Текст книги "Корона для «попаданца». Наш человек на троне Российской Империи"

Ну вот и год пролетел. «Как я выжил, будем знать только мы с тобой!» (Интересно, в этом мире будет Симонов?) За этот год у меня было много, мно-о-го дел. Во-первых, образование. Ну, классическое среднее образование я, кажется, получил. Странно было, когда мое второе «я», обычно молчащее и загнанное под спуд, подсказывало мне ответы на латыни, французском или немецком языках. По другим предметам я отвечал самостоятельно, чем поверг в немалое удивление господ преподавателей. Еще бы, формулы сокращенной тригонометрии в гимназиях начнут преподавать только лет через двадцать, дифракцию – лет через тридцать. А я это знаю, и от моих ответов профессура обалдевала, а мои милые наставники, Победоносцев и Данилович, выглядели именинниками.

В результате – мое образование вроде как завершено. Венценосный папенька выделил мне роту в стрелковом батальоне императорской фамилии, и теперь я – ротный. Как бы ротный. Офицеры-стрелки, по-видимому, решили, что обязаны отплатить мне за завтраки и ужины, превратить мою службу в бесконечное застолье. Ну это уж дудки!

Со своей ротой мне удалось провести пару занятий по рукопашному бою, несколько – по снайперскому делу. Глядишь, года через полтора из этого батальона выйдет первая часть особого назначения. Посмотрим…

Основной моей задачей стала за этот год женитьба. Аликс Гессенскую я отшил так, что за русского цесаревича она выйдет только под страхом смертной казни. Это хорошо, потому как у меня на примете имеется другая невеста. Принцесса дома Гогенцоллернов – Виктория, для домашних – Моретта. Девица на полгода постарше цесаревича и была обручена с болгарским князем, Александром Баттенбергом, но кого это волнует? Даже если бы она была старше на двадцать лет, страшна, как Хиросима, и обручена с графом Дракулой, я все равно желал бы на ней жениться. Эта Моретта принесет в качестве приданого союз России с Рейхом, так чего ж еще желать? К тому же сказать, Баттенберг не настоящий князь. Несколько лет назад его свергли с престола, и теперь он отирается при европейских дворах в поисках поддержки. Самое пикантное в том, что до восшествия на престол Александр Баттенберг служил офицером в русской армии и был направлен на болгарское княжение именно для того, чтобы отстаивать интересы России. Однако «Сандро» оказался, мягко говоря, подонком, моментально забыв, кто, собственно говоря, поднял его из грязи в князи. Сейчас большего русофоба еще поискать… Ну-с, как говорится в одном фильме, который, может быть, снимут лет через семьдесят: «Жених согласен, родители невесты – тоже, осталось уговорить невесту».

Правда, насчет родителей невесты я малость приврал. Фриц и Вики, родители будущего кайзера Вильгельма и моей избранницы, его сестры, отчаянные англофилы, Россию ненавидят и отдадут свою дочь за русского цесаревича только под угрозой применения оружия. Конечно, еще жив старый кайзер, большой друг нашей империи, но он уже стар. Так что, если разобраться, у меня есть только один союзник: будущий кайзер Вильгельм. Парень он увлекающийся и рыцарственный и наверняка не упустит возможность поучаствовать в романтическом приключении.

Остается только придумать, как бы дать знать о своей любви и желании жениться. Идея пришла не сразу, но когда пришла и оформилась… Все-таки я гений. Ну, как минимум талант, особенно – в сравнении с бесцветными ребятами из патриархального, спокойного XIX века…

– …Здравствуйте, господин академик.

– Здравствуйте, Ваше Императорское Высочество. Какая честь.

– Ну что вы, это для меня огромная честь, что сам академик Суриков согласился принять меня. Ведь я всего-навсего один из множества наследников множества престолов, а вы – величайший художник нашего времени!

Лесть – штука полезная. Василий Иванович приятно пунцовеет и смотрит на меня уже заинтересованно. Я рассыпаю дифирамбы его «Утру стрелецкой казни» и «Меншикову в Березове». С трудом вспоминая работы искусствоведов конца ХХ века, восхищаюсь композиционным построением полотен, расписываю цветовую гамму, историческую достоверность. И вот результат: Суриков усмирен, покорен, очарован и готов выполнить любую просьбу восторженного цесаревича.

