Текст книги "Политическая критика Вадима Цымбурского"

От конъюнктур земли к конъюнктурам времени

В 2007 году при финансовой поддержке ИНС в издательстве «РОССПЭН» вышел увесистый том политических работ Цымбурского под заглавием «Остров Россия. Геополитические и хронополитические работы. 1993–2006». Структура этой книги в целом свидетельствовала о том, что геополитика в политическом творчестве ее автора приобрела второстепенное и прикладное значение. Цымбурский в первую очередь был философом истории, и он сознательно выводил те или иные геополитические конструкции, включая и собственную, из конкретных обстоятельств времени их возникновения. Представление России как «островной» уникальной цивилизации, отделенной от других цивилизационных плит поясом промежуточных «лимитрофных» территорий, с точки зрения самого автора этой концепции в немалой степени было рождено ситуацией отъединения нашей страны от Европы, нашим «пространственным» отходом на восток.

Другие эпохи, эпохи имперского натиска, рождают иную геополитику – геополитику, в которой Россия предстает в качестве полноценной европейской силы, играющей либо за «старый порядок» (как в эпоху Николая I и Нессельроде), либо за «мировую революцию» (как во времена Троцкого и Тухачевского). Пафос политических размышлений Цымбурского состоял в том, что России не следует выходить из своего уединения в Евразии – Великого Лимитрофа, не следует кормить себя надеждами, что период натиска и экспансии вот-вот вернется вновь. Но дело было не в том, что эти надежды были несбыточными. В изолированном положении России был не только чисто геополитический, но также и исторический смысл. Предназначение России состояло в том, чтобы любыми силами удержаться в изоляции, чтобы «отцепить российский вагон от идущего к точке взрыва поезда “мировой цивилизации”».

Выбор геополитики как сферы деятельности в ельцинские годы носил оттенок оппозиционности. Подчеркивание геополитических факторов государственного развития указывало на нереалистичность и определенную бесперспективность самой задачи, с которой, собственно, и начинались ельцинский режим и государственность радикально реформируемой России: за счет сброса территорий обеспечить окончательное «вхождение страны в Европу». Геополитика – не только евразийская, но и «островная» – как бы привязывала российскую власть и российскую элиту к конкретным географическим границам нашей страны, обращала внимание элит и властей на то очевидное обстоятельство, что с распадом СССР Россия не приблизилась к Европе, но отдалилась от нее.

«Остров Россия», одновременно с признанием этой новой России, являлся вызовом ее элите, не умевшей и не желавшей мыслить геополитически, сверявшей собственные планы и прожекты не столько с реалиями страны, которой эти элиты и были обязаны своей элитарностью, сколько со своими сиюминутными интересами. В ряде примыкающих к «Острову Россия» статей Цымбурский уже вполне четко ставит вопрос о «новой элите» страны, которая вполне спокойно могла бы принять, скажем, проект переноса столицы в Новосибирск – подальше от европейских рубежей, поближе к реальному географическому центру государства.

Цымбурскому отвечали, что в настоящее время цивилизационная идентичность не задается географией. Он парировал этот аргумент, объявляя тех, кто по роду деятельности и интересов выламывается из «географической идентичности», «выбросом России», «антинациональным гражданским обществом». Ему, кстати, вполне обоснованно давали понять, что современная элита не ходит по «земле», но парит по «воздуху», что на смену геополитике приходит геоэкономика, а она якобы транснациональна. В ответ он указывал на геополитические основания подлинной «экономики» и национальноцивилизационные основания подлинной «геополитики»[65]65
  См. статью «Русские и геоэкономика» // Pro et Contra. – 2003. – Т. 8 – № 2; Перепечатано в кн.: Цымбурский В. Л. Остров Россия. Геополитические и хронополитические работы. 1993–2006. – М., 2007. – С. 486–520.


[Закрыть]. В конечном итоге со стороны Цымбурского геополитическая критика «новой элиты» приобретала все более заметную социальную направленность. Он брал под защиту человека глубинки, жителя маленького города, которого психологически, экономически да почти что и физически уничтожает открывшийся для глобальной информационной деревни и закрывшийся для своей собственной страны мегаполис.

Цымбурский стремился к тому, чтобы поддержать то самое движение, которое поставило бы во главу угла интересы глубинной городской России. Не России регионов, каждый из которых пытается самостоятельно, в отрыве от всей страны интегрироваться в глобальный мир, не России-Евразии, копящей силы перед новым имперским рывком на Запад, но России-острова, сознающего свою цивилизационную уникальность, с одной стороны, и хранящего внутреннюю сплоченность – с другой.

