития.
             Вердикт потерь,
             остывшее, которое несложно,
             И то, чему ещё поверить можно,
             косясь на нарисованную дверь.
 

«А где-то дышала деревня…»

 
А где-то дышала деревня,
бежал по пятам ветерок.
Там было новей и напевней,
там не было лишних строк.
 
 
Панама кудряшки хранила,
веснушки глаза стерегли,
в огромные уши сносила
мне жизнь перезвоны земли.
 
 
Мелодия лишь начиналась,
но с шелеста пелась верней,
и детство мне вечным казалось
под облаком веры моей.
 

«Чей-то добрый совет…»

 
Чей-то добрый совет:
                        «Не заглядывай в сны!»
Только больно спросить —
                        что …травинка в подоле?
И в моей по-собачьи заточенной воле
поезда, запах шерсти, издержки весны.
 
 
Ровный кат на проторенном рельсой ремне,
у железных копыт тоже ритмы не строги,
а у сердца – ты знаешь – четыре дороги,
ни одна из которых не нравится мне.
 

«Источник света – дальняя звезда…»

 
Источник света – дальняя звезда,
источник боли вовсе ниоткуда.
Нет избавления, но нету и следа,
всё исполняется, как горькая причуда.
 
 
Растает вдруг и снова заметёт,
бубнит, бубнит… не разобрать ни звука,
источник света – внутренняя мука,
источник боли – сбывшийся полёт.
 

«Всё кануло, всё прожитое кануло…»

 
Всё кануло, всё прожитое кануло,
и только это чувство запеклось —
два взгляда в пол,
две острых боли в гранулах,
моя вина, её испуг и злость.
 
 
А в стороне дождливою собакою
дрожала наших счастий новизна
и лапою скребла, и тихо плакала
жизнь, просыпающаяся от сна.
 

«Нисхожу восхожу…»

 
Нисхожу восхожу
честность догма и плен
черезмерность
взамен
онеменье колен
 
 
Мысль подобна ужу
завтра было вчера
ты прозреешь
с утра
мне пора мне пора
 
 
Вечера на прокорм
тени заданной мглы
неудобства
иглы
и углы и углы
 
 
Неотчётливость форм
не проси не решу
мысль подобна
ужу
не вставай
ухожу
 

«Изваяние дня, тоскование, вечная милость…»

 
Изваяние дня, тоскование, вечная милость…
не сгоревший дотла на груди,
                                      но оплавленный крест.
Малость выжила, всё остальное приснилось
и осталось во сне добрых вздохов
                                               и памятных мест.
 
 
Почему эта стынь, эта вечная совесть
                                                             в прицеле,
и друзей отдалённых уже неразборчивый зов?
Почему как галерные вёсла скрипучи недели,
но не слышно воды и не видно ещё берегов?
 
 
Может быть, я не здесь?
Может быть, в утешенье
долгих слов, неуменья, незнанья сказать,
подо мною когда-нибудь скрипнет кровать,
хрустнет веточка и уведёт в пробужденье?
 

«Там ива на углу и солнечная прядь!..»

 
Там ива на углу и солнечная прядь!
Всё хорошо, мой друг, всё в неземном
                               порядке.
 
 
В который раз открыть свою тетрадь
и бросить семя слов на строчек грядки.
 
 
И этот навсегда желанный разговор
вновь повести с собой.
                               Не требовать ответа,
 
 
а просто бормотать нехитрый вздор,
нашёптанный тебе кончиной лета.
 

«Листья под ногами…»

 
Листья под ногами
                                    …это листья, —
осень, от которой не спасусь!
 
 
«Господи, прости!» – и буду чист я?
Не загинет саламандра Русь?
 
 
Бегство, и вину, и многосутье
схороню в полуживой горсти.
Не было пути – одно распутье.
Виноват я …Господи, прости!
 

«Ты уходишь вперёд, ты уходишь…»

 
Ты уходишь вперёд, ты уходишь
                                                          как молодость
сквозь расквашенный снег и в потёртый
                                                                     туман…
Не расправить лица, не заклеить
                                                   расколотость —
нерасчётлив твой смех, бесполезен твой
                                                   поздний обман.
 
