Текст книги "Мать сыра-земля"

Глава вторая
Ночи, письма и постановления

Вечером пришел Кандин, привел порубщика; порубщик залез на дерево, драл лыко, оборвался, зацепился оборками от лаптей за сучья, повис, у него вытекли глаза. Некульев приказал отпустить порубщика. Мужик стоял в темноте, руки по швам, босой, покойно сказал: – «Мне бы провожатого, господин-товарищ, – глаза-те у меня вытекли.» Некульев наклонился к мужику, увидел дремучую бороду, пустые глазницы уже затянулись; шапку мужик держал в руках, – и Некульеву стало тошно, повернулся, пошел в дом. – Дом был чужд, враждебен: в этом доме убили князя, в этом доме убили его, Некульева, предшественника, – дом был враждебен этим лесам и степи; Некульеву надо было жить здесь. Опять была луна, и кололись под горой на воде сотни лун. Некульев стал у окна, пересыпал песочные часы, – отбросил часы от себя – и они разбились, рассыпался песок… – Когда бывали досуги, Некульев забирался в одиночестве на вершину Медынской горы, на лысый утес, разжигал там костер, и думал, сидя у костра; оттуда широко было видно Волгу и заволжье, и там горько пахло полынью. Некульев вышел из дому, прошел усадьбой – у людской избы на пороге сидели Маряша и Катяша, на земле около них Егор и Кузя, и сидел на стуле широкоплечий мужичище, не по летнему в кафтане и в лаптях с белыми обмотками. – Некульев вернулся с горы поздно.

У людской избы было мирно. Луна поблескивала в навозе перед избой. За избой вверх к лесам шла гора, заросшая орешником и некленом, – Маряша все время прислушивалась к колокольчику в орешнике, чтобы не зашла далеко корова. Дверь в избу была открыта и там стонал ослепший мужик. Кузя встал с полена, лег на навоз перед порогом, стал продолжать сказку.

– … ну вот, шасть Аннушка – да прямо в третью церкву, а ей навстречу третий поп: – "Так и так, здравствуй, Аннушка", – а потом в сторону: – "Не желаешь ли ты со мной провести время те-на-те?" – Так Аннушке и не пришлось побывать у обедни, пришла домой и плачет, кстати сказать, от стыда. Неминуемо – заметьте – рассказала мужу. А муж Илья Иваныч, человек рассудительный, говорит: – "Иди в церкву, жди как поп от обедни пойдет и сейчас ему говори, чтобы, значит, приходил половина десятого. А второму попу, чтобы к десяти, а третьему – и так и далее. А сама помалкивай." – Пошла Аннушка, поп идет из церкви: – "Ну, как же, Аннушка, насчет зорьки?" – "Приходите, батюшка, вечерком в половине десятого, муж к куму уйдет, пьяный напьется." – И второй поп навстречу: – "Ну, как же, Аннушка, насчет переночевать?" – Ну, она, как муж, и так и далее… Пришел вечер, а была, кстати сказать, зима лютая, крещенские морозы. Пришел поп, бороду расправил, перекрестился на красный угол, вынает заметьте – из-за пазухи бутылку, белая головка. – "Ну, говорит, самоварчик давай поскорее, селедочку, да спать." – А она ему: – "Чтой-то вы, батюшка, ночь-то длинная, наспимся, попитайтесь чайком", – ну, кстати сказать, то да се, семеро на одном колесе. Только что поп разомлел, рядком уселся, руку за пазуху к ей засунул, – стук-стук в окно. Ну, Аннушка всполошилась – "ахти, мол, муж!" – Поп под лавку было сунулся, не влезает, кряхтит, испугался. А Аннушка говорит, как муж велел: – "Уж и не знаю, куда спрятать? – Вот нешто на подоловке муж новый ларь делает, – в ларь полезай". – Спрятался первый поп, а на его место второй пришел, тоже водки принес, белая головка. И только он рукой за пазуху, – стук-стук в окно. – Ну и второй поп в ларе на первом попу оказался, лежат друг на друга шепчутся, щипаются, ругаются. А как третий поп начал подвальяживать – стук в калитку, – муж кричит, вроде выпимши – "жена, отворяй!" Так три попа и оказались друг на друге. Муж, заметьте, Илья Иваныч, в избу вошел, спрашивает жену, шепчет: – "В ларе?" Аннушка отвечает: – "В ларе!" – Ну тут муж, Илья Иваныч, как пьяный, в кураж вошел. – "Жена, говорит, желаю я новый ларь на мороз в амбар поставить, овес пересыпать!" – Полез на подоловку. Илья Иваныч так рассудил, заметьте, что отнесет он попов на мороз, запрет в амбаре, попы там на холоду померзнут денек, холод свое возьмет, взбунтуются попы, амбар сломают, побегут, как очумелые, всему селу потеха. Однако, вышло совсем наоборот, не до смеху: стал он тащить ларь с подоловки, попы жирные, девяти-пудовые, – не осилил Илья Иваныч, полетел ларь вниз по лестнице. Да так угодил ларь, что ткнулись все попы головами и померли сразу!.. Да… – Кузя достал кисет, сел на корточки, стал скручивать собачку, заклеивая тщательно газетину языком, – собрался было дальше рассказывать.