– Чем же я могу быть вам полезен, Ваше Высочество?

– Василий Иванович, я пришел к вам с нижайшей просьбой. Вы один сможете мне помочь.

Суриков удивленно пялится на цесаревича, пришедшего к нему за помощью.

– Дело в том, господин академик, что я… влюблен. Моя избранница – принцесса из дома Гогенцоллернов, Виктория. Мне необходимо дать ей знать о своей любви. И помочь мне можете только вы.

– Да чем же, Ваше Императорское Высочество?

– Напишите картину. Что-нибудь из наполеоновских войн. На переднем плане – молодой русский офицер, раненный. Над ним склонилась немецкая девушка. А дальше – бесконечная колонна французских солдат и Наполеон, брезгливо смотрящий на раненого.

– И в виде русского офицера и немки будут изображены вы и ваша избранница, – Суриков, похоже, заинтересовался моей идеей. – Ваше Высочество, если позволите, я попробую сделать несколько набросков прямо сейчас.

Мы расстались через четыре часа. Мы обсудили наброски, до хрипоты наспорились по поводу композиции и решили вопрос с названием полотна. «Битва при Дрездене». Здорово! Хорошо, что у Василия Ивановича есть время и он готов временно отвлечься от своей «Боярыни Морозовой». Обещал через три месяца выдать на-гора первый вариант. Пойдет…

Вот по осени и едем свататься. «Едем» – это значит я, Ренненкампф, Васильчиков и атаманец Шелихов, с которым я теперь каждое утро занимаюсь рукопашным боем. И, разумеется, с нами едет академик Суриков со своим полотном «После поражения». На переднем плане тяжело раненный русский офицер-драгун, который с мольбой протягивает руки к немецкой девушке. Девушка, списанная с фотографии Моретты, вытирает ему кровь, а сама с ужасом на лице смотрит на убитых пруссаков, лежащих рядом. И на все это брезгливо взирает Наполеон, окруженный своими гренадерами, осененный трехцветными знаменами. Ну, если немцы намека не поймут, то я уж и не знаю, чем пронять этих бюргеров…

Проняло. Старый кайзер, полюбовавшись на присланное ему в подарок творение академика, прослезился и разразился длинной речью о братстве оружия, об общей истории, о давних традициях дружбы и добрососедства. А ко мне приближается молодой Вильгельм:

– Послушайте, кузен, одна из фигур на картине напоминает мне мою родственницу. Скажите, это случайность?

– Э-э… – А ну-ка, постараемся покраснеть и сделаем вид, что нам мешают руки! – Кузен, я могу вам довериться? Помнится, мы с вами были довольно близки в России, но все же…

Он заинтересован и заинтригован. Его серые чуть навыкате глаза впились в меня.

– Я полагаю, что не давал вам повода, кузен, сомневаться в моем к вам расположении.

– Хорошо, кузен. Я только хотел бы поговорить с вами наедине.

Теперь он уже не просто заинтересован, теперь он просто сгорает от любопытства. Пока звучат речи, я слежу краем глаза, как он нервно переминается с ноги на ногу, теребя свою сухую левую руку. Ну, понервничай, понервничай…

Через два часа, перед обедом, он решительно подходит ко мне и предлагает вместе осмотреть коллекцию холодного оружия. После чего круто разворачивается и широким шагом прямо-таки летит в Рыцарский зал. Я еле поспеваю за ним, но в душе у меня праздник. Клюнуло!

Плотно затворив за собой тяжелые резные двери, он поворачивается ко мне. На лице написано нетерпение. Он едва сдерживает себя:

– Итак, кузен, мы с вами одни.

– Да, кузен. – Я делаю вид, что страшно смущен. Теперь самое главное не дать обнаружить игру. – Дело в том, что я… влюблен.

– О-о!

– В вашу сестру, кузен, – словно преодолевая себя, произношу я чуть дрогнувшим голосом. – О, я знаю, что кронпринц и его супруга не любят мое бедное отечество. Я знаю, что она обручена с этим выскочкой Баттенбергом, что я недостоин ее, но… но что же я могу поделать с собой?