 
Я раскидан, растаян душой по сугробинам,
на распилах души накопился густеющий сок,
мне с тобой бы – в друзья, но старинную
                                                                пробу нам
не стереть на сердцах и не сдвинуть
                                                   ни на волосок
 
 
тумбы прошлого, вросшей, как горб,
                                                           в настоящее,
старой тумбы с тугим и знакомым замком.
Часто, милая, и чем больней, тем настойчивее
хочется вскрыть её нетерпеливым рывком.
 
 
Что осталося за туго пригнанной дверцею?
Что истлело и хрустнет, как пепел, на свет?
И какою измерить домашнею меркою
то что было у нас, чего нет… просто нет?
 
 
Как-то грустно от этого, грустно и холодно,
я один, вероятно, виновен за всех…
Ну а ты – всё вперёд и всё дальше,
                                                        как молодость,
оставляя снегам нераскаянный смех.
 

«На дворе уже ночь…»

 
На дворе уже ночь
и почти тридцать пять
ни унять
ни понять
ни помочь
 

«Помещаю голову в шум…»

Посвящается Саше Клёнову

 
Помещаю голову в шум
размешательства и пространства!
Это первая книга странствий,
отворённая наобум.
 
 
Это листьев пожёглый дым,
это смертная грусть пианиста…
Спору нет, в эмиграции чисто!
Вот здесь ты и станешь седым.
 
 
Кем-то проклятый как еврей,
кем-то признанный, как художник,
у каких-то чужих дверей…
 
 
бесполезной жертвы треножник
у поваленных алтарей.
 

«…и руку дай!..»

 
…и руку дай!
Молчи и не смотри.
Пускай слезу разбрызгает ресница.
Она не оттого, что счастье снится,
А оттого, что влажно изнутри.
 

«О, Господи, опять весна!..»

 
О, Господи, опять весна!
Опять терзанье взбухшим жилам,
и всё уже мне не по силам —
только бы вырваться из сна.
 
 
Лечь на асфальт, как сонный уж,
змеясь, разлиться на пригреве,
и в грязно-снежном перепеве
услышать кровь кипящих луж.
 
 
И снова – как и всякий год —
с необъяснимым содроганьем
постигнуть собственным касаньем
немую правду этих вод.
 

«И не вижу себя и не знаю причины…»

 
И не вижу себя и не знаю причины,
по которой мне нужно и стоило б жить.
В длинном зеркале длинно свисают штанины,
но не повод же это собой дорожить.
 
 
А под крышкой остывшей моей головы
облака потихоньку шуршат о разлуке,
о безвластии слов, о параличе муки,
без которой и сердце – не сердце, увы.
 

«Если было обещано…»

 
Если было обещано,
значит надо забыть.
Не спасает от вещего
васильковая прыть.
 
 
Тихо оттепель капает,
измождая весну:
скрип да скрип косолапою
как по сну по окну.
 
 
И надеяться можно бы,
и пенять тяжело.
Сколько свету безбожного
на зрачки налегло!
 
 
Разве только околица
и оранжевый шар?
Детство пёрышком колется
сквозь измятый пожар.
 
 
Но и крикнуть не хочется,
и не смочишь щеки,
и холодная мочица,
не поманит руки.
 
 
Это прелые листья ведь —
тихих тайн вечера —
невозможная исповедь
золотого пера.
 

Возвращение

 
Прислониться к дождю,
многострунной преграде
между мною и мной,
поравняться с водой.
И уйти, и уйти,
и уйти, бога ради!..
через рожи решёток
в подземь и покой.
 
 
Пошнырять ещё где-нибудь
в гулких проходах,
обменяться мечтою
с плывущим дерьмом,
но уже не узнать себя
в створках восхода —
ни сейчас, ни потом,
ни на небе седьмом.
 

«Печалишься?..»

 
Печалишься?
Не знаешь как?
Измучен тяготой рассудка?
 
