Текст книги "Политическая критика Вадима Цымбурского"

Заключение

Цымбурский умирал очень долго – это была настоящая борьба со смертью, растянувшаяся на 13 лет. Началась она летом 1996 года, когда у него впервые возникли проблемы с легкими. Рак был исключен сразу, лечили от всего, что можно – от туберкулеза, астмы, но никто не говорил «рак». Сложно теперь сказать, насколько повинна в его болезни та атмосфера, в которой он жил. Я имею в виду атмосферу в прямом смысле этого слова – однокомнатная клетушка в пятиэтажном доме на окраине Орехово-Зуево с немыслимым количеством кошек. Цымбурский был убежден, что кошки его спасают. Учитывая, что болезнь тянулась годы, нельзя этого стопроцентно отрицать.

Смертельная болезнь и совпавшие с ней личные невзгоды придали мировоззрению Цымбурского несколько мизантропический и, я убежден, совершенно наносной оттенок. Когда в публичных и приватных высказываниях этот оттенок отступал на второй план, становилось понятным подлинное значение его идей. Нужно было всегда придумывать новые темы именно под Цымбурского, чтобы заставить его писать, думать и говорить. В середине 1990-х это был неиссякаемый поток новых текстов, идей, концепций. «Полис» 1990-х, в котором печатался Цымбурский, казался интеллектуальной Меккой того времени. Только катастрофический 1999 год заставил осознать, на какой периферии общественного внимания находилась академическая политология. С 2001 года усталого и больного Цымбурского приходилось во многом заставлять писать, придумывать интересные для него темы и сюжеты.

Диагноз стал известным в марте 2006 года. Врачи признали медицинскую ошибку (все это время Вадима Леонидовича лечили от другой болезни), но сказали, что сделать ничего не смогут – рак неоперабельный. К концу 2006 года врачи прогнозировали несколько недель жизни. Тогда в дело вмешался Глеб Павловский. Удачный курс химиотерапии как будто вернул Цымбурского к жизни – в конце 2007-го он выглядел намного лучше, чем в 2006-м. Вроде бы даже стало что-то прорисовываться и в личной жизни…

Как я уже писал, усилиями моих коллег по ИНС в 2007 году вышел в свет объемный сборник политологических трудов Цымбурского. Несомненно, он стал известным и популярным – обе конкурирующие корпорации, ИНС и ФЭП, сошлись в стремлении пропагандировать и распространять его идеи. Когда в начале 2009 года ученый уже понимал, что умирает, хоть это и было слабым утешением, но он сознавал, что признание все-таки нашло его. Многие стремились ему помочь, чем могли. Елена Пенская подготовила к размещению в «Русском журнале» серию его филологических трудов, создав на сайте www.russ.ru специальную академическую страничку Цымбурского; вместе с ней мы републиковали в Сети давнюю статью Вадима Леонидовича «Метаистория и теория трагедии» с существенными дополнениями автора. Студенты философского факультета попросили прочитать спецкурс о Цымбурском. Вадим Леонидович был очень воодушевлен этим обстоятельством и хотел встретиться со студентами после выписки из больницы. К сожалению, шанса не представилось.

Наконец, готовился к выходу сборник его статей «Конъюнктуры Земли и Времени». Сам Цымбурский хотел выпустить его в июне 2009 года. Тексты были собраны и более-менее вычитаны автором, но для полноты авторского замысла недоставало двух статей, которые должны были войти в книгу. Одна из них уже никогда не увидит свет – это критика идей Льва Гумилева, который был одним из тех мыслителей, с кем Цымбурский спорил всю жизнь. Другая осталась в рукописи – это большой текст предисловия к книге под названием «Speak, memory» с воспоминаниями автора о начале его политологической карьеры, с рассказом о «Полисе», «Веке XX и мире», об АПН и «Русском журнале», с подробными комментариями к различным аспектам учения, от цивилизационной хронополитики до трактовки понятия «суверенитет». Расшифровка текста рукописи потребовала от нас с Г. Б. Кремневым нескольких месяцев напряженной работы (Цымбурский в конце жизни писал левой рукой, так что чтение текста оказалось делом достаточно сложным.) Потом настало время дополнительной вычитки текстов, ну и затем – написания послесловия к сборнику, о котором меня просил сам Цымбурский. После его кончины оно разрослось до размеров небольшой монографии.

