Текст книги "Политическая критика Вадима Цымбурского"

И вот теперь нам нужно оговорить одно очень важное обстоятельство, касающееся конкретно Шпенглера. Он, как и почитаемый им Ницше, был «философом жизни», которая во многом представляла собой бунт разума, совести, интеллекта против самих себя. Германские «философы жизни» провозгласили, что истина, справедливость, благо – все это в лучшем случае побочные последствия витальных выплесков. А в худшем – помехи для нормального цветения жизни. Понятие «жизнь» здесь не надо понимать романтически, «жизнь» в понимании философов жизни – это право сильного животного поедать слабого, и та ситуация, когда этому естественному процессу не препятствуют неизвестно откуда взявшиеся мораль и справедливость.

На самом деле осторожный Шпенглер хотел ровно того же самого, что и Ницше: окончательного торжества в истории «партии жизни» – без всяких поползновений на «власть» и могущество более низких по отношению к голому существованию начал, то есть истины, морали и справедливости, и без каких-либо надежд с их стороны оспорить доминирование «жизни» над «ценностями».

«Всемирная история – это всемирный суд, – читаем мы в финале второго тома «Заката Европы», – она всегда принимала сторону более сильной, более полной, более уверенной в себе жизни; “принимала сторону” в том смысле, что давала ей право на существование вне зависимости от того, была ли та права с точки зрения бодрствования, и она всегда приносила истину и справедливость в жертву силе и расе, приговаривала к смерти тех людей и те народы, которым истина была важнее деяний, а справедливость важнее власти. <…> Яркое, богатое образами бодрствование снова уходит вглубь, становясь на безмолвную службу существованию»[80]80
  Шпенглер О. Закат Европы. М., 2004. – С. 543.


[Закрыть].

Оторванная от народной почвы космополитическая интеллигенция, эти выродившиеся в веках наследники Пифагора и Кромвеля, Мухаммеда и, вероятно, Ленина, в уже предрешенном финале истории безмолвно сгибают свою выю перед новым Цезарем, легко принимающим безграничную власть над миром просто потому, что он желает мирового господства и способен к нему.

Шпенглеру, как мы говорили, в отличие от Ницше хватало такта не унижать поверженный дух, не подвергать его публичному осмеянию, но учтивость немецкого историка не должна вводить нас в заблуждение. Согласно схеме второго тома, именно «городская революция», восстание ценностей против жизни, представляет собой историческое грехопадение. И, вероятно, искупление этого грехопадения будет составлять смысл бесконечно долгого периода постистории, который наступит после того, как новый цезаризм сломает хребет коррумпированной деньгами республике. «Бодрствование» будет поставлено на службу «существованию», «ценности» посрамлены перед новым и окончательным торжеством «жизни» и власти.

Допустим, что Шпенглеру удалось выявить и описать подлинные «всемирно-исторические перспективы» – сегодняшние события на сцене глобальной политики позволяют согласиться с тем, что человечество рано или поздно свернет к чему-то подобному. И все же, наверное, не будет большой натяжкой думать, что в мире существует немало людей, по самым разнообразным причинам относящих себя скорее к «партии ценностей», чем к «партии жизни». Людей, не готовых «склонить выю» перед силой просто за то, что она сила. И эта неготовность обусловлена самыми различными моральными, психологическими, наконец, религиозными мотивами. Существует ли для этих людей в исторической схеме Шпенглера хоть какая-то мельчайшая, слабая надежда если не на победу, то на сохранение чувства собственного достоинства? Следует сказать, что да, и эта надежда может быть связана только с Россией…

Прежде чем продвигаться в нашем интеллектуальном расследовании дальше, нужно сделать ряд оговорок. Последние строки предшествующей части могли создать несколько ложное ощущение, что Цымбурский мыслил триумф «партии жизни» исключительно как некое внешнее обстоятельство, не относящееся непосредственным образом к России. На самом деле прийти к мысли о существовании обеих «партий» философу помогли исключительно российские реалии, а именно: положение интеллектуала в обществе в постсоветское время. Проблема заключалась даже не в падении статуса академического работника в экономическом, так сказать, аспекте его существования, хотя лично для Цымбурского данное падение имело весьма ощутимые последствия. Жесткость ситуации определялась полным нежеланием ельцинской власти и окормляемой ею элиты хоть как-то ценностно самоопределяться по отношению к не попавшему в элиту населению.