Луна зацепилась за гору. Колокольчик коровы загремел рядом, мирно, корова жевала жвачку. Мимо прошел Некульев, пошел в гору, к обрыву. Замолчали, проводили молча глазами – Некульева, пока он не скрылся во мраке. Сказал шепотом Егорушка:

– Гля, – пошел, Антон-от! Опять пошел – отправился. Костры сжигать… Груня Вязовская, знающая бабочка, баит – колдун и колдун. Я ходил, подозревал: наломает сухостою, костер разведет, ляжет возле, щеки упрет и – гляит, гляит на огонь, глаза страшные, и стекла на носу-те, горят как угли, – а сам травинку жует… Очень страшно!.. А то встанет к костру спиной, у самого яру, руки назад заложит и стоит, стоит, смотрит за Волгу, как только не оборвется. Ну, меня страх взял, я ползком, ползком, до просеки, да бегом домой. Гляжу потом, идет домой, вроде, как ничего.

– И к бабе своей ездит, – сказал Кузя. – Приедет, сейчас в степь гулять, за руки возьмутся. И тоже, заметьте, костер раскладывать… Пошли они раз к рощице, я спрятался, а они сели – ну, в двух шагах от меня, никак не дале, двинуться мне невозможно, а меня мошка жигат. Начали они про коммуну говорить, поцеловались раз, очень благородно, терпят, – а мне нет никакого терпенья, а двинуться никак нельзя, я и говорю: – "Извините меня, Антон Иваныч, мошка заела!" – Она как вскочит, на него "это что такое?" – Сердито так. – Мне он ничего не сказал, как бы и не было…

– Надо-ть идтить часы стоять, – пойду я, до-свиданьица, – сказал старик в кафтане.

– И то ступай с богом, спать надо-ть, – отозвалась Маряша и зевнула.

Кузя высек искру, запалил трут, раскурил цигарку, осветились его кошачьи усы. – "Так, стало-ть, кстати сказать, мужику в смысле глаз помочь никак невозможно?" – строго спросил он, – "ни молитвой, ни заговором?"

– Помочь ему никак нельзя, леший глаза вылупил. Надо-ть подорожником прикладывать, чтобы мозги не вытекли, – сказал старик. – Прощевайте! старик поднялся, пошел не спеша, с батогом в руке вниз к Волге, светлели из-под кафтана белые обмотки и лапти.

Вслед ему крикнула Катяша: – "Отец Игнат, ты, баю, зайди, у моего бычка бельма на глазах, полечи!"

Заговорил напевно Кузя: – "Да-а, вот, кстати сказать, выходит, хотел Илья Иваныч над попами потешаться, а вышло совсем наоборот…

– Я тебе яичек принесла, Маряш, – сказала, перебивая Кузю, Катяша. Для барина. Ты почем ему носишь?

– По сорок пять.

– Я за двадцать у немцев взяла. Потом сочтемся.

– У тебя, Ягорушка, как в смысле хлеба? – спросил Кузя.

