Текст книги "Русский XX век на кладбище под Парижем"

АНЦЫФЕРОВ АЛЕКСЕЙ НИКОЛАЕВИЧ, профессор, 10.09.1867 – 5.03.1943

В 1917 году пятидесятилетний специалист по экономике, кооперации и праву А. Н. Анцыферов защитил докторскую диссертацию на тему «Центральные банки кооперативного кредита». До этого он работал в земских организациях, знакомился с зарубежным кооперативным движением, читал лекции по экономике и кооперации в университетах. После Февральской революции он еще успел подготовить закон о кооперации, но в 1920 году ему пришлось навсегда покинуть Россию. России не нужны были больше специалисты по экономике, сельскому хозяйству и кооперации. Тех, кто не уехал сам, высылали под угрозой смерти. Сельским хозяйством и кооперацией занялись «продотряды». А «продовольственную проблему», кто помнит, и 70 лет спустя все еще пытались решить постановлениями ЦК…

Остаток жизни А. Н. Анцыферов прожил в Париже – преподавал, писал научные труды, возглавлял Совет русских высших учебных заведений во Франции, был вице-президентом Ассоциации бывших студентов Московского университета, был избран членом Международного института изучения кооперации.

Как многие интеллигенты в изгнании, Анцыферов тревожился о будущем оставленной родины. Он председательствовал в Кружке изучения России, куда входили крупные русские ученые-эмигранты Н. Зворыкин, А. Карташов, В. Аршаулов и др. Кружок утруждал себя анализом положения России и «выяснением условий, могущих благоприятствовать его успешному социально-экономическому развитию в будущем».

Анцыферов углубленно изучал проблемы демографии, статистики, христианства и права. Он убежден был, что России, учитывая ее историю, религию и ментальность населения, всего логичнее было бы оставаться монархией. Идеи свои Алексей Николаевич изложил в многочисленных печатных трудах.

АФАНАСЬЕВ НИКОЛАЙ НИКОЛАЕВИЧ, протопресвитер, 4.11.1893 – 4.12.1966

Священник и богослов. Учился в Белграде, позднее преподавал в семинарии в Скопле и в Богословском институте в Париже. Автор книги «Религия Духа Святого», переведенной на французский язык. Рукоположен в священники в 1940 году.

БАЖЕНОВ НИКОЛАЙ НИКОЛАЕВИЧ, capitaine, 20.04.1918 – 8.12.1955

Сын выпускника Пажеского корпуса Николая Баженова и красавицы-кабардинки Эльмисхан Хагандоковой, дочери генерала Хагандокова (впоследствии знаменитой парижской манекенщицы Гали Баженовой, а еще позднее графини де Люар и героини войны), Николай Николаевич Баженов сражался за освобождение Франции бок о бок с американцами в дивизии генерала Кларка. Был бы жив, напомнил бы гордым здешним антиамериканцам, кто освободил Францию…

БАЗАНОВ ВСЕВОЛОД ИВАНОВИЧ, professeur a l’ecole des hautes studes, 24.02.1897 – 5.06.1951

Профессор высшей школы, автор многих научных работ по истории Древнего Мира.

Всеволод Иванович вышел из профессорской семьи: отец его был ректором Томского, а потом Казанского университетов, позднее попечителем учебных заведений в Киеве, мать – художница. Дочери проф. В. И. Базанова пошли по стопам отца и деда. Дочь Ольга, окончив институт в Париже и защитившись в Гарварде, стала в США дипломатом. Супруга Анна Сергеевна (урожденная Джангарова) занимала пост хранительницы в Национальной библиотеке Франции.

БАЙКОВ ГЛЕБ АРКАДЬЕВИЧ, 13-го гусарского Нарвского полка ротмистр, 11.04.1895 – 10.04.1969

Оказавшись с женою в Париже, отставной гусар Глеб Байков не пал духом. Как и многие русские офицеры, он брался за любую работу и даже ухитрился при этом получить высшее образование – не какое-нибудь, а медицинское. Жена Оксана устроилась завскладом в дом моды Ларисы Бейлиной «Лор Белен», где всем заправляла бывшая балерина Тамара Гамзакурдия (во втором браке – де Коби). Глеб работал одно время в том же доме моды шофером, выучился на врача и даже лечил позднее строгую директрису Тамару…

БАКСТ АНДРЕЙ, 21.09.1907 – 8.02.1972

Первое и, наверное, самое трогательное живописное изображение Андрея Бакста появилось в 1908 году. Это была акварель, написанная его отцом, прославленным художником и декоратором Львом Бакстом (много работавшим с Дягилевым). Она называлась «Портрет Андрюши Бакста». Матерью Андрея была Любовь Гриценко, бывшая жена художника Н. Гриценко. Андрею было три года, когда Лев Бакст и Любовь Гриценко разошлись. В 1921 году Л. Гриценко с сыном выехала из России и поселилась в Италии. Л. Бакст высылал им ежемесячное пособие.