Однако проблема одновременно состояла и в том, что в путинские годы в отношениях «власти» и «оппозиции» акценты несколько поменялись. С одной стороны, полноценной смены элит в стране не произошло. В Кремле находился преемник Бориса Ельцина (что для Цымбурского всегда было очень значимым моментом в его отношении конкретно к фигуре Путина[66]66
  «Уважение к иерархии! Да как бы ни симпатизировать В. В. Путину, можно ли забыть, что по происхождению своей власти он – назначенный преемник узурпатора, разгромившего существовавшее государство». См.: Цымбурский В. Л. Остров Россия. Геополитические и хронополитические работы. 1993–2006. – М.: РОССПЭН, 2007. – С. 173.


[Закрыть]), управление внутренней политикой осуществляли люди, которые спасли бывшего президента от импичмента и вероятного суда. Более того, не слишком сильно изменилась и психология правящей элиты, особенно той ее части, что контролировала экспорт сырья в Европу.

Между тем многое все-таки поменялось. Прежде всего поменялась идеология режима. Теперь при власти находились как раз люди, которые говорили о геополитическом и социальном единстве России, о ее уникальности и независимости, о необходимости противодействовать как вызовам извне, так и аппетитам «офшорной аристократии». Внешняя политика России, хотя и не без проблем, но в конце концов сдвинулась в том направлении, которое настойчиво рекомендовал Цымбурский в статье «Геополитика для евразийской Атлантиды». Она вполне зримо эволюционировала в сторону холодного оборонительного союза России с другими континентальными центрами Евразии с целью общего контроля над лимитрофными территориями и противодействия закреплению на этих пространствах США и их союзников.

У геополитики Цымбурского и в путинские годы еще оставался «оппозиционный» потенциал, но все же он заметно слабел. Теперь именно в оппозиционных гостиных толпились те интеллектуалы, которые не уставали твердить, что Россия как целостная индустриальная держава не имеет перспектив, что российский Остров оторвался от магистрального пути мировой цивилизации и выход из тупика располагается исключительно на пути «возвращения в Европу», пускай даже ценой «сброса» новых территорий и опустошения глубинки. Было очевидно, что именно эти люди задают в либеральной оппозиции тон, именно они произносят те слова, которые не решаются сказать их более осторожные соратники.

Думаю, что страшная болезнь и связанные с ней обстоятельства во многом избавили Вадима Леонидовича от мучительного выбора в пользу или против власти. Он позволил себе в самом конце жизни этот выбор просто не осуществлять. Последнее, что я слышал из его уст о «путинщине»: этот режим плох, все имеющиеся ему альтернативы в настоящее время еще хуже.

Не видя конкретно политической альтернативы существующему в России положению вещей, Цымбурский задумывался об альтернативе исторической. Не став оппозиционером, он, безусловно, не превратился и в конформиста, однако свои претензии к ситуации в собственной стране он уже затруднялся высказывать на языке геополитики. Не случайно он все больше отдалялся от геополитической тематики (и так и не смог представить к защите докторскую монографию «Морфология российской геополитики») и все больше сосредотачивался на размышлении о своем времени, на том, что он сам называл «хронополитикой российской цивилизации».

Цымбурский полагал, что Россия в своей истории проскочила одну важнейшую историческую развилку, фундаментальную для ее цивилизационного становления. Речь идет о так называемой городской революции, о значении которой для развития цивилизации Цымбурский стал размышлять примерно с 1996 года, когда он подготовил доклад «Большевизм и цивилизация России»[67]67
  См. фрагменты рукописи: Кара-Мурза А. А., Поляков Л. В. Русские о большевизме. Опыт аналитической антологии. – СПб.: РХГИ, 1999.


[Закрыть], плавно перетекший затем в рецензию на две книги: немецкого философа Г. Рормозера и А. А. Френкина, увидевшие свет осенью 1998 года в журнале «Вопросы философии»[68]68
  Цымбурский В. Л. О книгах Г. Рормозера и А. А. Френкина. Рецензия // Вопросы философии. – 1998. – № 10. – С. 145–150.


[Закрыть]. Согласно выводам, изложенным в этой рецензии, выросшей в опубликованную в 2002 году в «Русском журнале» статью «Городская революция» и будущее идеологий в России»[69]69
  См.: Цымбурский В. Л. «Городская революция» и будущее идеологий в России. Цивилизационный смысл большевизма // Русский журнал. – 4-10 июля 2007 года.