– Хлеба у нас нет, все на избу истратили. Мужик лесу теперь не берет, – сам ворует. В смысле хлеба – табак. Вот брату моему в городе повезло, прямо сказать, счастье привалило. Приходит к нему со станции свояк, говорит: – "Вот тебе сорок пудов хлеба, продай за меня на базаре, отблагодарю, – а мне продавать никак некогда." Ну, брат согласился, продал всю муку, деньги в бочку, в яму, – осталось всего три пуда. Тут его и сцапали, брата-то, – милиция. Мука-то выходит ворованная, со станции. Ну, брата в холодную. – "Где вся мука?" – "Не знаю." – "Где взял муку?" "На базаре, у кого – не припомню." Так на этом и уперся, как бык в ворота, свояка не выдал, три недели в тюрьме держали, все допрашивали, потом, конечно, отпустили. Свояк было к нему подкатился, – а он на него: "Ах ты, пятая нога, ворованным торговать?! В ноги кланяйся, что не выдал!" – "А деньги?" – "Все, брат, отобрали, бога надо благодарить, что шкура цела осталась…" – Свояк так и ушел ни с чем, даже благодарил брата, самогон выставлял… А брат с этих денег пошел и пошел, торговлю открыл, в галошах ходит, – прямо с неба свалилось счастье, – Егор помолчал. – Яйца у меня в картузе, восемь штук, – возьми, Маряш.

– Лесничий, кстати сказать, как приехал, – прямо все масло да яйца, хлеб ест без оглядки, с собой привез. И все примечает, все примечает, глаз очень вострый, заметьте, – сказал Кузя.

– И ист, и ист, все сметану, да масло, да яйца, – прямо господская жизнь! – оживленно заговорила Маряша. – Крупы привез грешенной, отродясь не видала, у нас не сеют, – варила, себе отсыпала, ребята ели, как сахар, облизывались. И исподнее велит стирать с мылом, неделю проносит и скинет, совсем чистое, – а с мылом!.. Я посуду мыла, а он бает – "Вы ее с мылом мойте", – а я ему: – "что-е-те мыло, баю, у нас почитатца поганым!.."

В избе вдруг полетело с дребезгом ведро, пискнул раздавленный ципленок, закудахтала курица, – на пороге появился мужик, тот, что ослеп, – с протянутыми вперед руками, в белой рубахе, залитой кровью, – бородатая голова была запрокинута вверх, мертвых глазниц не было видно, руки шарили бессмысленно. – Мужик заорал визгливо, в неистовой боли и злобе:

– Глазыньки, глазыньки мои отдайте! Глазыньки мои острые!.. – упал вперед, в навоз, споткнувшись о порог.

– Вперед лыка не дери, – успокоительно сказал Кузя. – Видишь отца звали, сказал, ничего не выйдет.

Бабы и Кузя потащили мужика обратно в избу. Егорушка отходил несколько шагов от избы, к амбару, к обрыву, помочиться, вернулся, раздумчиво сказал: – "Потух костер-от, идет, значит, назад. Спать надо-ть", зевнул и перекрестил рот. – "Отдай тогда яички, сочтемся." – Егор и Катяша пошли к себе на другой конец усадьбы, в сторожку. Кузя в людской зажег самодельную свечу, снял картуз; – побежали по столу тараканы. На постели на нарах стонал мужик. На печи спали дети. Висела посреди комнаты люлька. Кузя из печки достал чугунок. Картошка была холодная, насыпал на стол горку соли (таракан подбежал, понюхал, медленно отошел), – стал есть картошку, кожу с картошки не снимал. Потом лег, как был, на пол против печки. Маряша тоже поела картошки, сняла платье, осталась в рубашке, сшитой из мешка, распустила волосы, качнула люльку, – кинула рядом с Кузей его овчинную куртку, дунула на свечу и, почесываясь и вздыхая, легла рядом с Кузей. Вскоре в люльке заплакал ребенок, – в невероятной позе, задрав вверх ногу, ногою стала Маряша качать люльку – и, качая, спала. Прокричал мирно в корридоре петух.