Последний мой телефонный разговор с Цымбурским состоялся в субботу 21 марта, за два дня до его смерти. Разговор был довольно трудным: Вадим Леонидович обижался, что я никак не мог взять в толк, какое влияние на него оказал Шпенглер. Любовь Вадима Леонидовича к Шпенглеру была действительно разделявшим нас пунктом: любя Шпенглера как своего рода интеллектуального художника, я долго не мог всерьез отнестись к нему как к ученому. Цымбурский распекал меня за непонимание роли Шпенглера, заявив, что сам хотел бы поставить Шпенглера на место Маркса в качестве создателя основополагающей социально-исторической теории. Еще только пробираясь сквозь второй том «Заката Европы», я грустно соглашался, печально понимая при этом, что работа над обещанным предисловием к «Конъюнктурам Земли и Времени» может затянуться еще на неделю.

Утром в воскресенье Цымбурский последний раз позвонил мне часов в девять утра, но просто по ошибке… Набирая номер мамы. Голос у него был бодрее обычного. Трудно было предсказать, что давно ожидаемая врачами развязка болезни наступит уже на следующий день. Цымбурский сам надеялся еще на год-два жизни…

Отпевание Вадима Леонидовича состоялось 26 марта в храме Воскресения Христова в Сокольниках, где присутствовало множество его друзей и коллег. Похороны состоялись в тот же день на кладбище неподалеку от Орехово-Зуево, где до сих пор продолжает жить его мама Адель Тимофеевна.

После смерти Цымбурского в печати и особенно в Интернете начались споры о ценности его политологического наследия – филологическое ни у кого сомнений не вызывало, я даже слышал суждение, что со смертью Вадима Леонидовича в России перестали существовать как минимум три направления языкознания. К политическим воззрениям покойного ученого московская интеллигенция отнеслась с большей осторожностью, равно как и к научной ценности его политологических трудов. Кто-то обвинял Цымбурского в том, что он чуть ли не стал идеологом правительственной реакции, кто-то утверждал, что он в своем «островном» геополитическом цикле рисовал прекрасные сказки о возвращении в милый его сердцу XVII век, кто-то подчеркивал упрямую оппозиционность философа, бунтовавшего против ненавистной ему Корпорации утилизаторов Великороссии. Все эти суждения были равно далеки от подлинного представления как об эволюции политических убеждений Цымбурского, так и от сути разработанной им геополитической концепции.

И о том и о другом я рассказал в этой книге довольно подробно. В завершение хотелось бы сказать несколько слов о том, что мне представлялось наиболее важным и значительным в этом продолжавшемся чуть более двух десятилетий романе филолога-античника с общественными науками – романе, в конце концов уведшем его в сторону своеобразной религиозной философии и историософии. Цымбурский на самом деле был подлинным голосом того поколения советских интеллектуалов, которое считало своим призванием критику советского политического опыта и его рационализацию. Целый ряд философов, экономистов, политологов утверждали, что коммунистическая идеология в СССР не дает развиваться позитивному знанию о власти, обществе, экономике. Ценности должны несколько потесниться для того, чтобы освободить место реальности. Цымбурский вполне разделял этот кардинальный принцип политической критики поздних советских лет, хоть и относился к «горячим» революционным и националистическим ценностям с большим недоверием, предпочитая им «холодные» либеральные нормы. Проект Демократического Севера был важен для него в первую очередь как оптимальная рамка интеллектуальной реформации СССР, в процессе которой ценности – пускай верные и правильные – могли бы утратить магический блеск, сохранив свое законное место в качестве предельных мотивов человеческой деятельности, но при этом перестали бы восприниматься в качестве гарантий их достижения. Верность идей уже не стала бы оцениваться их всесилием.