Сын вырос художником. В 1928 году умерла мать, и Андрей переехал в Париж. Отцы уже не было в живых. При жизни отца добрые отношения с сыном у него, вероятно, не сложились, и Андрей почти не унаследовал бесценных работ отца: их получили какие-то племянницы. Вот как пишет об этом известный лондонский коллекционер Н. Д. Лобанов-Ростовский: «..сын не унаследовал работ, но ему было оставлено ателье отца на ул. Лористон, Париж, 16…».

В 1934 году осиротевший Андрей женился на прелестной сиротке Ольге Мас. К сожалению, брак их длился недолго: характеры были не простые у обоих. В начале войны Ольга жила в Ницце и стала участницей Сопротивления. Она и ее друзья, рискуя жизнью, прятали обреченных евреев и спасли немало народу. Ольга прожила долго. Перед смертью она получила письмо из иерусалимского института Яд Вашем о том, что она причислена к сонму праведниц (среди двух тысяч французов, которые в войну спасали евреев). «Она была странное, удивительное существо, – рассказывал мне о старой Ольге художник Алексей Оболенский, у родителей которого она снимала комнату в Ла Фавьере. – Любила поэзию и переводила на французский русские стихи. По собственной инициативе перевела на французский язык толстенный том мемуаров моего деда Владимира Оболенского. Она обожала музыку, курила без конца, небрежно разбрасывала окурки в постели, от чего не раз загоралось ее одеяло…» Алексей Оболенский захоронил ее прах в могиле своих родителей, с которыми она дружила, – на прекрасном кладбище городка Борм-ле-Мимоза…

В Париже молодой сын Л. Бакста дружил с К. Сомовым и многими другими художниками, впрочем, не только с художниками. В августе 1940 года В. Н. Бунина, жена писателя, сообщала знакомой: «Не знаю до сих пор об Андрюше Бакст и очень тревожусь. Остальные, кто были на фронте, живы и здоровы».

Вскоре после приезда в Париж Андрей начал работать самостоятельно в кино и в театре художником по декорациям. Его макеты воспроизведены были в престижных французских журналах. Он был художником на таких фильмах, как «Милый друг» режиссера Луи Дакена (по Мопассану), «Ночные красавицы» Рене Клера, на знаменитом «Мишеле Строгове», на «Тиле Уленшпигеле», и еще, и еще…

В 60-е годы Андрей Бакст не раз приезжал на родину. Он передал Третьяковской галерее архив своего знаменитого отца, а Русскому музею – картину Л. Бакста «Древний ужас» и альбом его греческих зарисовок.

За несколько месяцев до смерти он наконец соединился с покойным отцом в Париже: открылась выставка «Памяти Льва Бакста, Андрея Бакста и Жоржа Ландрио».

БАКУНИН АЛЕКСЕЙ ИЛЬИЧ, 10.04.1871 – 1945
БАКУНИНА ЭМИЛИЯ НИКОЛАЕВНА (урожд. ЛОПАТИНА), 1875 – 1960
БАКУНИНА ТАТЬЯНА АЛЕКСЕЕВНА (1904 – 1995)
БАКУНИНА НАТАЛЬЯ, ум. в 1991 г.