[Закрыть], каждая цивилизация рано или поздно достигает стадии подъема городов. Эпоха подъема городов, которую вслед за Карлом Ясперсом можно назвать «осевым временем» развития цивилизации, оборачивается радикальной трансформацией существующей религиозной традиции. Цымбурский называет данный радикальный переворот Реформацией, связывая с ним не только протестантский раскол в Европе XVI века, но и глубочайшее переосмысление религии Осириса в эпоху Среднего царства, увидевшего в этом боге посмертное воплощение каждого спасенного праведника; возникновение буддизма и джайнизма в Индии, а также моизма и даосизма в Китае IV–VI веков до н. э. и, как ни парадоксально, «дионисийскую реформацию» в Греции VII–VI веков до н. э.; и победное возвышение ислама как религии цветущих торговых городов Ближнего Востока и Леванта во второй половине первого тысячелетия нашей эры.

Реформационные переломы по-новому решают для человека проблемы теодицеи и личного спасения. Можно также сказать, что в этом случае происходит своего рода демократизация и индивидуализация представлений о спасении. Следуя здесь за Освальдом Шпенглером, выделившим в истории цивилизации в качестве центральной эпоху Мохаммеда, Пифагора и Кромвеля, автор доказывает, что в России фактически ту же роль – роль новой городской религии – исполнил большевизм. Поэтому русским «современником» (в шпенглеровском смысле) Мохаммеда, Пифагора, Кромвеля можно считать Ленина.

Между тем Реформация оказывается не единственным вариантом религиозной трансформации традиционного общества в условиях «городской революции». Другой выход предлагает Контрреформация: приспособление ценностей и отчасти институтов старого аграрно-сословного общества к новой ситуации, рожденной распадом старых социальных связей. Контрреформация – это когда общество судорожно пытается создать «нового человека» с помощью возвращения к старым идеалам. Такой Контрреформацией было конфуцианство в Китае или же религия Бхагавадгиты в Индии. Согласно Цымбурскому, после краха большевистской «городской революции» Россия обречена на ту или иную версию Контрреформации.

Весь вопрос в том, какой она может быть. В отличие от демократической Реформации Контрреформация предлагает человеку новой «городской» эпохи частичную реабилитацию авторитета и иерархии. Наиболее неприятным вариантом нашего цивилизационного развития была бы та ситуация, когда верхушка общества отъединяется от населения какими-то символическими культурными барьерами – условно говоря, когда правящее сословие выделяет себя за счет приобщенности к ценностям глобального общежития.

Еще недавно многие отечественные либеральные интеллигенты проливали слезы умиления при виде так называемых молодых реформаторов, свободно изъясняющихся по-английски. Согласно Цымбурскому, когда высвободившаяся из-под гнета эгалитарной идеологии либеральная фронда утверждает свое право на власть и привилегии на основании приобщенности к чужой культуре – это и есть признак той самой нехорошей, можно сказать, либеральной Контрреформации. Цымбурский называет ее «петербургской», в смысле воспроизведения того паттерна взаимоотношений народа и элиты, который получил наиболее отчетливое воплощение именно в XVIII – начале XIX столетия.

Но этой «нехорошей» версии Контрреформации может быть противопоставлена иная версия, при которой духовное освобождение от большевизма реализовалось бы как «моральное закрепощение» элиты своим населением, прежде всего – поднимающимся политическим классом российских городов. Когда элита мыслилась бы в первую очередь как национальная элита, не в узкоэтническом смысле этого слова, но в плане жесткой зависимости от исповедуемых большинством населения ценностей.

Понятно, что победа последней версии Контрреформации была мыслима лишь в случае подрыва глобализационных механизмов, обеспечивающих, с одной стороны, смычку элит разных стран и разных цивилизаций, а с другой – ослабление солидарности с собственным населением.

Следует сказать, что в области хронополитики Цымбурский уже не претендовал на сугубую оригинальность, рассматривая себя и свои труды скромным продолжением идей автора «Заката Европы» – «великого Освальда», по определению самого Вадима Леонидовича. Поэтому для того, чтобы во всей полноте четко представить себе политическое мировоззрение Цымбурского, невозможно обойти стороной и увлечение автора «Острова Россия» творчеством немецкого философа.