Либеральная элита говорила следующее: победивший, урвавший кусок пирога, прав лишь потому, что он более силен, более жизнеспособен, более приспособлен к ситуации реального мира (под «реальным миром» понимался, естественно, «дикий рынок»). Если интеллигент начинал выдвигать к элите какие-то ценностные претензии, то он автоматически зачислялся в разряд лузеров, неудачников, тех, кто по самым различным качествам не вышел в победители. Именно эта идеология бодро шествовала по России всю ельцинскую, а затем раннепутинскую эпоху, покуда не нарвалась на стихийный бунт «неудачников»-пенсионеров, недовольных монетизацией их льгот. Сразу после этого победители стали несколько стесняться своих побед.

С помощью Шпенглера Цымбурский сумел увидеть в нашей доморощенной философии «жизни» нечто большее, чем заурядную спесь «ловцов удачи» на поле рыночного беспредела, а именно некую внятно сформулированную претензию «власти» и «господства» сбросить с себя обручи сковывающих их ценностей, причем ценностей самых разных – либеральных, социалистических, национальных, наконец. Не случайно в то самое время, когда богатство и власть уверенно заявляли о своих правах, интеллектуалы стали рассуждать о конце Нового времени, о свершившемся в мире переходе к постмодерну – короче, о том, что «новой жизни» давно пора забыть о «старых ценностях». А поскольку «новых», постмодернистских ценностей еще не придумано, то следует забыть и об идеальном мире как таковом, чтобы, по-видимому, вспомнить о завете Телемской обители в «Гаргантюа и Пантагрюэле» – «все позволено».

Второе уточнение. Может создаться ошибочное впечатление, что партия «ценностей» – это некий криптолиберализм, тогда как партия «жизни», напротив, нечто авторитарное или даже тоталитарное. Может сложиться и обратное мнение, но на самом деле речь идет о гораздо более глубинной для цивилизационной эволюции развилке, чем вопрос о либерализме и его конкурентах. Ни Кромвель, ни Мухаммед, ни тем более Ленин не устанавливали демократии – Цымбурский и сам в конце жизни, в период увлечения Шпенглером, был менее всего озабочен либерализацией России. С его точки зрения, либерализм, равно как и консерватизм, – своего рода верхушечные идеологии, и то положительное или отрицательное, что они могут с собой принести, обусловлено цивилизационной ситуацией, в которой они появляются. Если либерализм торжествует вслед за «городской революцией», он подчеркивает право каждого человека, каждого гражданина судить власть, проверять ее на совместимость с теми ценностями, которые данное сообщество считает приоритетными. Если либерализм венчает собой провал «городской революции» – что согласно Цымбурскому как раз и произошло в начале 1990-х в нашем Отечестве, – тогда свобода неизбежно будет сведена к праву власти властвовать, к праву господствующего класса не нести никакой ответственности перед большей частью населения своей собственной страны.

Как я уже говорил, Цымбурский всегда очень ясно сознавал духовные приоритеты собственного интеллектуального сословия. В каком-то смысле он был призван стать подлинным идеологом русского интеллектуального сословия, но значительная часть этого сословия еще в советские годы была заражена вирусом антипатриотизма, а впоследствии – либерального глобализма. Конечно, это сословие не симпатизировало коммунизму и в целом крайне отрицательно относилось к тому режиму, который существовал в России до 1987 года. И тем не менее наиболее умные его представители понимали, что с гибелью коммунизма они очень многое потеряли – причем не только в деньгах и общественном статусе. Власть до 1991 года была какой угодно – тиранической, тоталитарной, замшелой, – но она не была «бессовестной». Власть не считала, что имеет право на власть только потому, что она – власть, потому что ее представляют наиболее сильные или приспособленные к господству человеческие особи. Брежнева могли называть глупым, смешным, авторитарным правителем, но никто и никогда не предполагал, что он считает себя вправе властвовать только потому, что ниспроверг всех своих соперников и оказался самым сильным среди них. И именно поэтому его режим, равно как и режим других коммунистических руководителей, был крайне чуток к любой интеллектуальной критике: власть могла уничтожить интеллектуала, но она не воспринимала его как малозначительную, презренную в сущности фигуру.