Алексей Ильич был «из тех Бакуниных» и родился в том самом Премухине под Торжком, где просвещенный Александр Михайлович Бакунин растил своих многочисленных сыновей (среди которых был будущий бунтарь Михаил Бакунин) и дочек (в которых по очереди влюблялись Станкевич, Белинский, Боткин, Тургенев), где Михаил Бакунин в табачном дыму проповедовал во флигеле фихтеанство, а потом и гегельянство (не успев толком дочитать ни Фихте, ни Гегеля)… Полвека спустя в Премухине родилась у Алексея Ильича Бакунина и его жены Эмилии Николаевны (урожденной Лопатиной, со знаменитым Германом Лопатиным она была в родстве) дочь Татьяна. Супруги были врачи, в Москве у них была своя больница (Бакунинская). В больнице этой умер патриарх Тихон, никуда не могли его устроить, и Бакунины взяли ео к себе, хоть и были, скорее, антиклерикалы, «антицерковники». Поскольку умер патриарх своей смертью, а супруги Бакунины даже пытались вылечить этого опасного человека, сеявшего «опиум среди народа», им пришлось бежать за границу, спасаясь от гнева большевиков. За границей они продолжали лечить соотечественников, а Эмилия Николаевна была одно время врачом в Русском доме. «Бакунина была великолепным врачом, хорошим диагностом, человеком большого терпения», – вспоминал об Эмилии Николаевне священник Русского дома. У него, у этого священника (о. Бориса Старка), были немалые сложности с похоронами Алексея Ильича в конце войны. Вот что он позднее писал об этом: «Не скажу, чтобы оба Бакунины были совершенно атеистами! Нет… У них на столе лежала Библия, и А. И. часто ее почитывал и цитировал, но к церкви (как к организации) и к духовенству отношение было непримиримое… Когда Алексей Ильич умер, то встал вопрос: как его хоронить? Конечно, Эмилия Николаевна не пожелала отпевания и заноса тела в церковь, но для Русского Дома такая демонстрация атеизма была невозможна, тем более что многие любили покойного и искренне хотели помолиться об упокоении его души. Тогда я прошел к Э. Н. и спросил ее, будет ли она протестовать, если мы совершим заочно отпевание ее мужа в храме. Она сказала, что для нее это безразлично, но что если кому-то это может быть приятным, то она не возражает. Так и сделали, и это, кажется, был первый и единственный случай заочного отпевания нашего пенсионера, лежащего в комнате того же дома. После погребения, чисто гражданского, когда все разошлись, я отслужил на могиле литию. Позднее Бакунина заказала нашему архитектору А. Н. Бенуа надгробный памятник: гранитная глыба, на которой рельефом выделен отполированный восьмиконечный православный крест…».

Юная дочь Алексея Ильича и Эмилии Николаевны Татьяна до эмиграции изучала русскую историю в Московском университете, а в Париже писала диссертацию о русском XVIII веке и благородном русском масонстве. Мало-помалу ей раскрылось, какой великой школой нравственного воспитания было русское масонство, привлекавшее в свои ряды все, что было самого высокого в России (Суворова, Кутузова, Карамзина, Грибоедова, Пушкина, самые звучные имена российского дворянства, русских императоров). Вероятно, углублению интереса Татьяны Бакуниной к русскому масонству способствовало и то, что в Париже она вышла замуж за благородного масона, прекрасного русского писателя, истинного «джентльмена эмиграции» Михаила Осоргина, прожила с ним долгие годы в счастливом браке и, закрыв ему глаза в 1942 году, в «свободной зоне», еще более полувека была верна его памяти. В эмиграции она продолжала научную работу, выпустила «Словарь русских масонов», две популярные книжки о русском масонстве и была инициатором серии бесценных библиографий эмигрантских писателей. Она много лет работала в Национальной библиотеке Франции и преподавала в «Эколь нормаль сюпериор» в Сен-Клу. Она считала своим долгом помогать всем, кто писал об эмиграции или просто интересовался русским изгнанием, много десятилетий труда отдала она парижской Тургеневской библиотеке… Мне посчастливилось удостоиться ее дружбы в последние десять лет ее жизни… Я присутствовал на ее похоронах, и мне показалось, что там не было равнодушных… Позднее я выплакал свое горе в очерке «Не надо цветов Татьяне» (Русские тайны Парижа. СПб: Золотой век, 1998): не зная масонских обычаев, я единственный явился в крематорий с цветами. Искренне надеюсь, что она простила мне мое невежество, как прощала бесчисленные огрехи в моих писаниях, которые читала терпеливо и благожелательно.

