Текст книги "Там, где нас есть"

Кому поп, кому попадья…

Такие забавные у людей бывают предпочтения, что возникает мысль о всеобщей полунормальности. Один любит ездить в общем вагоне, другой есть подгоревшее, разогретое пюре, третьему толстых девок подавай, да чтоб не просто толстые, а пугающе, слоноподобно. Третий любит сериалы и просматривает каждую серию по нескольку раз, чтоб ни слова не пропустить и во всех тамошних сплетениях разобраться. Один мой знакомый любил, когда зуб болит. Вот, блин, извращенец… А еще один в командировках никогда белье не менял. Во всем остальном они вроде люди как люди.

А может, ненормальности такие и инверсии—это только маленькие флажки, указывающие на единственность каждого, значки личности и индивидуальности. Не хотят люди быть как все, а хотят быть как они. Иногда это принимает весьма странные формы.

И на кой оно надо? А оно надо, раз оно существует и так жизнеспособно. Видимо, Господь первоначально задумывал нас вовсе разными, но фантазия у Него быстро иссякла, а может, надоело возиться, и от первоначального замысла сделать людей ни в чем не похожими осталось немного: он сделал их непохожими в малых деталях. Но эта малость настолько своеобразна, что порой у одного возникает мысль о неполной нормальности другого. Ведь его предпочтения такие странные…

Не сожалей!

Довольно часто приходится слышать: сказал, а потом пожалел, сделал—и пожалел, хотел купить—да денег жалко… Почему люди не делают что хотят, а делают что-то совсем другое, в клинических случаях—то, чего от них ожидают? А потом сожалеют. О сделанном, о сказанном, о том, в чем себе отказали, о не сказанном и не сделанном. Почему бы не делать, что хочется? Ну, конечно, иногда хочется дать чиновнику по башке или придушить горластую бабу в автобусе или магазине, но не об том речь. Почему не делать то, от чего хуже-то не будет, а лучше—может, и будет. И, может статься, не только тому, кто застревает в тягостных раздумьях «делать или не делать».

Так что надо, надо совершать действия, и говорить слова, и делать внезапные покупки, и прыгать на подножки уходящих вагонов, и гордиться собой, не отказавшись от поступков, а совершая их. Не приносить себя в жертву умозрительному долгу или обязанности быть таким, а не другим. И потом не сожалеть о себе, каким мог бы быть, но удержался.

С меня хватит!!!

Терпение, безусловно, добродетель. И не только христианская. Однако терпение—не железное, и когда-нибудь оно заканчивается. Иногда оно лопается в неподходящий момент. Например, во время пламенной речи начальника, или в смирной и тихой очереди за детским питанием, или, допустим, на приеме у зубного врача. Да и какой момент подходящий для неконтролируемого взрыва?

Киношка вспомнилась с Майклом Дугласом, у которого лопнуло терпение, и тихий, смирный парень начал вытворять такое, что заставило бы Соловья-разбойника задуматься, не перестарался ли.

Это я к тому, что вот живешь-живешь, никого не трогаешь, а вокруг полно потенциальных маньяков, с необоримой силой в руках и огнем безумия в глазах, готовым вспыхнуть в любой момент. И сам ты такой же, как бомба неизвестной мощности в тротиловом эквиваленте, со сломанным часовым механизмом. А разрушения, которые мы все можем произвести, если взорвемся одновременно, будут равны нескольким Хиросимам на площади в несколько Франций.

Поэтому надо обращаться друг с другом бережно, сильно не встряхивать, не ронять и не поджигать без крайней нужды.

Может, хоть так мы сможем снизить постоянную опасность для мира и человечества.

Комплименты для внутреннего использования

У всякого есть добрые слова, предназначенные самому себе. Другой раз они настолько хороши, что слышать их от себя так же приятно, как и совершить десяток реальных свершений.

Кроме того, реальные свершения требуют времени и усилий, а комплименты даются легко. До такой степени легко, что возникает соблазн плюнуть на действия и целиком довериться собственным нашептываемым самому себе словам. И все у тебя уже есть. И красивый ты, и умный, и способный, и в виске твоем есть этакий героический очерк.