Выпалив в него эту «бесценную» информацию, я умолкаю с убитым видом. Теперь ждем реакции.

Будущий кайзер проходится по залу взад и вперед и наконец останавливается прямо передо мной. Я опускаю голову, всем своим видом выражая полное смирение с судьбой.

Внезапно мне на плечо опускается его могучая правая рука. Он предплечьем поднимает мой подбородок и пристально смотрит мне в глаза. Потом неожиданно широко улыбается:

– Ну, выше голову, кузен! Кто он такой, этот Сандро Баттенберг? Мелкий авантюрист, негодяй, каких множество. А вы, вы, кузен, – наследник престола великой державы! – Он обнимает меня за плечи, притягивает к себе. – Полно, Ники, полно! Дед охотно одобрит ваш брак с Мореттой. Я сам готов замолвить за вас слово. Да черт возьми, я буду счастлив видеть вас своим братом!

– Вы говорите это серьезно, кузен? – Как же долго я репетировал эту дрожь сомнения в голосе! – Вы готовы помочь мне в моем сватовстве?

– Ведь я же сказал вам, Ники. Я, – его голос окреп и гулко звучит в пустоте огромного зала, – я клянусь вам, дорогой кузен, своей честью, что помогу вам в этом деле!

Он хватает со стены готический меч и, стряхнув с него ножны, воздевает клинок вверх:

– Пусть эта честная немецкая сталь станет мне свидетелем! Как прочен сей меч, так нерушимо мое слово! – И, уже чуть остыв, продолжает: – Я сегодня же обеспечу вам встречу с Мореттой тет-а-тет.

Ого! Этот парень круто берет. Ну вечером так вечером…

Вечером, за ужином, я жду от Вильгельма обещанных действий. О, вот он подошел ко мне и протягивает портсигар, зовет в курительную. Пойдем, пойдем.

В курительной множество гостей. Вильгельм протягивает мне сигару, закуривает сам и, выпустив клуб ароматного дыма, тихо и внушительно произносит:

– Если вы пойдете в музыкальную залу, Ники, вы не будете разочарованы. – И покровительственно хлопает меня по плечу. Да ладно, ради нужного дела можно и потерпеть фамильярность.

В музыкальной зале полумрак. Никого, ни единой живой души. Я подхожу к роялю, сажусь за инструмент и бездумно выстукиваю двумя пальцами какой-то легкомысленный мотивчик. Внезапно сообразив, что это – песенка Глюкозы про невесту, я чуть было в ужасе не захлопываю крышку, но тут в голову приходит шальная мысль. Цесаревич вовсе недурно играет на рояле и в совершенстве знает немецкий. А что, если?..

Простите меня, господин Вертинский. Эту песню вы уже не напишете, потому что я украл ее у вас. Но вы же – талант. Напишете что-нибудь другое. Я беру несколько аккордов. Теперь текст: попробуем перевести на немецкий…

Чуть скрипнула дверь, и я тут же начинаю:

 
Я безумно боюсь зноя яркого лета
Ваших светло-пшеничных волос.
Я влюблен в ваше тонкое имя – Моретта,
И в следы ваших слез, ваших слез.
 
 
А крылатые брови, а лоб Беатриче,
А весна в повороте лица!
О, как трудно любить в этом мире приличий,
О, как трудно любить без конца!
 
 
Не могу, не хочу, наконец, не желаю,
И, встречая конец бытия,
Я вам сердце свое, словно мячик, бросаю:
Ну ж, ловите, принцесса моя!
 

Я оканчиваю проигрыш и слышу, как за спиной кто-то шумно вздохнул. Словно в испуге резко оборачиваюсь. Это она. А ничего, ничего. На фотографии она выглядела хуже.