Освальд Шпенглер – философ, в принципе не чуждый русской мысли. Последний сборник русской идеалистической философии в советские годы был посвящен именно историософии «Заката Европы». Принято считать, что знаменитый «философский пароход» 1922 года во многом был спровоцирован жесткой реакцией большевистских вождей на маленькую книгу «Освальд Шпенглер и закат Европы» с участием Степуна, Бердяева и Франка. В 1960-х московская интеллигенция зачитывалась статьей Сергея Аверинцева о Шпенглере в журнале «Вопросы литературы»[70]70
  Аверинцев С. «Морфология культуры» Освальда Шпенглера // Вопросы литературы. – 1968. – № 1.


[Закрыть] и его же язвительными комментариями к дээспешному переводу фрагментов второго тома шпенглеровского бестселлера, в которых почтенный византолог остроумно громил взгляды автора «Заката Европы» на христианство. Наконец, важным интеллектуальным событием 1990-х годов стал выход первого тома «Заката Европы» в переводе Карена Свасьяна с его же фундаментальным предисловием к этой книге[71]71
  Свасьян К. А. Освальд Шпенглер и его реквием по Западу // Шпенглер О. Закат Европы. Т. 1: Гештальт и действительность. – М.: Мысль, 1993.


[Закрыть].

Кстати говоря, Цымбурскому было крайне антипатично то отношение к Шпенглеру, которое сложилось в кругах русской (да и не только русской) интеллигенции – от Бердяева до Свасьяна включительно. Цымбурский был совершенно равнодушен к Шпенглеру – интеллектуальному художнику, мыслителю, сумевшему проникнуть в «душу» античной культуры и блестяще описать «судьбу» своей собственной западной, или как он говорил, фаустовской культуры. Его также не особенно волновал Шпенглер как политик, консервативный революционер, апологет «пруссачества» и «социализма», империалист и противник «желтой расы».

Следуя за Шпенглером в его выделении России как отдельной цивилизации, вырастающей в тени Запада, однако развивающейся согласно своим внутренним ритмам, Цымбурский, тем не менее, постоянно спорил со своим любимым мыслителем по поводу характеристики этой цивилизации. Автор «Острова Россия» отказывался считать основным «гештальтом» – образом или «прасимволом» России – ненависть к «городу» и «городской культуре».

По Шпенглеру, русские, как якобы жители одной большой «сибирской равнины», увлеченные равнинным, лесостепным размахом, испытывают чувство глубокого отвращения к городу, занесенному в их равнины петровским вестернизационным проектом. Согласно «Закату Европы», большевизм – это и есть вырвавшаяся наружу ненависть равнинного человека к городу. А поскольку, как подчеркивал Шпенглер, мировая история фактически протекает в городе, то русский большевизм и Россия в целом представлялись ему силами, враждебными истории и цивилизации как таковой. Весь этот комплекс воззрений немецкого философа на Россию был Цымбурскому глубоко чужд, и опровержению этих взглядов он посвятил немалый объем своей книги 2007 года «Остров Россия»[72]72
  «…Прасимволом оказывается не просто “бескрайняя равнина”, а выделенный на ней, отмеченный локус, не отрицающий Великой Горизонтали и даже подчеркивающий ее, то тяготея расточиться в ее протяженности, то выпирая из нее, “торча над нею” и как бы с ней споря, то соединяясь с нею в систему и обретая в этой системе права господствующего средоточия». См.: Цымбурский В. Л. Остров Россия. М., 2007. – С. 353.


[Закрыть]. Согласно Цымбурскому, большевизм – это революция «городского человека» против отжившего аграрно-сословного уклада, и эта революция описывается ученым в шпенглеровских терминах.

Итак, ни одна из знакомых отечественному читателю ипостасей Шпенглера Цымбурскому не была особенно близка. Шпенглер привлекал его в первую очередь как автор оригинальной социологической концепции, как создатель теории развития обществ, альтернативной как марксизму, так и либеральному эволюционизму. Проще говоря, его привлекал Шпенглер не первого, а второго тома своего исторического бестселлера. Цымбурский неоднократно говорил о том, что предпочитает второй том «Заката», что в несколько запутанных (и, признаемся, едва ли научных при самом широком понимании слова «наука») рассуждениях о «городе», «существовании и бодрствовании», «духе и деньгах» он видит основание полноценной теории социальной динамики. Именно этот несколько эзотерический и вообще мало кому интересный Шпенглер второго тома своего знаменитого сочинения периодически возникал на страницах поздних статей Цымбурского. Именно на этого почти забытого Шпенглера философ постоянно ссылался в своих устных выступлениях – что, кстати, неизменно вызывало затруднения в их восприятии аудиторией, которая, как правило, не была осведомлена о содержании второго тома знаменитой работы.