Создав некоторый дежурный набор слов для самоуспокоения, можно заняться выдумыванием новых парадоксально-остроумных пассажей, действующих в каких-нибудь специальных случаях.

Например, при неудаче с поиском партнерши на долгий зимний вечерок можно завернуть себе самому, что, в сущности, мешает тебе только собственная гипертрофированная эстетическая жилка, коя не терпит малейших отклонений от идеала. Плевать, что никакого идеала в тот момент внезапного одиночества не имелось в виду, а просто хотелось с кем-нибудь противоположного пола разделить бутылку бренди и свинское настроение. Никто же не проверит, верно?

Или, скажем, не догоняешь ты, в чем приход от нового нашумевшего романа, спектакля, фильма, съезда народных депутатов, и с легкостью заявляешь себе, что ты слишком чувствителен к фальши, и поэтому даже не стоит обращать внимание на подобную чепуху, и все лучшее этими актерами, писателями, депутатами создано давно и в другом месте.

Мой сокурсник и однофамилец по имени Вован говаривал, что себя обманывать дешево и сердито, никто не проверит, а примирение с действительностью состоялось.

Он даже не подозревал, насколько был прав, потому что брякнул это безо всякого обдумывания, просто к слову пришлось в беседе под выпивку. Так что надо говорить себе комплименты и обманывать себя. Или, во всяком случае, относиться к словам самоутешения с иронией, поскольку, раз кроме тебя этого никто не слышит, значит, и не может предупредить заранее, что сказанное может оказаться правдой.

Равновесие

Сохранять равновесие очень сложно. Особенно в движении. Поднимаешь ногу и чувствуешь, как трудно удержаться на другой, оставшейся на твердой земле в одиночестве. Мир в глазах начинает стремительно опрокидываться, и надо немедленно поставить ступню куда-нибудь, чтоб увидеть, как его падение замедляется и останавливается. Это ненадолго придает уверенности, и ты повторяешь попытку уже с другой ноги. Картинка повторяется, но ее ожидаешь, и поэтому не очень пугаешься. Вот так, теперь побыстрее. Левая нога вверх, мир падает вправо, на землю ее, мир становится на место, правая нога, мир валится влево, скорей ее вниз, мир выравнивается. На лице напряжение и работа мысли, движения выверенны и легки. Со стороны можно подумать, что ты занят размышлениями и стремительно несешься, не обращая внимания на окружающих и даже пренебрегая ими. Этакий сноб с претензиями. Никто и не подумает, что ты всего-то пробуешь выжить, не упав и не разбившись вдребезги об постоянно качающуюся, зыбкую твердь, и что единственное чувство, владеющее тобой,—ужас такой, возможной ежесекундно, глупой смерти.

Хочу покоя

Надоело все на свете. Устал. Хочу отдохнуть и расслабиться. Поваляться на травке, подышать кислородом, поесть здоровой пищи. Не спеша.

Полюбоваться восходами и закатами, огнем от костра и камина, листопадом и дымом белых яблонь. И никуда не спешить, ничего не успевать, ни о чем не спохватываться.

Хочется заниматься любовью, не поглядывая на часы, совершать долгие прогулки, не подумывая о скопившихся домашних делах, хочется делать покупки не бегом и прыжками и спать, когда захочется поспать. Забыть про будильник и не держать его в доме.

Телефон еще. На кой леший его изобрели? Для удобства и быстроты связи вроде. Так нет, он меня вылавливает в точности когда я моюсь или не спеша просматриваю журнал в сортире. Я несусь к нему как ужаленный, роняя клочья пены или натягивая штаны, и, как правило, это кто-то ошибся или чего-то продают ненужное мне.

Хочется избавиться от этого непроходящего чувства досады. О несделанном, неуспетом или успетом, но не вовремя. От этого постоянно гложущего чувства утраты возможности, как у бегуна, не вошедшего в призовую тройку.