Между тем с крахом советского проекта, а вслед за ним и почти немедленной фрустрацией проекта либерального, обесценились сами ценности, ценностный подход к реальности. Цымбурский и сам в «Острове Россия» фактически был вынужден признать, что выламывание РФ из советской либеральной империи явилось следствием бунта «данностей» – самых разнообразных: геополитических, этнографических, хозяйственных, наконец, – против определенного «ценностно ориентированного» проекта. Политическая критика Цымбурского явилась отчаянной попыткой вернуть «ценностям» и «ценностному миру» законное положение «руководящей и направляющей» силы действительности. Для этого ему пришлось на время заключить своего рода «пакт» с «данностями», оформив его в качестве модели «Острова Россия» и цивилизационной геополитики, для того чтобы вторым шагом подвергнуть эту модель радикальной деконструкции и в конце концов обнаружить саму сущность Цивилизации не в голом реализме (открытой фактичности превосходства и гегемонии), но в радикальном «суде» над данностями, «суде» над самой реальностью. В одной из последних работ, в статье 2005 года «О русском викторианстве», Цымбурский очень внятно формулирует этот окончательный взгляд на природу цивилизации, которая позволяет соотнести приверженность ее основам с верностью «партии ценностей»:

«Сущность цивилизации, выделяющая ее в мире, – это организующее жизнь ее народов суждение об этом мире, которое может переходить в суд над ним. Бог как бы говорит цивилизации: “Суди мой мир, да с ним будешь судима!” Внешние приметы высокой культуры потому и служат ее образами для нас, что представляют оплотненную, свернутую форму, метонимию этого суждения, как колокол – это материализованный звон. <…> Присутствие России в мире свидетельствовалось с XVI века не. общехристианскими, отчасти общечеловеческими трюизмами, а фундаментальным мироопределяющим суждением (способным трансформироваться от образа Третьего Рима среди потопленной Вселенной до мифологии большевизма), превращенной формою которого в разные эпохи выступала и сама российская государственность. О “мире без России” сегодня все чаще говорят именно потому, что голос, звучащий в планетарных контрапунктах как воплотитель этого суждения-суда, замолк с началом 1990-х».

Эти слова – важнейшие для понимания всего политологического проекта Цымбурского, который я выше попытался описать как проект «политической критики» – критики, во многом обратной тому направлению критического мышления, которое развивалось в рамках западной философии XIX–XX веков и которое представлено именами Ницше, Фрейда и Фуко. Критическое мышление в XX столетии стремилось в первую очередь обнаружить некую жизненную, материалистическую подкладку любой идеологии, выявить пласт экономических, биологических, витальных данностей, которые детерминируют и манипулируют зависимыми от них «ценностями». Политическая критика, напротив, ставит своей задачей деконструировать мнимые «данности», обнаружив их «идеологическую», ценностную подкладку. В первом случае мы имеем дело со своего рода философской самодискредитацией интеллектуального сословия, «партии ценностей», ее отказом от своих прав и своего статуса во имя интересов бюрократии или же экономической олигархии (часто в мистифицированном виде романтической критики либерально-буржуазного общества), во втором – попытку интеллектуалов вернуть себе собственные права, вначале обнаружив, а затем освободив в общественной системе пространство для политического выбора.

Мне кажется, что предельная задача Цымбурского как политолога состояла именно в попытке возвращения «ценностям» их господствующего положения над «фактами», над «данностями» в ситуации краха социалистической идеократии. Философ хотел упредить этот крах, сознательно участвуя в проекте интеллектуальной реформации советского общества, перестраивая идеократию и империю на либеральный лад, встраивая их в евро-атлантическое пространство неких общезападных «норм». Слом этого проекта заставил автора «Острова Россия» идти на вынужденный компромисс с реальностью, который он оформил в виде своей теории «цивилизационной геополитики». И однако же с помощью Шпенглера, оказавшегося для Цымбурского своего рода пропуском в не слишком востребованную отечественной мыслью проблематику немецкого идеализма – от Фихте до Хайдеггера, – русский ученый сумел переинтерпретировать «цивилизационную теорию» таким образом, чтобы она работала уже не на давящую своей неизменностью реальность, но на ее ценностную критику. Приняв новую Россию, Россию в границах 1991 года, осознав ее реальные стратегические и хозяйственные интересы, Цымбурский смог обнаружить в этой самой реальности зародыш новой (или забытой старой) идейной проектности, судьба которой оказывалась нераздельно связанной с судьбой ценностного отношения человека к миру, с судьбой духа как силы, противостоящей голой фактичности власти и гегемонии.