 
Стол не пробьёт литой кулак,
от муки не избавит шутка.
 
 
И я не знаю, милый мой…
молчу, всё жду желанной встречи.
 
 
Терпи! Не липни к дню душой
и зажигай почаще свечи.
 

«О, сколько вам ещё придёт…»

…морями, которым конца и края…

И. Бродский

 
О, сколько вам ещё придёт
позорных поздних красноречий,
и реки черни нанесёт
на валуны остывшей речи,
 
 
и в глубине распухших утр
припомнится темно и свято
всё то, чем был когда-то мудр
поэт, которому возврата…
 
 
Которому был тесен дом,
одежда, имя, – всё пустое.
Который слушал дальний гром
и мерил решето водою.
 

«Учиться в осень тихую войти…»

 
Учиться в осень тихую войти
и, наступив на шорохи, не смяться —
пускай и сны тебе уже не снятся,
пусть даже не маячит впереди!
 
 
Учиться жить, учиться доживать,
учиться умирать, а не родиться,
учиться перелистывать страницы,
где нечего и нечем записать.
 

«Я вас покину на немного…»

 
Я вас покину на немного
на самый маленький чуть-чуть
вздохнуть вспорхнуть но ради бога
лишь только не тревожить суть
 

В зелёном углу

 
Что там, за листвой, обожжённой лучом?
Как зелено сердце заката…
Мир вымыт, надушен и светел лицом,
цедит первородное злато.
 
 
А в этой тени, где томится скамья
и скачет знакомая птица,
всё просто и коротко – я и не я…
Здесь можно во всём усомниться.
 
 
Здесь бредит догадка и бродит душа,
теряя инерцию бега.
Здесь тайна касается карандаша,
здесь куст проповедует негу…
 
 
… и всё. И уже безразлично, что Бог
листве не добавит качанья.
Что – Бог? Если мир измениться не мог,
то встреча не стоит прощанья.
 

Ночная маета

 
…и штык, упёртый в дно перегородок,
не разомкнёт глаза, зажмуренные встык!
Треножник позвоночника и рук,
несущих подбородок, робок.
 
 
Потеря чувства меры в монологе
слегка разочаровывает…
пусть!
 
 
Путь ночи свой налог взимает
терпением,
                   а логика молчит....
Окно звенеть не умолкает,
редеет небо под напором звёзд.
Одним отклеившимся краем
оно пропущено сквозь мозг,
а мозг уже разводит утро,
и мудро просветляя день,
накинув дрёму на плетень,
необязательностью чая
охотно делится со мной…
 
 
Я не был узнан тыльной стороной
ладони.
               Даровым упором
бессовестно воспользовался, но
остался если и не вором,
то анонимом всё равно.
 
 
И звёзды высыпались мимо,
минуя дно.
 

«Сидеть при свече…»

 
Сидеть при свече
и думать о том,
что кончилось «до»
что будет «потом»…
 
 
Живое ничто
не ищет границ,
там дышит ещё,
здесь падает ниц.
 
 
Там шёпоты дня
надежда и свет,
где нету меня
где ясен ответ,
 
 
а эта свеча,
дающая дым,
как вздох палача
над ухом моим.
 

«Разведён навсегда…»

 
Разведён навсегда
с самой близкой мечтой
невозвратный герой
лишний птенчик гнезда
 
 
ни гроза ни потоп
просто падало вниз
в зябь утоптанных троп
в дым укошенных риз
 
 
видел свет падал в ночь
тыча лапками вдох
и упал не издох
и поднять не помочь
 
 
только молча стоять
птичья дрожь на груди
только теплить и знать
всё что есть – впереди
 

«Кто ответит за нашу тоску…»

 
Кто ответит за нашу тоску,
пронесённую нами, как знамя?
Кто тоской изойдёт по стиху?
Кто умрёт и воскреснет стихами?
 
 
«Я качался в далёком саду…»
Бедный Осип, святая Марина…
Поддаётся ли облако сплину?
Подлежит ли рыданье суду?
 