Хочется побыть одному или хотя бы при не очень большом скоплении народу. Хочется простора и воздуха для дыхания, не омраченного чужим сопением. Воды для плескания и плавания, не замутненной соседским фырканьем, и тишины, тишины хочется, чтоб только травка шевелилась, водичка журчала и птички пели. Даже хрен бы с ними, с птичками, пусть только травка и водичка.

Хочется, чтоб на все хватало или хотя бы меньше хотелось. И отдохнуть, отдохнуть. Отдохнуть и расслабиться.

И хочется всего этого поскорее, как можно скорей. А то долго мне не выдержать.

Тренировка памяти

Он уже почти все забыл. Забыл высшую математику, физику, логику, немецкий язык. Забыл, как платят в трамвае, как ждут последнего автобуса, как вскакивают в проходящую электричку. Забыл, как варить пшенную и манную кашу, как заваривать чай и сколько времени варятся яйца «в мешочек». Он забыл, как различать звания по звездочкам на погонах, как гладить штаны расческой и кто был ротный старшина. Он забыл запах снега, и луга, и леса, и мокрого асфальта. Он уже не помнит, где первый раз поцеловался, при каких обстоятельствах потерял девственность и где познакомился с женой. Из памяти стерлось, сколько весил при рождении его сын и когда сделала первые шаги его дочь. Он не помнит, во что был одет его дед, когда того хоронили, он не помнит лисьего бабкиного воротника, он не помнит, где у него хранятся носки, трусы и носовые платки. Забыты лица родителей, школьных и институтских друзей и большинства коллег по разным рабочим местам. Он не помнит, как вселялся в нынешнее свое жилье и как выглядело прежнее. Он не помнит отчества Пушкина, имени Островского и что написал человек со смешным именем Хемингуэй. Он как будто никогда не знал, что бывает, если порезать палец, ухватиться за кипящую кастрюлю, упасть с высоты. Он разучился водить машину, плавать, ездить на велосипеде. Он больше не умеет определить время без часов, угадать погоду на ближайшее время и кто из приятелей может его обмануть. У него не держится в голове, что писали во вчерашних газетах, показывали утром по телевизору и что он сам видел еще вечером. Для него никогда не было строительства пирамид, написания Библии, Ледового побоища и Великой Октябрьской революции. Ему просто ни к чему отягощать память курсами валют, ценами на рынке и разницей между докторской колбасой и краковской. Все равно забудет.

Он не помнит почти ничего из того, что помогало бы ему жить и быть на равных с окружающими. Но чем больше он забывает, тем счастливее себя чувствует и намерен забывать и далее.

Все, что только возможно забыть.

Не в твоих силах

Пушкина убили, Лермонтова убили, Достоевский умер. Толстой долго жил, но тоже помер, вечный ему покой. Набоков, и тот умер в свой срок.

Галич умер, Бродский умер, Высоцкий, Енгибаров.

Плятт, Раневская, Филатов, Тарковский, А. Стругацкий.

Шура Чернов погиб, Андрей Кудашов умер, Вовка Жиров, с которым не так давно вместе работали, тоже умер. Пошел в раздевалку после работы, упал и умер. Утром его нашли там на полу. Синего и окоченевшего. Инфаркт, однако.

Все помрем, все там будем. Что-то не стало веселей оттого, что все.

Можно даже предположить, что стало еще грустней от непреложного факта неминуемой смерти всех. Всех, всех, поголовно. И себя ненаглядного в том числе.

В юности или даже еще раньше, в невинные отроческие лета, любили потрепаться на эту тему. Повыпендриваться оригинальностью суждений и красотой построений. Нервы пощекотать, в основном картинами разных возможных смертей и гибелей, потому что каждый-то был чугунно уверен, что сам он никогда не умрет. Постепенно эта уверенность пропадает, и неуправляемость процесса сильно удручает.

Помрем, ребята, помрем. И богатые помрем, и бедные, и здоровые, и не очень, и талантливые с умными помрем, и тупые жвачные тоже.