На скулах Моретты играет румянец, она нервно теребит веер. Понравилось? А то, это ж вам не кто-нибудь – Вертинский, понимать надо! Так, теперь продолжать в том же духе…

Когда Вилли сказал ей, что в музыкальной зале ее ждет некто, кто не может явиться открыто, в первую очередь она подумала о Сандро. Милый, милый Сандро, с которым ее разлучили жестокие родственники. Забыв о гостях, она бросилась туда. Но, уже приоткрыв двери, она вдруг подумала: а с чего это, собственно, «однорукий рыцарь» станет заботиться о Баттенберге? Ведь он же ненавидит ее дорогого Сандро, до глубины души ненавидит. И вдруг помогает ей? Она не успела решить эту задачу, как из залы зазвучал рояль. Красивый молодой голос, совсем не похожий на голос Баттенберга, запел романс. Нет, не романс, а серенаду, посвященную ей. Кто же это? Сгорая от любопытства, она мышкой проскользнула в зал.

Горели свечи, разбрасывая вокруг призрачные тени. У рояля сидел человек в прусском мундире. Тихонечко, чтобы не спугнуть, Моретта подошла к нему сзади. Теперь она узнала его. Это был русский цесаревич. Он играл и пел, негромко, словно бы для самого себя, но в его песне звучала такая искренняя любовь, такая надрывная тоска! Ей стало жаль этого ловкого красивого юношу. Неожиданно она вспомнила рассказы Сандро о русских офицерах, об отце цесаревича, нынешнем императоре Александре. Если верить Баттенбергу, русские были тупыми, жестокими, вечно пьяными дикарями. Но разве может дикарь сочинить такую песню. Нет, тут что-то не так. Задумавшись, Моретта вздохнула, поняв, что ее дорогой Сандро попросту клеветал на своих бывших товарищей.

От ее вздоха цесаревич резко обернулся и вскочил как ужаленный. Она встретила его глаза и неожиданно вздрогнула, увидев, что этот взгляд ей кого-то напоминает. Вот только кого?..

– Вы прекрасно играете, Ваше Высочество… – Надо ведь что-то сказать. – Мой брат тоже любит музицировать, и у вас мог бы получиться прекрасный дуэт.

– А вы, вы Ваше Высочество, тоже любите музыку? – Голос цесаревича дрожит, не то от волнения, не то от смущения, не то от обеих причин сразу.

– Конечно, я очень люблю музыку (ах, как жаль, что Сандро не умеет играть на фортепьяно!). Скажите, кто автор этих прекрасных стихов?

– Он перед вами, Ваше Высочество. Но разве эти стихи хороши?

– Ах, я никогда бы не подумала. Но кто же та, кому вы посвятили эту песню? Я не расслышала имя.

– Она передо мной, Ваше Высочество.

– Вот как? Но ведь вы меня совсем не знаете. Как же вы можете любить, не зная человека?

– Я видел вас на портрете, и, хотя он передает лишь внешнее сходство, мне показалось, что я вижу ангела. А теперь я понимаю, что не ошибся…

Опять те же глаза. Она силилась понять: где, где, во имя всех святых, она уже видела такой взгляд?

– Вы смущаете меня, Ваше Высочество. – Моретта прикрыла лицо веером. – Я не заслужила таких комплиментов.

– Разумеется, Ваше Высочество. Разве ангел может быть доволен тем, как его славит простой человек?

Она зарделась. Неожиданно ей пришло на ум, что Баттенберг не был столь изыскан в своих речах. Теперь ей уже хотелось говорить с цесаревичем, и она вовсе не жалела, что здесь оказался не Сандро.

– …Скажите, Ваше Высочество, – ее голос звучит крайне заинтересованно – добрый знак! – А песни наших композиторов вы знаете?

Вот это влип! Черт его знает, какие там у немцев сейчас композиторы?! Ну не Дитера же Болена ей петь! Да я изо всей немецкой музыки только Вагнера и Шумана знаю… Оп!

– Да, Ваше Высочество. Шумана, например.

И, не дожидаясь ее ответа (еще спросит о каком-нибудь современнике, и будешь выглядеть серым невежей!), я затягиваю одну из песен цикла «Любовь поэта». Это единственная песня, которую Николай сумел выучить до моего прихода, а я не догадался расширить запас. Вроде нравится. Кажется, пронесло.

Допев до конца, я выжидательно смотрю на нее. А девочка-то «поплыла»! Было бы это в ХХ веке, еще немного – и можно было бы смело приглашать к себе на рюмку чая и полюбоваться потолком в моей спальне! Теперь главное – не торопить события.