Повторю, что в самом начале своей политологической карьеры Цымбурский стремился к реформации советского общества, и в том числе к отказу от характерного для него магического отношения к «ценностям», но он ни в коем случае не хотел отказаться от «ценностных» регуляторов власти как таковых. А именно это и произошло после краха советского проекта, и, как считал Цымбурский, Шпенглер во втором томе своей знаменитой книги открывал глаза именно на этот аспект того, что случилось с СССР и стало глубинной причиной всех тягот ученого сословия в России в целом и Цымбурского в частности.

Постсоветская власть мыслила себя совсем иначе, чем ценностно мотивированная коммунистическая власть; на ранних этапах новые руководители России вообще не задумывались о том, почему власть принадлежит именно им, а не кому-либо еще. И не случайно сразу, как только эта власть стала об этом задумываться, правящий класс немедленно начал тяготеть к некоей криптосословности. В середине 1990-х Борису Немцову было поручено придать официальный статус семье Романовых – тогда казалось, что в ближайшее время все руководители газовых и нефтяных концернов потянутся к дворянским титулам. Господство партии «жизни» на глазах обретало отчетливые политические формы, хоть в ее рядах было и не так много подлинных наследников земельной аристократии.

Именно в этот момент Цымбурский и обращается к Шпенглеру, с тем чтобы, переосмыслив его идею «городской революции», обнаружить выход для себя, своего сословия, для России в целом, да, пожалуй, и для всего человечества. Прочтение и переосмысление Шпенглера явилось для ученого своего рода «азартной игрой с дьяволом», целью которой было доказать, что России (несмотря на все печальные реалии посткоммунизма), а вместе с ней и всей истории человечества уготована иная судьба, что дух, совершив обманный маневр, все-таки восторжествует над голой силой и властью, освободившейся от совести.

Чтобы оценить эту рискованную интеллектуальную игру Цымбурского со Шпенглером и со своим временем, нужно принять во внимание два момента. Во-первых, Вадим Леонидович очень серьезно относился к хронологическим таблицам, приведенным в конце первого тома «Заката Европы». Вслед за немецким историософом он полагал, что из всех существующих на сегодняшний день цивилизаций лишь Запад еще только клонится к своему закату, другие цивилизации свой закат уже пережили, поэтому ничего в социальном отношении творческого родить уже не способны. Существует лишь одна цивилизация (Цымбурский делал определенные оговорки по этому поводу относительно Латинской Америки), которая несколько запоздала к приближающемуся финалу истории. Это – Россия.

Возникновение российской цивилизации Цымбурский относил к XV веку, ко времени укрепления Московского государства и возникновения ее особой «сакральной вертикали» – идеи Руси как «Третьего Рима». «Сакральная вертикаль» – это осознание властью, окаймляющей собой определенную землю, своей особой избранности. В России это осознание начинается с монаха Филофея, который увидел Русь последним островком подлинного христианства, окруженным еретиками и иноверцами. По Шпенглеру Запад как отдельная «высокая культура» возник примерно в 1000–1100 году. Поэтому, согласно его хронологии, российская история отстоит от западной примерно на четыре столетия. Выходит, что сейчас мы переживаем свой XVII век – отсюда все усилия наших властей укрепить национальное государство в противостоянии антигосударственной и антимодернистской (но при этом считающей себя «постмодернистской») «либеральной фронде».

Однако интересно не это несколько механическое сопоставление XXI века с XVI, а то, что в отличие от Запада, по мнению Цымбурского, мы живем в ситуации не победившей, а фрустрированной Реформации. Что это значит реально? Что тот набор обязательств, которыми победившая в 1917 году «партия ценностей» обложила власть, провалился. Если Брежнев с Хрущевым обосновывали свою власть, условно говоря, «служением коммунизму», то Ельцин уже фактически ничем ее не обосновывал, воспринимая себя на заключительном этапе своего правления просто как царя, «царя Бориса». И челядь всячески ему в этом подыгрывала. Да, лично для Ельцина «шапка Мономаха оказалась тяжела», но ведь сама по себе игра в царя первого демократически избранного президента была далеко не случайной: она соответствовала каким-то глубоко архаичным установкам народного сознания – да и, вероятно, не только народного. Помню, какое впечатление на нас с Цымбурским произвел в 1994 году цикл работ двух известных политологов, которые на полном серьезе доказывали насущную потребность либеральной России. в институте боярства. Такими «боярами» могли бы стать руководители разного рода институтов и центров, питающихся за счет западных грантов.