Помню, как на похоронах Татьяны Осоргиной-Бакуниной на Сент-Женевьев одна из бывших ее студенток читала над раскрытой могилой тексты ее мужа Михаила Осоргина. Мне бы хотелось над могилой Бакуниных прочесть грустный отрывок из письма, написанного Михаилом Осоргиным за год до смерти своему другу и тестю Алексею Ильичу Бакунину (который пережил его всего на три года – эмигранты умирали в те годы один за другим, точно торжество сперва коричневого, а потом красного фашизма лишило жизнь надежды и смысла): «Невеселым рисуется мне будущее, да и не для нас оно… Оглянись на далекое прошлое и подумай о том, как многого не было; столь же многого не будет. Не будет и нашей России, только останется земля, на которой она была в период нашей жизни. Уже ничего не остается от прежней культуры, новое, что народится, нам заранее чуждо. И я не знаю, чего России желать, совершенно не знаю. Обидно и тяжко видеть ее сломанной чужой, железной силой, хочется эту силу видеть взорванной и рассыпавшейся, отмщения хочется, но все это – область личных ощущений, и я не уверен, что нужно этому колоссу оставаться целой глыбой: может, лучше ему рассыпаться и стать кусочной страной народов и инородцев, имевших недолгую общую историю. И о всей Европе не знаю, чего ей желать; если возврата к прежним границам, значит – к повторению и того, что сейчас происходит. А что придумаешь новое?.. Нет, лучше не думать! Тютчев говорит: «Счастлив тот, кто посетил сей мир в его минуты роковые». Покорнейше благодарим! А наш потомок, которому придется неизмеримо солонее нашего, скажет: «Господи, из-за каких пустяков они волновались! Из-за бомб, от которых можно было спрятаться под землю. Из-за сумасшедшего, который испоганил только часть земли и только на десяток лет. А вот пожили бы в мое время, в его роковые минуты».

Это страшное пророчество сделано было в октябре 1941 года на осоргинском огородике, неподалеку от кладбища Сент-Женевьев-де-Буа. В том самом запущенном садочке, куда мы и отправились удрученной толпой с кладбища, захоронив рядом с прахом Алексея Ильича и Эмилии Николаевны урну с прахом их прекрасной дочери Татьяны. «Прекрасной русской дамы», как всхлипывая, назвал ее в похоронной речи бородатый французский профессор, которого она после войны учила русскому в «Эколь нормаль де Сен-Клу»…

БАЛАШОВА-УШКОВА АЛЕКСАНДРА МИХАЙЛОВНА, балерина Московских Императорских театров, 1887 – 1979

В 1921 году, когда эта божественная москвичка приехала в эмиграцию, ей поздно было начинать парижскую карьеру. И все же она еще танцевала – чаще на бесплатных благотворительных концертах. На жизнь она зарабатывала уроками: открыла свою балетную школу. Их было уже несколько в Париже. Не только французы, но и бедные русские посылали в них своих девочек: балерина – это была русская профессия (Дягилев успел убедить в этом Францию и весь мир). Нелегкая, конечно, профессия: открытая миру воздушность, скрытые от мира кровавые мозоли. Об этом, кстати, рассказала Франции одна из этих русских девочек, Людмила Черина – знаменитая парижская красавица-балерина, ставшая также знаменитой писательницей и знаменитой художницей…

БАРЖАНСКИЙ ИВАН ВЛАДИМИРОВИЧ, lieutenant, mort pour la France, 14.05.1913 – 9.06.1944

Лейтенант Иван Баржанский был расстрелян немцами в городке Каммюнай (Изер) в самом конце войны. Ему исполнился незадолго до этого 31 год.

Вот что рассказывает о смерти Ивана Баржанского бывший священник Русского дома о. Борис Старк: «Сын русского и крещеной еврейки, чрезвычайно духовно настроенной и преданной церкви, Ваня Баржанский служил во французской армии и во время оккупации оказался в оккупированной зоне. Служа под Парижем, он, как и вся эта часть французской армии, был под контролем немцев. Как-то раз ему было велено не то расстрелять, не то отправить в концлагерь группу евреев только за то, что они евреи. Ваня отказался, и когда его спросили, почему он сочувствует евреям, он сказал: «Я сам еврей!», и тут же был расстрелян. Мы очень любили этого честного парня и, как могли, старались поддержать его героически державшуюся мать. Впрочем, Господь сам помогал ей нести этот крест…».

Монахиня мать Иоанна Баржанская (матушка бедного Вани) закончила свои дни в маленьком православном монастыре Покрова Богородицы (на краю леса От в Бургундии) и достигла, по словам знавшего ее Н. А. Струве, «в последние годы поразительного просветления и бесстрастия».

Кн. БАРЯТИНСКИЙ ВЛАДИМИР ВЛАДИМИРОВИЧ, 20.12.1874 – 7.03.1941

Чем таким интересным можно заняться в Петербурге, если тебе девятнадцать, если ты князь, если род твой идет по прямой линии от Рюрика, брат твоего дедушки был наместником Кавказа, а сам ты только что окончил Петербургский морской кадетский корпус, принят в Гвардейский морской экипаж, и блистательная северная столица лежит у твоих ног?