 
Или всё пустоте подлежит,
сроку честному и гробовому?
 
 
Где вы мучились, – камень лежит
и тропинка пытается к дому…
 

«Закон дождя закон слепых окон…»

 
Закон дождя закон слепых окон
закон неимоверных отражений
лишь выдох ветра миру разрешён
и этот до конца бессмертный гений
 
 
закон стоячих луж сухих глазниц
не открывающих закона взгляда
закон высоких птиц последних птиц
которым ничего от нас не надо
 
 
закон предательства и торжества
закон скамьи и осени над нею
незыблемый законом
закон всего того чем я владею
 

Песенка белогвардейца

 
Ах, Николетта, – старый сон, —
слепой, ненастоящий!
Я помню менуэта звон
в дыму свечей чадящих.
 
 
Ах, Николетта, – старый мир, —
как кружево прозрачен.
Я – чудом выживший сатир
и как сатир дурачлив.
 
 
Я только вежливый Силен
у сломанной берёзы,
я помню пот твоих колен
сквозь запах туберозы!
 
 
Ах, Николетта, сколько лет
от юности до смерти!
Давно изношен менуэт
и кружева, поверьте!
 
 
Уже давно на «вы» с судьбой,
я в хрусталях размножен,
желаний, умерших с тобой,
не выхватить из ножен.
 
 
Без кружев, шпор и эполет
не стало в жизни перца!
Ах, Николетта… сколько лет
от юности до сердца.
 

«Мы не знаем России…»

 
Мы не знаем России,
мы чуем Россию —
голубые проклятия дальних небес,
и прозрачное слово, и подошвы босые,
и ореховый тёс,
и осиновый крест.
 

«Мне не пишет отчаянье писем…»

 
Мне не пишет отчаянье писем,
и тоска не глядит из угла.
Я от жизни вполне независим,
а все мысли о смерти – зола.
 
 
И плыву я в чистейшем эфире,
отворив мирозданью уста, —
веки сомкнуты, пальцы на лире,
помрачительна и пуста
 
 
мне навстречу вселенная дышит,
женской грудью прельщая полёт,
но певец не глядит и не слышит,
в тёмном сердце поэзии лёд.
 

Серпентарий

 
Струйка дыма поднимает голову,
как кобра из хрустального короба.
Зрачки ужалены.
 

Круг

 
Мне снится, что снится ей…
Ей снится… ей что-то снится!
Свой путь совершает ресница,
слетев из-под пальмы бровей.
 
 
И снится реснице сон
о крепко смеженных веках,
о тайне, что спит в человеках,
без сроков и похорон.
 

Сон

 
…воображаемого счастья
полураскрытая постель
              гудящий шмель
                            и хмель твоих колен
плен нереальности
                            и музыка запястья…
 

Навсегда

 
Кто может знать, что с нами будет
перед разлукой навсегда?
С ресниц упавшая вода
нас обожжёт или остудит?
 
 
Какой печальный оборот,
какое тонкое дрожанье, —
всё это долгое молчанье,
в улыбке онемевший рот,
 
 
и оторвавшийся перрон,
и полетевший под колеса
«Напишешь…?» – твоего вопроса
обрывок. Под вагон, вдогон.
 
 
Ещё не скоро, не теперь
пятно чернильное проступит,
и на сердце свинцово ступит
час предназначенных потерь.
 
 
Он выльется вагонной лентой, —
на стыках кровь, как на зубах.
Вот вам судьба интеллигента,
вся не за совесть, а за страх.
 
 
Забыта жизнь, перо и песни
во имя призрачной мечты:
«Пускай погибну!..», даже если
меня не похоронишь ты.
 
 
Нелепо искривятся губы?
И подступит к глазам вода?
Кто может знать, что с нами будет
перед разлукой навсегда?
 

Эмиграция

1

 
Знакомый двор,
                   Последний шаг,
                                   Далёкий путь,
                                                   Незримый берег.
 
 
Животный страх – застывший Терек.
Ты сам себе и бог и враг.
 