Люди ельцинской России не ощущали, что являются своего рода винтиками в руках могущественной судьбы, которая их руками, но вопреки их намерениям, ведет человечество к точке Омега мировой истории – жертвоприношению «духа» на алтаре «воли к власти».

Второй момент, который следует отметить в философских размышлениях Цымбурского, состоит в том, что он был убежден (и, по моему мнению, вполне справедливо), что наша большевистская Реформация закончилась провалом, и возвращения к ней ждать не следует. Русская Реформация выдохлась[81]81
  «Большевистское правительство могло произносить нынешнему миру сколько угодно условных “да”, веря в жернова времени; но произнеся этому миру безусловное “да”, отказавшись от веры в его конечность и бессмертие России по ту сторону “века сего”, большевизм был обречен, обесценив и уронив свою сакральную вертикаль». См.: Цымбурский В. Л. Остров Россия. М., 2007. – С. 173–174.


[Закрыть], ее «сакральная вертикаль» уже никогда не возвысится над Россией, и вину за это во многом следует возложить (вслед за «веховцами») на русскую интеллигенцию, которая провела «городскую революцию», вооружившись крайне ущербной, духовно крайне ограниченной идеологией. Это все равно, говорил Цымбурский, как если бы в Германии XVI века победил не Лютер, а лейденские братья[82]82
  «“Вехи” зафиксировали недоделанность, ущемленность и урезанность нашего реформационного сознания. Представьте себе, что реформационная Европа XVI–XVII веков стала бы строиться на идеях “мюнстерской коммуны” лейденских братьев. Можете себе представить, что получилось бы? Чем бы тогда была Европа и была бы она вообще? Веховцы с ужасом констатировали, что наша поднимающаяся Реформация оказалась привязана к, возможно, наименее продуктивной части старой России». http://www.russ.ru/pole/Sbornik-o-novom-cheloveke-dlya-novoj-epohi


[Закрыть]. Едва ли цивилизация, основанная на идеалах лейденских братьев, оказалась бы жизнеспособной и долговечной.

Означает ли неудача русской Реформации, что отныне «дух» должен быть приведен к повиновению «жизни» еще до окончательного разрешения судеб Запада и вместе с ним всего остального, уже давно пережившего свой срок человечества? Не совсем. И вот здесь Цымбурский обращает внимание на ту эпоху духовной истории Европы, о которой Шпенглер во втором томе «Заката Европы» практически ничего не говорит. Термин «магическая Контрреформация» встречается в книге немецкого историософа один раз, и прилагается он исключительно к событиям, происходившим внутри византийской церкви, которая, по Шпенглеру, всецело являлась произведением магической культуры. Цымбурский обратил внимание, что те события, которые согласно схеме «Заката Европы» объединяются под общей чертой: «Пифагор, Мухаммед, Кромвель» и которые сам автор «Острова Россия» свел воедино под общим термином «городская революция», могут протекать не только в виде радикального удара по прежнему миру со стороны приверженцев «новых ценностей». Они могут происходить иначе: новая эпоха может прийти в старых одеждах, маскируясь под возвращение к неким забытым идеалам аграрно-сословного времени, обращаясь не к новой, Реформационной, а к старой «сакральной вертикали». В этом случае мы имеем дело с тем феноменом, который в западной историографии именуется Контрреформацией.

В отличие от демократической Реформации Контрреформация предлагает человеку новой «городской» эпохи частичную реабилитацию авторитета и иерархии. Цымбурский – в неоднократно уже цитированной статье о «городской революции», а потом еще в целом ряде текстов – подробно разбирает возможную программу «русской Контрреформации». Но главное, может быть, остается недосказанным: Контрреформация позволяет вновь связать «партию жизни», властные импульсы сильных мира сего некоей ценностной программой, но отсылающей уже не к возможному постимперскому будущему, а к доимперскому прошлому России. Иными словами, к эпохе XVI–XVII веков, пронизанной грезами об уединенном от истории Третьем Риме или же об ушедшем под воду граде Китеже.

Мы видим, как у Цымбурского геополитика органично сливается с хронополитикой, а вместе с ней – с тем, что он вслед за Григорием Николаевым называл «геоапокалиптикой». Идея «Острова Россия» представала в его изложении уже не столько как геополитическая концепция, но прежде всего как возможный лозунг российского контрреформационного движения, способного бросить вызов укравшей у него победу в борьбе с большевистской Реформацией «партии жизни». «Дух» должен вновь заявить о своих правах, низвергнув ту силу, которая вышла на сцену российской истории, не дожидаясь законного часа своего появления, но которая, тем не менее, должна – уже вполне своевременно – восторжествовать в глобальном масштабе. Подтвердив тем самым обоснованность пророчеств монаха Спасо-Елеазаровского монастыря: «Видиши ли, избранниче Божий, яко вся христианская царства потопишася от неверных, токмо единаго государя нашего царство единою благодатию Христовою стоит».