– Ах, Ваше Высочество, как я жалею, что, даже если я приглашу вас в Россию, вы не примете моего приглашения.

– Но почему же, Ваше Высочество? Кстати, называйте меня просто Мореттой – мне будет приятно.

– Охотно, только тогда и вы называйте меня Ники. Ах, Моретта, ведь ваши родители никогда не согласятся, чтобы их дочь, к тому же – чужая невеста, поехала в страну, которую они считают варварской. А мое отечество так прекрасно!

– У вас, наверное, уже лежит снег, Ники?

Так, по географии твердая единица. М-да, не дворянская это наука, география. Извозчики-то на что?

– Что вы, Моретта, сейчас у нас стоит такая же погода, как и в Берлине. Вот чуть позже действительно ударят морозы. Ваше… Моретта, скажите, вы любите охоту?

– Ах, нет! – Она смешно морщит носик. – Стрелять в бедных зверей – это ужасно!

– Да нет, я говорю не об охоте с ружьями. Любите ли вы охоту с собаками?

– Да, да! Это так забавно: скакать по полям, брать барьеры и гнаться за лисой…

– О, Моретта, это только изнеженные англичане травят собаками лис, а мы – мы берем волков и медведей! Ах, если бы вы знали, как это прекрасно, когда под подковами звенит мерзлая земля, заливается на разные голоса свора, и ты мчишься вперед, и пронзительный ветер сечет лицо и выдавливает из глаз слезы восторга. И взять волка живьем и бросить его к ногам своей… – Я обдуманно умолкаю.

Проняло! Как бог свят – проняло! Она смотрит на меня с восторгом. Надо продолжать.

– А потом, после охоты, как замечательно увидеть вдали золотой купол церкви, услышать благовест, и радоваться, и смеяться, и сожалеть лишь о том, что не можешь обнять весь этот простор, всю эту ширь, всю бескрайнюю Русь!

– Как прекрасна ваша родина, Ники, – шепчет Моретта завороженно.

Ну, теперь последний штрих – Баттенберг не слишком богат и вряд ли баловал тебя дорогими подарками. А у нас в резерве – тяжелая артиллерия господина Фаберже!

– Моретта, я должен сказать вам: я люблю вас. Я знаю, что мой удел – несчастная неразделенная любовь, знаю, что ваш избранник – достойный человек, который любит вас и сделает вас счастливой. Но в память о том, что несчастный русский осмелился вас полюбить, я прошу, я умоляю вас принять это.

Моретта разглядывает шевровый футляр, потом открывает его и замирает в немом восхищении. Слава, слава русским ювелирам!

– Это белое золото и эти бриллианты пусть напоминают вам о снегах моей милой родины. А эти рубины, из которых сложено сердечко, пусть цветом своим напомнят вам о той горячей крови, которая готова ради вас излиться вся, до последней капли, из сердца того, кто счастлив одной лишь мыслью о том, что вы иногда вспомните его с состраданием.

Добил! До конца! Теперь уйти, пошатываясь, точно от непосильной ноши. Не оборачиваться, не смей! Вот так, молодец. А теперь – спать, спать, спать. Завтрашний день, полагаю, принесет мне множество хороших новостей.

«Железный канцлер» был несколько озадачен просьбой императора явиться «на ковер». Оба они были уже немолодыми людьми – чего уж там, старыми пердунами, ему самому перевалило за семьдесят, а Его Императорское Величество Вилли давно уже разменял восьмой десяток. Ну не то чтобы очень давно, но в таком возрасте, знаете ли, год идет за 10. И вот ничегошеньки на этот день не планировалось – ни визита английского посла (напихать бы ему за спину свежего уголька из Эльзаса и отвесить пинка – годы годами, а на один полноценный удар, знаете ли, хватит, для такого дела не жалко), ни нижайших просьб депутатов рейхстага. Может быть, заявился кто-то из «бывших» – ну там курфюрст Саксонский какой-нибудь, нижайше просить назад «владения»? Так такому визитеру не упустит случая отвесить пинок Императорское Величество, присутствие канцлера для этого совершенно не требуется.