Ну, конечно же, написать пьесу! Написать комедию из светской жизни, чтоб публика в зале рукоплескала и смеялась до упаду, актрисы обмирали при твоем появлении, рецензенты восхищались и бранились…

Именно так и поступил юный князь Барятинский, и дальше – пошло-поехало… Он писал статьи и рассказы о театре, печатался в самых больших газетах, сотрудничал в «Новом времени», издавал одно время собственную газету. Потом он женился на актрисе Лидии Яворской и открыл свой собственный театр, где поставлено было большинство его сатирических, а также исторических пьес.

Вспоминая клуб «Медный всадник» при театре Л. Б. Яворской и спектакль «На дне», поставленный в 1914 году в пользу землячества с участием нескольких писателей и самой Яворской, один из младших современников вспоминал о княгине:

«Какой шумный успех она имела, несмотря на свой простуженный, осипший голос! И какой ужасный конец ее ждал в подвале Ялтинской чрезвычайки, где ее расстреляли матросы за то, что она была в костюме сестры милосердия».

Князь уехал на Запад еще в начале Первой мировой войны и оказался в эмиграции, где ему пришлось нелегко. Но он работал, много писал, много печатался (хотя тогда, как и нынче, в эмигрантских газетах платили гроши). С 1928 по 1934 год в одних только парижских «Последних новостях» опубликовано было больше ста его рассказов и очерков, а ведь он написал еще и мемуарную книгу, печатался также в «Русской мысли», в «Иллюстрированной России», в «Мире и искусстве», в «Днях». И при этом у него оставались силы и время на развлечения и на общественную работу. В любопытнейшем газетном объявлении о вечере эмигрантского юмора (осень 1930 года) можно наткнуться (среди других известных всей эмиграции имен) и на фамилию неунывающего князя:

«Литературно-юмористический вечер Дон-Аминадо. Программа вечера: пьеса в трех действиях «Суд над русским Парижем» (эти судебные инсценировки были модным развлечением в городах русского рассеяния – в Праге, Берлине, Париже. – Б. Н.). В роли председательствующего – Н. В. Тесленко при членах суда М. А. Алданове и князе В. В. Барятинском, секретаре Н. Берберовой, защитнике Н. Ф. Балиеве, обвинителе Дон-Аминадо и гражданском истце французском адвокате г. Шарле Карабийере. Артист и режиссер Театра драмы и комедии А. А. Павлов исполняет роль судебного пристава».

Как видите, блистательный аристократ не унывал в скудном Париже 1930 года, не жаловался на судьбу, не ныл, не отчаивался и даже не склочничал… Именно эти редчайшие таланты отмечены были после его смерти в некрологе, опубликованном в 1942 году в самом первом номере нового американского журнала («Новый журнал»):

«Он никогда не жаловался, был всегда со всеми ровен и любезен, разговаривал о своих делах и занятиях почти неизменно в веселом тоне: ну что ж, пожил иначе, теперь живу так, не все ли равно?.. Люди, его знавшие, ценили и талантливую натуру, и неизменное безупречное джентльменство этого старого барина».

БЕЗВЕРХИЙ (BEZWERKHY) Cornely, soldat, 100e reg. inf., 18.05.1912 – 4.06.1940, Meurthe et Mozelle

В приказе по дивизии и по армии от 28.10.1943 о рядовом Корнелии Безверхом сказано так:

«Солдат храбрый и преданный. Смертельно ранен во время разведки 4 июня 1940 г. Награжден Военной Медалью и Военным Крестом с серебряной звездой».

Эту войну, которую Франция проиграла так быстро, здесь принято называть «странной» или даже «смешной» (drole de guerre). Сомневаюсь, чтобы эти игривые эпитеты приходили в голову семье и близким солдата Корнелия Безверхого.

БЕК-СОФИЕВ МАКСИМИЛИАН ОСКАРОВИЧ, 5.01.1906 – 5.11.1937. Замучен насмерть в Колымских концлагерях
БЕК-СОФИЕВА (ур. КНОРРИНГ) ИРИНА НИКОЛАЕВНА (Самарск. губ., 13.05.1906 – Париж, 21.01.1943)

Зачем меня девочкой глупой От страшной, родимой земли, От голода, тюрем и трупов, В двадцатом году увезли!