Второй том Шпенглера, нелюбимый пасынок заслуженной славы первого, представляет собой во многом тот мир, в котором развивается хронополитика Цымбурского. На соответствие предложенной Шпенглером схеме он опробовал различные эпизоды как древней, так и самой новейшей истории. Поэтому, чтобы досконально разобраться в хронополитике Цымбурского, необходимо осуществить краткий анализ указанных Шпенглером «всемирноисторических перспектив». Напомню, именно так в переводе на русский язык звучит название второго тома.

Два тома «Заката Европы» – это два разных интеллектуальных романа, со своим особым прологом, сюжетом и действующими лицами, но с одним конечным выводом.

Сюжет первого тома известен всем знатокам мировой философии: это роман о Западе, о «высокой культуре», до последнего момента своей истории не осознававшей собственного предназначения.

Эта культура грезила и продолжает грезить о том, что ее высшая цель – охватить с помощью науки и художественного творчества мир прошлого, воскресить античность, найти для своего вечно стремящегося куда-то вдаль духа отдохновение в гармоничном общественном устройстве. И только мысль последних великих представителей этой культуры открывает страшную истину, что гармония в жизни недостижима, что античность всегда была и будет чужда фаустовскому (читай германскому) уму Запада, что звездный час великой науки и великого искусства Европы остался в прошлом и вернуть его невозможно. И тогда, отчасти при помощи самого Шпенглера, усталый духовно, но еще полный какой-то неизрасходованной энергетики Запад вдруг осознает, в чем состояло его подлинное предназначение – в самоосуществлении «воли к власти», в подавлении природы с помощью техники и мировом господстве.

Запад ошибался, видя бесконечно удаляющуюся цель своих фаустовских поисков в прошлом или в будущем: эта цель – в настоящем, в присущей Западу, и только ему среди всех других «высоких культур», способности (и желании) достичь мировой власти и удерживать ее. Поэтому Шпенглер после выхода первого тома в 1918 году вполне справедливо отбивался от обвинений в «пессимизме»: он считал, что Западу уже не стоит ждать нового Гете, ему следует готовиться к приходу нового Цезаря.

Новый Цезарь появляется и в финале второго тома «Заката Европы», однако его приход венчает рассказ о несколько других событиях с иными действующими лицами. Прежде чем излагать последовательно эти перипетии, нужно отметить некоторое противоречие в выводах каждого из двух томов. Всем известно, что в первом томе Шпенглер назвал античную культуру «аполлонической»: внутренним образом этой культуры, по мнению немецкого ученого, является восприятие в качестве эталона реальности очерченного конкретными параметрами геометрического тела. Отсюда – геометрия Эвклида, идеи-числа Пифагора – Платона, маленькие, отделенные от остальной страны города-государства по берегам Средиземноморья, любовь к скульптуре и так далее. Во втором томе душа Античности как бы раздваивается: наряду с «аполлонической», гомеровской культурой обнаруживается и другая, явно ей враждебная, «орфическая». Прекрасное тело вступает в противоборство с бессмертной душой, мысль о существовании которой в Античности не совсем соответствовала концепции первого тома.

Интеллектуальный роман второго тома начинается с постулирования внутри истории человеческого рода (а то и ранее этой истории), равно как в истории каждой из «высоких культур», двух душ, двух потенциально враждебных друг другу начал. Шпенглер дает им множество характеристик, которые иногда скорее уводят от понимания того, что он хочет сказать в действительности. Он называет одну душу растительной, а другую – животной. Потом обнаруживается, что растительную душу отличает начало существования, тогда как животную – начало бодрствования. Одну выделяет тотем, другую – табу.

Вся эта схема становится понятной только, когда Шпенглер приступает к разговору о возникновении аграрных обществ. Тогда выясняется, что речь идет о «прасословиях», сословии рыцарском и сословии духовном.