2

 
Уехать? Да, уехать, может быть…
А что ещё нам остаётся?
Отчаявшись напиться из колодца,
я уезжаю… просто, чтоб не быть.
 
 
Я уезжаю на исходе сил
изведать отрезвляющую небыль,
и хоть никем в России не был,
припоминать, кем я в России был.
 

«Перекрёсток моей Германии…»

 
Перекрёсток моей Германии —
перепутье недолгих лет.
Те же голуби в этом изгнании,
мостовые и парапет.
 
 
Что ж, присесть, подышать поминанием,
без тоски унимая дрожь,
под наркозом непонимания
повторяя святую ложь?
 
 
Было детство и юность краткая —
распрямление лепестков…
было счастье короткой хваткою —
не надежд, так хотя бы снов.
 
 
И нежданный визит бессонницы
душу детскую тихо пленял.
Я с высокой моей оконницы
видел город кривых зеркал.
 
 
Город тайны и дня рождения,
веры в завтрашний долгий день…
Что теперь? Немота отрезвления?
Облака? Эмигрантская тень?
 
 
Есть решенье по делу судному,
мягок ласковый жим оков,
а дожить – наука нетрудная
под зонтом из чужих облаков.
 

«Душа страдает наперёд…»

 
Душа страдает наперёд
о каменном пороге боли, —
твоей, моей… не всё одно ли?
Душа страдает наперёд.
 
 
Ей снится смерть, ей снится сон,
оплаченный всесветной мукой.
Между разлукой и разлукой
ей снится смерть, ей снится сон.
 
 
О том, что было до тебя,
о том, что станет после встречи,
о миге том, что – недалече,
о крае том, где нет тебя.
 

«Опускается на руки мне…»

 
Опускается на руки мне
зелень схваченная фонарем.
Мы сегодня ещё не умрём,
мы сегодня ещё в тишине.
 
 
Нам сегодня… а может, вчера?..
Нет, не стоит копаться в душе,
потому что и смерти уже
нам седая маячит пора.
 

Антипатмос

 
Испугайся меня – синева!
Слабый взор мой прими в обвиненье!
Я не знаю, какие слова
могут тронуть твое онеменье.
 
 
Я не знаю, каких соловьёв
ты ещё ожидаешь со скуки.
Что тебе поднебесные звуки?
Ты и так уж полна до краёв.
 
 
Ветер, посланный с высоты, —
отвержение или участье?
Вечность кончится в одночасье,
и подёрнешься пурпуром ты.
 
 
Смоковница уронит плоды,
поразив и тщедушных и сильных,
треснут знаки на плитах могильных
и в колодцах не станет воды,
 
 
и пролает околицей зверь,
и блудница как выпь прохохочет,
но никто сосчитать не захочет
ни грехов, ни заслуг, ни потерь.
 

«Крыши …крыши – в окошке глубоком…»

 
Крыши …крыши – в окошке глубоком,
а там – дворы и дальнего провода нить.
Во мне моя комната умещается только боком —
кокон человека, когда-то желавшего
жить.
 

«Резвое и некошеное…»

 
Резвое и некошеное
след в примятой траве
детской макушкой ерошенная
проседь на синеве
 
 
память о невозможности
сладкое бремя век
всё что из осторожности
перезабыл человек
 
 
две простых вероятности
соль на стекле на щеке
память о невозвратности
и семафор вдалеке
 

«…и ещё я помню шпалы…»

 
…и ещё я помню шпалы,
дальний говорок земли.
Шлёпал стрелочник устало,
поезда куда-то шли.
 
 
Сокровенность – тайная сердца —
та вагонная скамья:
потайная в сердце дверца
мама, бабушка и я.
 

Утешение

 
Томишь себя, улыбку жизни ловишь
в зелёном взмахе каждого листа.
Боишься – оборвёт на полуслове
смешная погребенья суета?
 
 
Твой путь есть страх: уютное подложье
коротким снам не унимает боль.
Ты весь покрыт, как солью, липкой ложью,
в забвеньях – бог, а в пробужденье – ноль.
 