Парадоксально, что единственный человек, который смог обнаружить смысл и предназначение существования России-РФ, был политическим маргиналом, причем в значительной степени сознавал себя таковым, относясь критически к реалиям постсоветского общества. Новая Россия и ее единственный пророк находились в сложных взаимоотношениях друг с другом. В самом Цымбурском было роковое противоречие – приятие/неприятие общества, в котором ему выпало жить и испытывать страдания: поначалу от всей постыдной нищеты начала 1990-х, затем – в силу полной неспособности вписаться в истеблишмент, в конце жизни – по причине разрушавшей его профессиональные планы болезни. Это противоречие отражалось в его очень сложных религиозных переживаниях – в метаниях от страстной веры к почти немыслимому для «холодно-равнодушного» современного интеллигента богоборчеству. Цымбурский со своими поисками и проблемами был бы первым среди равных в обойме философов русского религиозного возрождения начала XX века (может быть, не случайно его последняя статья оказалась посвящена столетию «Вех»), но в среде трезвых политологов и расчетливых дельцов от науки он смотрелся чужаком, далеким от жизни и ее конъюнктурных раскладов.

При этом нельзя сказать, что Цымбурский сторонился политики, что он отчаянно не пытался найти в ней свою нишу, что он не хотел сыграть здесь свою партию. В 1990-х годах, на подъеме жизненных сил, Цымбурский искренне надеялся найти единомышленников в самых разных сегментах политического сообщества, будучи уверенным (и небезосновательно), что его концепция «Острова Россия» позволит примирить либералов и патриотов. Он не мог взять в толк, почему больший спрос в этом сообществе имеют лишенные практического смысла фантазии, геополитические проекты возрождения империи или же геоэкономические мечты о разделении страны на жителей космополисов и все остальное якобы бесполезное население.

Цымбурский упорно отказывался играть со всей окружающей его жизнью на понижение, не желая представлять мир вокруг себя исключительно виртуальным пространством, наполненным симулякрами. Он поставил себе невозможную задачу – быть интеллектуалом в казалось бы полностью безыдейном публичном пространстве, находить исторический и философский смысл там и в том, в чем все остальные пытались видеть исключительно игру страстей и хитрость манипуляторов. И в этом сражении за смысл, в котором окружающие видели своего рода политологическое донкихотство, сражении, которое одновременно было и борьбой за подлинную Россию, Цымбурский, несомненно, победил. Как интеллектуал и, пусть это не покажется странным, как политик.

Дело не только в том, что «Остров Россия» как метафора и как доктрина оказался более плодотворным и живучим, чем все остальные идеи и мифологемы 1990-х. Цымбурский – единственный из теоретиков – сделал ставку на Россию-РФ, на ее целостность и ее самостоятельность, и эта ставка себя оправдала[85]85
  Хотя по логике вещей именно эта ставка и не должна была сыграть: гораздо убедительнее в том же 1993 году, когда вышла в свет статья «Остров Россия», смотрелись те, кто говорил о распаде страны по национальным округам или же о неминуемом возрождении империи в масштабах всей Евразии.


[Закрыть].

Почти всякий раз в споре со временем и эпохой Цымбурский оказывался неизменно прав. Причем степень его правоты можно было измерять градусом отчуждения от ученого его интеллектуального окружения. В последнем своем тексте, надиктованном за три дня до смерти, Цымбурский предельно точно демонстрирует свое преемство с поколением «веховцев». По существу в своем творчестве он сделал то, чего не смогли сделать они, – показать, в чем может состоять смысл «реформационной», если угодно, модернизирующейся России, России городского общества, какая историческая и даже сверхисторическая задача могла бы стоять перед ней. Целое созвездие выдающихся имен, мыслителей и вопрошателей, так и остались в русской истории проигравшими в начале XX столетия, он – почти в полном одиночестве – методичными и непрерывными интеллектуальными ударами в одну и ту же глухую стену все-таки смог пробиться к той реальности, в которой идеи и жизнь соединяются в одно целое. Эта борьба сломила его силы, но он смог доказать, что с самого начала она не была напрасной.