Все вроде бы в порядке. Обоим великим людям (в отличие от многих идиотов журналистов, Бисмарк вполне искренне считал своего императора великим), вообще говоря, осталась еще масса неподъемной работы – но заниматься ей через несколько лет будут уже другие. А ведь так много осталось сделать. Уговорить этого медведя на договор «перестраховки» – очень важно оторвать русских от Франции. Сделать все, чтобы занять Великобританию внутренними проблемами – ирландцами и шотландцами на острове, бурами в Африке, да мало ли еще кем. Франция, Австрия, Италия, Испания, Балканы… А главное – решить вопрос с наследником Его Величества. Конечно, по вполне достоверным докладам врачей, кронпринцу Фридриху осталось совсем немного, но даже это «немного» может растянуться на несколько лет. Что способен такой болван за несколько лет сделать… о-о-о-о-о, можно перечислять долго и с некоторыми вкраплениями русского – уж бывшему ли послу в Петербурге не знать таких выразительных вкраплений.

– Ваше Величество! – вежливый кивок.

– Проходи, Отто, – ответил слегка дребезжащий голос не по-стариковски подтянутого человека. – Уж извини старика, что потревожил. Хочу посоветоваться с тобой, знаешь ли. Как любитель живописи с любителем живописи…

Вот тут едва ли не впервые за всю жизнь «железный канцлер» оказался по-настоящему ошарашен. В чем в чем, а в пристрастии к живописи будущий герцог Лауэнбург не был замечен самыми проницательными разведками мира. Да и Его Величество… впрочем, иные батальные картины император вполне даже ценил.

И одна такая стояла сейчас прямо перед ним, всего-то в паре-тройке метров. Не дожидаясь официального разрешения – боги Валгаллы, не первое десятилетие изволим здесь появляться, канцлер присел в заботливо установленное недалеко от кайзера кресло. И пригляделся к картине.

Так… поле боя, усеянное телами в форме старой прусской армии времен войны с Наполеоном. Попадаются и другие, но тоже знакомые мундиры – ну как же – русские! Надо думать, не то Прейсиш-Эйлау, не то Фридланд. И скорее, все же Фридланд – вон он, проклятый корсиканец, уставился куда-то с такой рожей, словно живую квакшу лимоном заел.

А уставился он на тяжело раненного офицера. Русский кавалерист, конечно, – правда, не определить, кавалергард, драгун или гусар, больно уж много крови, да мундир изорван. Надо думать, художник и сам не слишком хорошо разобрался в этой понятной любому пруссаку азбуке. И немецкая девушка, склонившаяся над русским, – вытирает ему кровь, со страхом глядит на погибших пруссаков. Эх, не знает художник наших девушек – это какие-нибудь саксонки или гессен-дармштадтки будут ужасаться, а пруссачка, перевязав самые опасные раны, деловито метнется к следующему…

– Отто, мне кажется, – старческий голос сбил канцлера с размышлений, – что ты слегка… задумался. Да, этот русский художник хорош. Надо будет потом послать ему какую-нибудь висюльку с бриллиантами, будет полезно. Вдруг да и сподобится на что-то похожее. Итак, как тебе битва под Дрезденом?

Ага, все же не Фридланд. Дрезден. Ну что ж, тоже неплохое было дельце, жаль, что лягушатник все же выиграл. Ничего, ничего, пусть себе, вот глядит он и не знает, что уже скоро будет гнить на своем острове. Кхем, а почему это он глядит на кого-то знакомого? Доннервэттер… все же старею.

– Ты прав, Отто, – теперь голос Его Императорского Величества, первоклассного физиогномиста, приобрел некоторую хитринку, – перед нами – принцесса Виктория фон Гогенцоллерн, наша милая Моретта. Правда, в одеянии простолюдинки, ну да утереть кровь доблестному воину, павшему за Пруссию, и принцессе не зазорно. А не присмотришься ли к помянутому павшему воину?

Лицо-то знакомое, но вот откуда? Проклятая память, сейчас бы лет двадцать долой, да во времена Садовы… А, проклятье, вот откуда! Черт, так ведь и удар может случиться!