Рыцарское сословие по своему истоку есть сословие растительное, как ни странно это звучит. С растительным началом его связывает привязанность к земле, к месту своего происхождения, к тотему и роду. Задача этого сословия – голое существование, продолжение себя в потомстве, но, конечно, и «воля к власти». В критическом отклике на статью историка Дмитрия Володихина по поводу стилистики викторианства, который Цымбурский написал в 2005 году, и впоследствии в его последней статье, посвященной сборнику «Вехи» – ее он надиктовал мне уже в больнице за три дня до кончины[73]73
  Цымбурский В. Л. Сборник о новом человеке для новой эпохи // Русский журнал. – 24 марта 2009 года; http://www.russ.ru/pole/Sbornik-o-novom-cheloveke-dlya-novoj-epohi.


[Закрыть], ученый, примеряя схему Шпенглера к историческому пути России, прямо в духе столь любимого Шпенглером Ницше[74]74
  «Та новая партия жизни, которая возьмет в свои руки величайшую из всех задач – более высокое воспитание человечества, и в том числе беспощадное уничтожение всего вырождающегося и паразитического, сделает возможным на земле преизбыток жизни, из которого должно снова вырасти дионисическое состояние». Это цитата из «Ecce Homo» Ницше; у Шпенглера, заметим, «дионисическое состояние» имеет отношение не столько к «партии жизни», сколько к противостоящей ей партии.


[Закрыть], называет эту силу, это прасословие, «партией жизни»[75]75
  Цымбурский описывает эту шпенглеровскую дихотомию так: «Когда-то Шпенглер ярко развил мысль, что в истории любой цивилизации – высокой культуры – реализуются две культурные и общественно-психологические партии: “партия жизни”, опирающаяся на импульсы культурно-аранжированных биологических ритмов, и “партия ценностей” (вносящая в жизнь общества высокое напряжение суда над данностями). Сам Шпенглер, с его преклонением перед аристократией, склонен был делать в своей историософии основной упор на партии жизни, каковую на первой, аграрно-сословной стадии истории цивилизации представляет знать в противоположность первичному исполнителю партии ценностей – духовенству. Но применительно к России наших дней я вижу цивилизационную роль этих партий существенно иначе, нежели чтимый мной мыслитель». См.: Цымбурский В. Л. О русском викторианстве. Часть вторая // АПН. – 19 декабря 2002 года; http://www.apn.ru/publications/article1697.htm#mark


[Закрыть]. У этой рыцарской «партии» нет в мире никаких иных целей и задач, кроме укрепления своей власти и продолжения рода, продолжения жизни ради жизни. И именно этому, принципиально внеценностному началу суждено господствовать над остальным человечеством в течение всей долгой аграрной эпохи вплоть до подъема городов и того момента, который Цымбурский загадочно обозначил понятием «городской революции».

Между тем у «партии жизни» с самого начала человеческой истории обнаруживается загадочный конкурент – это сила сознания, бодрствования, не власти над жизнью, но отчуждения от нее, ее критики с точки зрения каких-то внежизненных, отвлеченных от плоти и крови «ценностей». Цымбурский так и отчеканил: «партия ценностей». Для Ницше вся эта ненавидимая им «партия ценностей» – продукт «революции рабов», тех, кто по вполне естественным причинам имел основание быть недовольным властью властвующих, то есть безраздельным господством «партии жизни». По Ницше, на языке зоологии весь ценностный мир есть результат восстания бета-самцов против альфа-самцов. Восстания, которое по несколько загадочным (и у Ницше так до конца и не проясненным) обстоятельствам увенчалось победой.

По Шпенглеру все обстоит несколько сложнее. «Партия ценностей» – это не партия рабов: рабы, равно как и выпавшие из истории крестьяне, в игре вообще не участвуют[76]76
  «Великой заслугой Ницше, – пишет Шпенглер, – навсегда останется то, что он первым признал двойственной сущность всякой морали. Своими понятиями “мораль господ” и “мораль рабов” он неверно обозначил факты и слишком однозначно отнес к последней “христианство как таковое”, но что явственно и заостренно лежит в основе всех его усмотрений, так это: хороший и плохой – аристократические различия, благой и злой – священнические». См.: Шпенглер О. Закат Европы. Очерки морфологии мировой истории. Том второй. – М., 2004. Цымбурский также отмечает более глубокое понимание «партии ценностей» у автора «Заката Европы», чем у автора «Антихристианина»: «гениальность Шпенглера заключается уже в том, что третируемую Ницше “мораль рабов” он глубоко переоценил как партию ценностей в цивилизованном контрапункте, сохранив за “моралью господ” статус партии жизни». См.: Цымбурский В. Л. О русском викторианстве. Часть вторая // АПН. – 19 декабря 2002 года; http://www.apn.ru/publications/article1697.htm


[Закрыть]. «Партия ценностей» – это прежде всего монашество и духовенство. На средневековом Западе члены «партии ценностей» уходили в монашеские ордена, в Древней Греции они вступали в «орфические», а затем «пифагорейские» братства. А в мире ислама именно представители этого прасословия в конечном итоге и породили из своей среды пророка Мухаммеда.