 
И в зеркала ты смотришь с отвращеньем,
то вдруг кокетлив, то зачем-то груб?
Утешься, друг! Всё кончится прощеньем
и тихим целованьем мёртвых губ.
 

Заклинание

 
Пусть жизнь вернётся в состоянье
утробных вод предбытия!
Пусть остановится мельканье,
пусть пресечётся колея!
 
 
Назад… назад! Пускай надеждой
вольются солнце и гроза
в глаза счастливого невежды,
неотворённые глаза!
 
 
Пускай ресницы станут лесом,
где за деревьями – туман.
Пускай неясности завеса
Ещё продлит святой обман!
 
 
Пусть всё придёт в оцепененье
неявленных, могучих сил,
где небо – лишь предощущенье
и трепет налетавших крыл.
 

«Ляг вверх лицом, и ты увидишь небо…»

 
Ляг вверх лицом, и ты увидишь небо.
Оно всегда и было над тобой!
Каштаны – две зелёных булки хлеба,
намазанные густо синевой.
 
 
Ляг вверх лицом… как велика картина!
Как плавен взмах случайного крыла!
И воды облаков стоят, и льдина
тяжёлой тучи мимо проплыла.
 
 
Уйми дыхание… послушай лето,
которое лишь терпишь, не любя,
и ветерок, что возникает где-то,
в какой-то дали, ищущей тебя.
 

«Облака, вы мне родичи странные!..»

 
Облака, вы мне родичи странные!
Чем, не ведаю, только сродни
мне дороги небес караванные,
голубые ли, злобно туманные,
нитью вдетые в долгие дни.
 
 
Я за вами слежу без понятия
о причинах ветров и воды.
Вам одним раскрываю обьятия,
и от вас лишь ищу благодати я,
от земли ж опасаюсь беды.
 
 
Думой дикою, призрачноокою,
отрешаясь от воли к вражде,
с облаками мне плыть бы в далёкое,
занавесив звезду поволокою,
растворяясь слезами в дожде.
 

«Известность совсем неизвестных вещей…»

 
Известность совсем неизвестных вещей:
скрип двери, движенье задёрнутой шторы…
Конечно же, ветер, конечно, не воры!
Заглянешь – да пусто там, пусто, ей-ей!
 
 
Отчётливость очень туманных начал:
дрожанье живого надмирного блеска,
чернилами вод усечённая леска,
заснувший рыбак,
затонувший причал…
 
 
Не стоит тревожить округлость Луны.
Не стоит искать уловимость тумана.
Жизнь кончится раньше, чем пенная манна
покинет оседланный гребень волны.
 

«Ты тоскуешь о сыне…»

 
Ты тоскуешь о сыне,
что не слышит тебя?
Об отце-господине,
что остался, любя?
 
 
О судьбе-незнакомке?
О друзьях и врагах?
О младенческой кромке
серебра в облаках?
 
 
Я тоскую о хлебе
и воде для души.
О спасительном небе
и целебной глуши.
 
 
О минуте признанья
и молчанье в ответ…
О ненужности знанья
поучительных лет.
 
 
Я тоскую о мире
в разведённых мостах,
о загубленной лире,
о заветных местах,
 
 
давших нашей гордыне
первой юности цвет,
ждущих нас и поныне
там, где нас уже нет.
 

«Луна, одетая барсучьими мехами…»

 
Луна, одетая барсучьими мехами,
в любовницы к вам метит, господа!
Уже и постелила города
и воды с наклонёнными лесами.
 
 
А мне – лететь! Наветренный полёт
так близок, ночь вершит себя в низинах,
край света обрезает самолёт,
и пахнет мир сожжённою резиной.
 

«Ну, как могут жить поэты?..»

 
Ну, как могут жить поэты?
Да так же, как умирать:
нитка дневного света,
скомканная кровать,
 
 
дальние звуки площади,
может быть, – шум ветвей,
штора, что ставни дощатой
гуще и тяжелей,
 
 
хрупкой музыки здание,
каянья грусть тиха…
это и есть ожидание
смерти или стиха.