– Цесаревич (у Бисмарка впервые получилось выговорить русские «ц» и «ч» настолько чисто) Николай… русский наследник престола…

– Да, Отто, да, – теперь голос императора звучал слегка устало. Видно было, что его при виде картины тоже чуть не хватил удар, и, хотя старика уже ОТПУСТИЛО, все же ручаться не стоило. – Всего лишь картина, всего лишь. Сиди спокойно, – поняв намерение канцлера куда-то мчаться, срочно выяснять, вставлять фитили и объявлять выговоры, отмахнулся император. – Картину написал русский… хм… Сурикофф. Это, как мне пояснили, их лучший живописец, академик чего-то там, награжденный чем-то – в общем, неважно. Картина написана по личной просьбе наследника. Понимаешь, Отто?

Император любил такие, с позволения сказать, «экзамены». Этот был из самых простых – чего уж тут сложного, это вам не с Горчаковым и Александром II беседовать, только-только начав русский учить.

– Хм… либо наша Виктория и впрямь произвела на парня впечатление (признаться, не припомню, где они могли видеться). Либо пьяный медведь решил вылезти из-под каблука датской стервы. И совсем замечательно – если наследник недвусмысленно намекает, что папа не вечен, а он-то готов дружить. Ну а милая Виктория – это так, требуемый для дружбы аванс.

– Браво, Отто, – картинно попытался свести ладоши император. И не стал сводить – не в опере, право. – Браво! Именно эти варианты я и обдумывал. Признаюсь тебе, в третий не слишком верю – уж слишком это хорошо. В первый… да, это самый скверный случай, но и из него пройдохи вроде нас с тобой должны что-то выжать, а? – Невероятно! Его Императорское Величество изволили пошутить! Да даже в памятный день 1871 года… хотя нет, тогда-то император был после церемонии весел, как французский паяц.

– И Ваше Величество…

– Отто, мы не у китайского императора, не разводи церемоний, – отмахнулся кайзер. – Да, я думаю, что кто-то подкинул нашему русскому другу хорошую идею. Или он сам додумался – сильно подозреваю, что этот так называемый миротворец куда умнее, чем кажется.

– Ваше Величество, – тут же перехватил инициативу канцлер. В конце-то концов, именно он занимался государственными делами, а кайзер… кайзер жестом умудренного художника иногда вносил правку. Муху там нарисовать на лбу персонажа картины. Или встретиться и переговорить с монархами соседних держав лично – есть вопросы, которые канцлеры и министры просто не посмеют ставить перед ПЕРСОНАМИ. – Я немедленно… проинструктирую вашего внука. Ведь, если что, не к кронцпринцу же пойдет русский наследник? А наш юноша, пожалуй что, будет только рад принять участие. Любовные интриги, письма, шпаги и кони, уносящиеся в ночь. Ну и, конечно же…

– Ты правильно понял, Отто. – Император прикрыл глаза и откинулся на спинку мягкого кресла. Господи, и это человек, который лет десять назад мог по четыре часа выдерживать в седле отнюдь не смирной деревенской кобылы! – У нас мало времени. Мы должны уйти, оставив Николая женатым на немецкой принцессе. И оставив его лучшим другом нашего Вилли. Ступай, Отто. Делай, что сочтешь необходимым, вряд ли я должен знать это в деталях… А я пока посижу, подремлю, подумаю, какой должна быть речь.

– Речь, Ваше Величество? – Вообще-то канцлер уже все понял, но лишний раз польстить кайзеру не помешает. Мол, какое Его Величество проницательное и мудрое.

– Ну да, Отто, неужели не ясно? Эту картину, разумеется, я в первый раз увижу уже во время визита – никто же не знает, что Его Проницательное и Мудрое Величество столько внимания уделяет мелочам. – Бисмарк чуть вздрогнул. Нет, но какие способности к физиогномике… – Старый пердун кайзер, полюбовавшись на присланное ему в подарок творение… этого, как его… в общем – академика, прослезится и разразится длинной речью о братстве оружия, об общей истории, о давних традициях дружбы и добрососедства. И вот после нее наш русский юноша должен сразу попасть в дружеские объятья Вилли. И если он после этого не разговорится – право же, Отто, можешь отвесить мне пинка под зад. Со всей силы, уж как водится между старыми вояками…