Так что—«танцуй, пока молодой». Продолжай думать, что тебя эта забава минует, и так ты и проскачешь до скончания времен.

Представляю, как эти эволюции забавляют Того, Кто Точно Знает, на когда ты записан.

Замечания к наблюдениям

Каждый почти день что-то случается впервые. Почти у каждого. И личный опыт этого каждого не предусматривает никаких готовых моделей действий на такой случай. Поэтому каждый раз мозги кипят в напряжении борьбы с новыми заботами, связанными с обновлением личного опыта. С одной стороны, это обеспечивает утоление сенсорного голода и тренировку думательного аппрата, а с другой стороны—порождает некоторое беспокойство и дискомфорт, ибо сбивает с толку ненадежностью и непостоянством окружающего со всех сторон мира.

То есть мир оборачивается своей неведомой стороной, а мы как бы бежим сбоку, пытаясь его в новой позиции настигнуть и как-то приспособиться (гусары, молчать!). Вот в такие догонялки мы с ним и играем, пока, наконец, не выбьемся из сил, не махнем рукой и не рухнем в изнеможении.

Такое состояние умственной депрессии можно назвать старостью. Мир сразу начинает меняться быстрее, ведь его скорость движения относительно нас сильно увеличилась, а мы застряли где-то позади, восстанавливая дыхание и еще надеясь, что вот-вот бросимся догонять его по новой. Но, глянув правде в глаза и оценив по справедливости свои возможности, некоторые из нас плюют на все эти гонки и только созерцают проносящиеся мимо картинки. Те, кто со временем научивается в таком созерцании находить удовольствие, немногочисленны и разрозненны. Но именно они формируют представления о мире как бы со стороны. Такие независимые эксперты по делам окружающего пространства.

И их состояние углубленного созерцания иногда называют мудростью. А иногда—глупостью, но это личное дело каждого, кому придет в голову.

Кто получает все

Зануда—это мужчина, которому женщине легче отдаться, чем объяснять, почему она этого не хочет. Не хочет сейчас, не хочет именно с ним, не хочет вообще, это все частности, не имеющие прямого отношения к предмету размышлений. А предмет непрост и даже загадочен.

Вот люди изводятся со способами знакомства, со способами подачи себя, со способами поддержания отношений. Зануде ничего такого не надо. Он тихо и робко спрашивает: можно я просто посижу рядом с вами? И все! Если девушка не метнулась в сторону как ошпаренная, быть ей у зануды в койке. Ибо еще не придумано обоснованных отказов на просьбы типа: можно просто посидеть, просто полежать, просто положить руку сюда и тому подобные.

Нет, только не надо думать, что вот сейчас вы это прочтете, и все девки ваши. Ничуть не бывало. Зануда должен обладать и некоторой харизмой, делающей нецензурные ответы на его простые просьбы невозможными. У него должна быть аура человека, нуждающегося в толике тепла. Не уловить ее, эту ауру, и не пойти у нее на поводу сумеет только самая отъявленная садистка с наклонностями серийного убийцы или терапевт из районной поликлиники, что практически одно и то же.

К счастью для зануды, серийные убийцы-садистки и доктора из районных поликлиник среди женской части населения Земли не преобладают, и ему всегда будет, на кого накинуть липкую паутину своего хотения и умения.

Что интересно, зануда полагает себя знатоком женской натуры и психологии и настоящим мужчиной, причастным тайн соблазнения и убеждения.

Ему невдомек, что он жалкий, слюнявый ублюдок, не могущий добиться или заработать, а способный только выпросить. Превращенный эволюцией из бойца и пахаря в попрошайку и захребетника.

Но женщины существа слабые и подверженные влияниям, поэтому никуда они не денутся и будут, скрепя сердце, запрыгивать в койки к этим недоразвитым, пытаясь отогреть мумию и не всегда понимая, что же все-таки не так в этих обычных с виду мужиках.

Возможность выбора

Люблю, когда всего много и можно выбрать.