Так сетовала в 1933 году 17-летняя парижская поэтесса Ирина Кнорринг (по мужу Бек-Софиева), чей мучительный эмигрантский путь начался в 1920-м: Туапсе, Симферополь, Севастополь, Бизерта (Тунис), Париж…

Надпись, сопровождающая над той же могилой имя ее молодого родственника – Максимилиана Бек-Софиева, чей труп остался на Колыме, словно бы отвечает на риторический вопрос поэтессы: «Замучен насмерть в Колымских концлагерях». Так что увезли маленькую Ирину, чтобы спасти ее от Колымы и от смерти. Однако увезли в том возрасте, когда решения взрослых больше не убеждают… И вот, как и все ее собратья по «незамеченному поколению», она снова и снова пишет в Париже о полузабытой и малознакомой стране счастливого детства, об идиллической усадьбе, о своей безысходной ностальгии и тоске (у Ирины усугубляемой еще чуть не с двадцатилетнего возраста тяжелой болезнью, рано сведшей ее в могилу).

Да и как было юной парижанке Ирине представить себе ту жизнь, отгороженную железным занавесом, те муки и те лагеря, и ту Колыму, если и жившему неподалеку от них, в «большой зоне», взрослому Б. Л. Пастернаку представить их себе (уже и в 1956-м) было не под силу (что ж тогда говорить о нынешних, все, похоже, забывших сталинистах-россиянах)? Прочитав еще не напечатанный пастернаковский роман, недавний лагерник, замечательный писатель Варлам Шаламов (я еще встречал его, вышедшего на волю, сильно пьющего, знающего нечто запредельное, в голицынской писательской богадельне по осени, когда там бывало дешевле) пытался хоть что-нибудь объяснить в письме великому собрату из мирного Переделкина: «Первый лагерь был открыт в 1924 году. Дело стало быстро расти, началась «перековка», Беломорканал, Потьма, затем Дмитлаг (Москва – Волга), где в одном только лагере (в Дмитлаге) было свыше 80 000 человек. Потом лагерям не стало счета: Севлаг, Севвостлаг, Сиблаг, Бамлаг… Заселено было густо. Белая, чуть синеватая мгла зимней 60-градусной ночи, оркестр серебряных труб, играющий туши перед мертвым строем арестантов. Желтый свет огромных, тонущих в белой мгле бензиновых факелов. Читают списки расстрелянных за невыполнение норм.

Беглец, которого поймали в тайге и застрелили оперативники. Отрубили ему обе кисти, чтобы не возить труп за несколько верст, а пальцы ведь надо печатать. А беглец поднялся и доплелся к утру к нашей избушке. Потом его застрелили окончательно…

Свитер шерстяной, домашний часто лежит на лавке и шевелится – так много в нем вшей.

Идет шеренга, в ряду люди сцеплены локтями, на спинах жестяные номера (вместо бубнового туза), конвой, собаки во множестве, через каждые 10 минут – ло-о-жись! Лежали подолгу в снегу, не поднимая голов, ожидая команды…

Тех, кто не может идти на работу, привязывают к волокушкам, и лошадь тащит их по дороге за 2 – 3 километра.

Ворот у отверстия штольни. Бревно, которым ворот вращают, и семь измученных оборванцев ходят по кругу вместо лошади. И у костра – конвоир. Чем не Египет?».

Я привел этот отрывок из письма, чтобы легче было понять эмигрантских довоенных и послевоенных «советофилов» (в их числе был и отец Ирины), «советизанов» и «сталинистов», которым такое представить было не по силам. Раз уж сам Пастернак… где уж было им, замороченным, униженным, измученным ностальгией по «силе» и «достоинству»?

И вот, будто судьба не оставляла им никакого выхода, – после смерти Ирины Кнорринг и окончания войны отец Ирины и ее муж, молодой, симпатичный, талантливый поэт Юрий Бек-Софиев, взяли советские паспорта и вернулись в Россию. Юрию повезло: в колымские лагеря, как бедный Максимилиан, он не попал. Но и в столицы их не пускали. Разрешили дожить в стране ссылки, в Казахстане. Работал Юрий в каком-то алма-атинском музее художником (невольно приходит на память атмосфера «Хранителя древностей» Ю. Домбровского – этого писателя-зека я тоже встречал в Голицыне) и там при первой возможности издал стихи покойной жены. («Простые, хорошие и честные стихи», – отважно сказала Ахматова о стихах «опасной эмигрантки».)

В семье Бек-Софиевых до революции было много кадровых военных. Дед-артиллерист был один из немногих в российской армии офицеров-мусульман. Впрочем, ведь здесь, на кладбище, мало найдешь русских патриотов без примесей неславянской крови.