В отличие от тех идей, которые развивали на Западе последователи Юлиуса Эволы, а у нас, пожалуй, Гейдар Джемаль, Шпенглер отнюдь не считал «партию жизни» исключительно воинами, а «партию ценностей» – жрецами-созерцателями, уклоняющимися от деятельной жизни и воинской повинности. Смысл не в этом. Представителями второй партии, по Шпенглеру, являются Мухаммед и Кромвель – воины из воинов. «Партия ценностей» отказывается не от войны, но от признания «жизни как жизни», «власти как власти» вне обязательной сцепки с цементирующими эту «власть», но и ограничивающими, табуирующими ее моральными и религиозными ценностями. «Партия ценностей» отнюдь не бета-самцы, но враждебная «жизни просто как жизни» контрэлита – контрэлита, до поры до времени уединенная в монастырях и соборах и напряженно ждущая своего часа X.

Этот час X фактически и есть «городская революция». В этот момент происходит что-то такое, что выводит «партию ценностей» из уединения, ее представители порывают со своим «сословным» заточением, затем в течение очень короткого времени вырывают лидерство у выродившейся к тому времени «партии жизни» и перестраивают все общество под свое мироощущение и свои интересы.

Во втором томе «Заката Европы» эта знаменательная минута истории цивилизаций обозначена как эпоха Пифагора, Мухаммеда, Кромвеля (Цымбурский считал необходимым прибавить – и Ленина). Это эпоха, когда выступающие от имени идей и ценностей люди отказываются от пассивного неучастия в жизни и силой вырывают власть у тех, кто полагает господство своей наследственной привилегией. Пифагорейцы уничтожают «утопающий в роскоши» Сибарис, ведомые Мухаммедом арабы побеждают курейшитскую знать Мекки, пуритане Кромвеля после победы над кавалерами устанавливают на «туманном Альбионе» «республику святых».

Цымбурский доказывал, вопреки Шпенглеру, что большевизм представляет собой аналогичное явление – религиозный переворот «партии ценностей» против вырождающейся аристократической «партии жизни». Любопытно, что уже в последней статье покойного философа о «Вехах», опубликованной в «Русском журнале», осторожно подчеркивается происхождение нигилистов из провинциального духовенства. В беседе, на основе которой была создана эта статья, Цымбурский более настойчиво отмечал приоритетную роль выходцев из духовного сословия в формировании русской «партии ценностей». Низы и даже верхи дворянства были захвачены протестной энергией, которой были преисполнены увлекшиеся политической борьбой выпускники церковноприходских школ. Духовное происхождение Чернышевского, Добролюбова, Благосветлова, а через поколение и Владимира Соловьева подтверждало шпенглеровскую идею о том, что изначально вызов привилегированному рыцарскому сословию бросают выходцы из сословия духовного: бывший монах Лютер, попович Чернышевский и так далее.

Очень важно зафиксировать данный момент «городской революции» именно в понимании Шпенглера: революция горожан, Реформация в расширительной терминологии русского мыслителя – это первый и последний момент в истории «высокой культуры», когда «партия ценностей» действует на сцене истории открыто и самостоятельно. С подъемом городов оба сословия оттесняются от политической жизни национальным государством, в котором начинают доминировать две буржуазные партии – партия денег и партия духа. Обе партии во многом отщепляются от двух конкурирующих сословий: деньги – новый, городской, символ той же самой «воли к власти»; дух, в смысле «городская интеллигенция», представляет собой обмирщенное, секуляризированное духовенство. Сословия сопротивляются, и в историософии второго тома это сопротивление закреплено термином «фронда» (Цымбурский довольно часто использовал его при характеристике либеральной оппозиции путинскому режиму[77]77
  «Здесь возникает закономерный вопрос: почему либералы так ненавидят Путина? Отвечаю: по той же причине, по которой феодальная фронда фрондировала против королевской власти. Как писал в свое время Энгельс, королевская власть защищала феодалов от крестьян и друг от друга, чтобы они друг друга не перерезали, и феодалам это крайне не нравилось. Они бунтовали. Но власть довела дело до конца: кому-то отсекла голову, кого-то посадила и обеспечила контроль феодальной верхушки над жизнью европейских абсолютистских государств на протяжении двух столетий. Путин делает то же самое для квазифеодальной верхушки, рожденной в хаосе 1990-х». См.: Цымбурский В. Л. Расколотая Россия, или «Питерский» проект. По материалам круглого стола АПН // АПН. – 19 января 2005 года.