Понятно, что взгляд сразу ухватывает что-то родное и близкое, с чем верней всего сольешься впоследствии в гастрономическом, эстетическом, сексуальном и какой он там еще есть экстазе.

Но все равно здорово, когда есть много разных возможностей и ты наслаждаешься выбором. Взять эту книжку или ту, послушать те или эти записи, надеть вот эти штаны или те, купить той колбаски или этой или вовсе, может, сырку?

Женщин тоже хорошо, когда много. Скорей всего не хватит пороху и целеустремленности ни на одну, ну, может, на одну-то и хватит, но дело не в этом. Важно поводить глазами и ушами, раздувать ноздри и расширять поры на коже, чувствуя со всех сторон много привлекающих видов, запахов и прикосновений.

Хорошо, когда много есть куда пойти и везде разные возможности для времяпровождения. От тихого чае-пиво-водкопития со взрослыми приятелями до ненормально-чокнутого отрыва со вчерашними тинейджерами.

Возможность выбора—это одно из лиц свободы. Раз ты можешь так много всего в каждый момент, ты свободен, молод, красив и умен.

Ибо безграничные возможности бывают только у молодых, свободных, умных и красивых.

А удел некрасивых, старых, бестолковых быть спеленутыми наглухо в паутине одного возможного решения для всего. И, с отвращением надев единственные целые штаны под надоевшую еще в детстве пластинку, тупо сидеть на заднице при отсутствии мест, где их были б рады видеть. И беспрерывно думать, думать, думать, думать одну, ясную как божий день, мысль, что все эти мучения были в сущности ни к чему.

Танцы на втором этаже

Дым, ды-дым, дым-дым. По башке долбят ихние музыки. Что такое? А твои-то музыки чем лучше? Да ничем, просто они как бы породнее будут, попривычнее. А значит, помягче, понежнее, не такие злые.

Во как, не злые, значит. Ну ты, однако, оптимист. До сих пор оптимист, да? Реальность ужасна, но с ней-то ни пса не поделаешь, так чего с ней долбаться. Надо радоваться, что хоть такая-то есть.

Мог бы вообще не родиться.

Эту дурацкую фразу я столько раз повторял, что уже начал в ней видеть смысл и находить не лишенной прелести.

Да и чем она плоха? Не хуже любой другой по тому же поводу. А повод-то один и тот же у всего сказанного, спетого и написанного. Непроходящее удивление перед фактом собственного рождения и нарастающее удивление тем, что кино все еще продолжается. Вот, правильное слово: удивление.

Брови изогнуты в удивлении, застыл в удивлении, в удивлении замешкался. Граф застыл, на лице его отразилось удивление, и, падая в истоптанный лошадьми снег, он, казалось, не понимал, что с ним случилось и почему воздух не проникает в гортань и мир заваливается и тускнеет. Кр-расиво? А то! Сам готов прослезиться и растрепанной графиней сорваться из душной кареты. Куда сорваться? На помощь? Принять последний вздох? Услышать последнее прости? Ну, так положено, она должна срываться. Так всегда бывает. А если это кино, то и с черных деревьев в отдалении должны сорваться в сине-белое небо птицы, с гаем, с граем, с криком.

Звуки: птичий крик, графинин крик, крик скрипки на высокой ноте. И дальше, чтоб ей не захлебнуться, вступают резко виолончели, духовые, и завершают поток ударные. Дым, ды-дым, дым-дым.

Да, та еще картинка, надо заметить. И все же свои музыки роднее. Не так бьют, не так рвут на куски.

Не знаю, почему. Может, свои—они милосерднее.

Оптимизм, бля. Верить в милосердие.

Да деваться-то все равно некуда.