Цымбурский усматривал какие-то зародыши чаемого им контрреформационного движения в Сергее Глазьеве и его единомышленниках. С Глазьевым он никогда не был знаком лично (и меня, кстати, всегда поражало, как мог Сергей Юрьевич не заметить, не обратить внимания на такого потенциального союзника), но еще со времен первой статьи об «Острове Россия» Цымбурский неизменно выражал сочувствие его политической линии – консервативной и модернизационной одновременно. В статье 2003 года «Нефть, геотеррор и российские шансы» Цымбурский дал выразительную формулу, по его мнению, подлинно «контрреформационной» линии, отсылающей к «сакральной вертикали» Московского царства:

«технологическое обновление в ореоле обновления духовного – развитие внутреннего рынка (сочетанием кейнсианских и меркантилистских тактик) – ценностная консолидация власти и граждан при моральном контроле народа над элитами»[83]83
  Нефть, геотеррор и российские шансы // Библио-обзор «Полиса». – Ноябрь 2003 года; www.politstudies.ru/universum//biblio


[Закрыть].

Между тем под Контрреформацию – только альтернативного, имперско-петербургского толка – может мимикрировать и «партия жизни», которая в современном российском контексте обрела себя прежде всего в сырьевой олигархии. Эта псевдоконтрреформация способна апеллировать к ценностям петербургской эпохи для того, чтобы закрепить свое собственное элитное господство и не позволить «городскому классу» добиться ни «технологического обновления», ни «обновления духовного». Решающее столкновение этих двух сил – условного «Глазьева» с условным «Ходорковским» – Цымбурский относил к 2008 году, к моменту падения мировых цен на энергоносители.

Падение произошло в том же году, только не до, а после президентских выборов, и цены на нефть на эти выборы никакого влияния не оказали. Реальность была несколько прозаичнее – с политической сцены были удалены не только Ходорковский, но и Глазьев. Столкновение двух версий Контрреформации было отложено на неопределенное будущее. Что касается сиюминутной политической конъюнктуры, то она Вадима Леонидовича явно не занимала.

Наша задача состоит в том, чтобы уметь видеть в самых, казалось бы, проходных политических контроверзах фактически ту же кардинальную метафизическую развилку, которую автор «Острова Россия» считал центральным эпизодом эволюции каждой цивилизации. В каждом режиме, за исключением, возможно, только последнего из всех земных режимов – того самого, который окончательно принесет, по убеждению Шпенглера, царство Духа в жертву царству Кесаря, – существует и другая сторона. Неприглядное и бессовестное господство властвующих и пользующихся властью элит – и идеология, делающая режим властвующих легитимным, приемлемым для подданных. Разумеется, идеологии бывают разные, с неодинаковой способностью убеждать и переубеждать. И между тем мы видим, что все чаще людям предлагается выбрать не между разными идеологиями, а между «идеологией» и «жизнью» как она есть, между «совестью» и освобождением от нее. В 1991 году примерно под таким соусом была отброшена идеология коммунистическая, в 1993-м – национал-демократическая. Либерализм стал кодовым словом элит, тяготящихся фактически любой идеологией. Но и либерализм может быть принесен в жертву аппетитам элит, в период экономического кризиса алкающих отнюдь не свободы, но государственной поддержки. И потому сегодня, когда удары «либеральной фронды» направлены не столько против хищных аппетитов правящего класса, сколько против идеологии, худо-бедно связывающей эти аппетиты ссылками на интересы страны и народа, у всякого читателя Шпенглера и Цымбурского не может не зародиться подозрение: а не совершается ли и сегодня, прямо на наших глазах, очередная провокация «партии жизни» в ее извечном стремлении опозорить бунтующий дух? Для того, чтобы по прямому призыву автора «Заката Европы» обречь на окончательную смерть один из тех «народов, которому истина была важнее деяний, а справедливость важнее власти»[84]84
  Шпенглер О. Закат Европы… М., 2004. – С. 543.


[Закрыть].