[Закрыть]). Между тем социальная мясорубка города берет свое, и в конце концов сословия отступают на задний план. Иногда им удается одержать временную победу (и такой победой Шпенглер считает английскую буржуазную революцию XVII века) – в этом случае они позволяют обществу удерживать некую политическую форму, не сводимую к экономическому содержанию, которая безнадежно рушится в ситуации бескомпромиссного торжества третьего сословия, оппозиционного любой политической форме как таковой.

И все же по Шпенглеру все пути буржуазного (в широком смысле слова – вслед за выдающимся немецким антиковедом Эдуардом Мейером Шпенглер, вопреки Веберу и Марксу, он усматривал признаки капитализма в хозяйственной жизни Римской республики рубежа тысячелетий) общества ведут к одному – к тотальной власти денег. Деньги порабощают государство, безнадежно коррумпируют парламентаризм, свободную прессу, ставят себе на службу интеллигенцию. И либерализм, и враждебный ему социализм начинают просто работать на биржу, банки и их интересы. «С помощью денег демократия, – пишет Шпенглер, – уничтожает саму себя – после того как деньги уничтожили дух»[78]78
  Шптглер О. Закат Европы. Очерки морфологии мировой истории. Том второй. Всемирно-исторические перспективы. – М., 2004. – С. 497.


[Закрыть].

Кстати, немецкий философ отнюдь не был преисполнен обличительного пафоса в отношении «власти денег», если кто и вызывает у него сочувствие, так это русские, страстно ненавидящие «Мамону» и потому фатально не приспособленные к капиталистической цивилизации. Любые социалистические попытки ограничить власть капитала выглядят для Шпенглера практически столь же несостоятельными, как и моралистические инвективы стоицизма в адрес развращенного римского общества. И вот тут Шпенглер делает свой финальный ход:

«именно вследствие того, что рассеялись все грезы насчет какой бы то ни было возможности улучшения действительности с помощью идей какого-нибудь Зенона или Маркса и люди выучились-таки тому, что в сфере действительности одна воля к власти может быть ниспровергнута лишь другой такой же <…> в конце концов пробуждается глубокая страсть ко всему, что еще живет старинной, благородной традицией. Капиталистическая экономика опротивела всем до отвращения. Возникает надежда на спасение, которое придет откуда-то со стороны, упование, связываемое с тоном чести и рыцарственности, внутреннего аристократизма, самоотверженности и долга»[79]79
  Шпенглер О. Закат Европы… М., 2004. – С. 497–498.


[Закрыть].

Судьба «высокой культуры» достигает своего решающего часа. Тотальная дискредитация элиты денег открывает путь последнему властелину культуры, а в случае приготовившейся к захвату всего мира фаустовской цивилизации – властелину всего человечества, который, попирая дух, закон и справедливость, утвердит одну последнюю и верховную истину, уготованную природой человечеству: безграничную «волю к власти». «Партия жизни» вновь поднимается на подмостки истории и своим нежданным появлением завершает затянувшийся спектакль.

Финальные пассажи «Заката Европы», написанные в преддверии кризиса капитализма начала 1930-х, сегодня звучат еще более актуально, когда, с одной стороны, всем и в самом деле «опротивела капиталистическая экономика», а с другой – действительно «рассеялись грезы о возможности улучшить действительность» с помощью Маркса. И, судя по всему, выход из тупика будет обнаружен именно в указанном Шпенглером направлении – в утверждении или, скажем осторожнее, попытке утверждения в ситуации экономического хаоса некой новой глобальной власти, власти тех сил, которые сохранили в себе волю к власти. Нельзя исключать, что эти силы представляют собой в том числе и разнообразные осколки аристократических домов Европы, которые вполне могут возвести на «трон» какого-нибудь «глобального императора». Впрочем, мы здесь вступаем в область своего рода «эсхатологической конспирологии», не чуждой, как мы знаем, и самому Цымбурскому, но она увела бы нас в сторону. Останемся пока в сфере философии истории.