Ближе к небу – ближе к Богу

Вы не замечали, что в американских фильмах, если за героиней (а иногда и за героем) кто гонится, он всегда ломится вверх по лестнице? Тоись просто какой-то навязчивый стереотип поведения киногероев—спасаться от напасти, несясь по лестницам вверх. Неважно, на какой высоте застала опасность, хоть бы и на первом, главное дело—побыстрей найти лестницу на крышу или лифт, лучше лестницу, с лифтом не так сильно задолбаешься бежамши. Прямо вот заиграла тревожная музыка, героиня (или герой) нервничает и озирается с дрожью в членах, уже слышен топот злодея в отдалении… все, побежали искать лестницу. С обреченностью на лицах. А уж когда она нашлась, тогда с облегчением по ней несемся ни в коем случае не на улицу к сплетению путей и к людям, а непременно наверх, отрезая себе последнюю надежду на спасение.

Дальше бывает по-разному. Иногда на лестнице разворачивается решающая битва, во время которой герой (он же героиня) упорно продолжает свое восхождение, иногда забираясь на какие-то балки с непременными забытыми на них ведрами и подмостями (в Америке строителей и ремонтников что, никто не контролирует, чтоб они прибирали за собой свое барахло?), и там они бьются, отчаянно балансируя и периодически застревая то одной ногой, то другой в сочленениях конструктивных элементов, размахивают перед лицами друг друга страшенными ржавыми цепями (откуда вечно там эти цепи? Богу ведомо). А потом, уже на крыше, плохие и хорошие начинают друг за другом гоняться, палить из всего что под рукой, кидаться предметами обихода, притискивать друг друга по очереди к низенькому заграждению над бездной, все в пыли и голубином помете бесстрашно перескакивают с крыши на крышу, но в конце наши побеждают. Редко все ж злодею удается нашего столкнуть с крыши, а то б было совсем обидно. Столько бегали, а все зря.

Вон вчера «Идальго» в телевизоре показывали. Кони, скачки, пыльные бури, виды красивые, битва на мечах, если кто любит, Омар Шариф крут, как двадцать лет назад, все есть для счастья зрителя, а все ж чего-то не то. И что ж вы думаете? Поехал Вигго Мортенсен спасать Шарифа дочь, так эта Джазира (так ее звать, не путайте с катарской радиокомпанией) в плоском как стол арабском городке в пустыне, несясь птицей от преследователей, умудрилась посреди всей неразберихи нарыть какую-то дохлую лестничку, прислоненную к дувалу, и что?.. Прально, моментально на этот дувал по ней вскарабкалась с чудесной ловкостью. А за ней и Мортенсен тоже. И несся потом пару минут экранного времени подобно ветру по тому дувалу, ни разу не глядя под ноги и паля из револьвера. Во какой американские киноактеры тренированный народ, находят путь наверх где угодно.

Да, конечно, так накал и щекотание нервов значительно сильней, зрелищность невероятная, но отчего-то мне не верится, будто прям вот так совсем мозги у людей отказывают в опасной ситуации, причем отказывают в таком однозначном направлении всем поголовно. Мне интересно, неужто впрямь люди в опасной ситуации стремятся еще больше ограничить свои перемещения и лезут в однозначно непреодолимый тупик (ну Бэтмен, допустим, летать умеет, а Спайдермену вообще похрен куда бежать, ему любая поверхность—горизонталь), или когдатошний киноштамп заездился до полной некритичности в восприятии зрителя? Или какая, может, фрейдистская подоплека в этом заключена?

Одновременно подумалось, что российские кинопогони происходят, главным образом, по горизонтали. На лошадях, тачанках, автомобилях «жигули» и башенных кранах. Ну не могу припомнить ни одного советско-российского фильма, а также ни одного фильма братских киностудий, где б герои лезли наверх, запереть себя в узости крыш, напротив, они всегда стремятся на простор, а там помогай Бог… Ну разве в фильме «Место встречи изменить нельзя» мужик из шайки, который фронтовой товарищ Конкина, затеял лезть на забор, спасаясь, так его Высоцкий тут же пристрелил.

И не в этом ли корни современной массовой убежденности россиян в однозначном умственном превосходстве над американцами? Ясное дело, ты посмотри любое кино, они ж все бегут наверх невесть зачем, как дураки, а мы—нет, значит, мы умные, а они кто?

То-то!