На утро и у Кузи и у Егорушки были свои дела. Маряша встала со светом, доила корову, бегали по двору за ней ее трое детей, мытые последний раз год назад и с огромными пузами; шестилетняя старшая – единственная говорившая – Женька, тащила мать за подол, кричала – "тря-ря-ря, тяптя, тяптя" – просила молока. Корова переходила, молока давала мало, – Маряша молока детям не дала, поставила его на погреб. Потом Маряша сидела на террасе у большого дома, подкарауливала, скучая, когда проснется лесничий, гнала от себя детей, чтобы не шумели. Лесничий, бодрый, вышел на солнышко, пошел на Волгу купаться. Лесничий поздоровался с Маряшей, Маряша хихикнула, голову опустила долу, руку засунула за кофту, – и со свирепым лицом – "кыш вы, озари!" – стремительно побежала в людскую, потащила на террасу самовар, потом с погреба отнесла кринку с молоком и в подоле – восемь штук яиц. Проходила мимо с ведрами Катяша, сказала ядовито и с завистью: – "Стараисси? Спать с собой скоро положит!" – Маряша огрызнулась: – "Ну-к что ж, – мене, а не тебе!" Было Маряше всего года двадцать три, но выглядела она сорокалетней, высока и худа была, как палка, – Катяша же была низка, ширококостна, вся в морщинах, как дождевой гриб, как и подобало ей быть в ее тридцать пять лет.

Кузя поутру ушел в лес, винтовку на веревочке вниз дулом повесил на плечо, руки спрятал в карманы, шел не спеша, без дороги, ему одному знакомыми тропинками, посматривал степенно по сторонам. Спустился в овраг, влез на гору, зашел в места совсем забытые и заброшенные, глухо росли здесь дубы и клены, подрастал орешник, – стал спускаться по обрыву, цепляясь за кусты, посыпался пыльный щебень. Нашел в старой листве змеиную выползину, змеиную кожу, подобрал ее, расправил, положил в картуз за подкладку, – картуз надел набекрень. Прошел еще четверть версты по обрыву и пришел к пещере. Кузя окликнул: – "Есть что ли кто? Андрей, Васятка?" – Вышел парень, сказал: – "Отец на Волгу пошел, сейчас придет". Кузя сел на землю около пещеры, закурил, парень вернулся в пещеру, сказал оттуда: – "Может хочешь стаканчик свеженькой?" – Кузя ответил: "Не." – Замолчали, из пещеры душно пахло сивухой. Минут через десять из-под горы пришел мужик, с бородой в аршин. Кузя сказал: – "Варите? Хлеб у меня весь вышел, ни муки, ни зерна. Достань мне, кстати сказать, пудика два. Потом Егор влазины исправлять будет, нужен ему самогон, самый лучший. Доставь. Лесничий после обеда на корье поедет, на обдирку, а потом к бабе своей завернет. В это время и снорови, отдашь Маряше." Поговорили о делах, о дороговизне, о качестве самогона. Распрощались. Вышел из пещеры парень; сказал: – "Кузь, дай бабахнуть!" – Кузя передал ему винтовку, ответил: – "Пальни!" Парень выстрелил, – отец покачал сокрушенно головой, сказал: – "В дизеках ведь ходит, Василий-то…"

На обратном пути Кузя заходил в Липовую долину на пчельник к Игнату, покурили. Игнат, по прозвищу Арендатель, сидел на пне и рассуждал о странностях бытия: – "Например, раз, сижу вот на этом самом пне, а мне чижик с дерева говорит: – пить тебе сегодня водку!" Я ему отвечаю: – ну, что, мол, ты глупость говоришь, кака еще така водка?.. – Ан, вышло по его: пришел вечером кум и принес самогонки!.. Птица – она премудрость божия. Или, например, раз, твой новый барин; зашел я к нему, разговорились; – я его спрашиваю, как он понимает, при венчании вокруг налоя посолонь надо ходить или против солнца? А он мне в ответ: – ежели, говорит, в таком деле с солнцем надо считаться, то придется стоять на одном месте и чтобы налой вокруг тебя носили; потому как солнце в небе неподвижно, а вертится земля. – Отпалил, да-а! А я ему: – А как же, например, раз Исус Навин, выходит, землю остановил, а не солнце?.. И все это пошло от Куперника. Этого Куперника на костре сожгли; мало, я-бы его по кусочкам, по косточкам, изрезал бы, своими руками… А табак – это верно, чортова трава. Я тут посадил себе самосадки, для курева, две колоды меда пришлось выкинуть"…

Уже совсем дома, у самой усадьбы Кузя напал на полянку со щавелем, лег на землю, исползал брюхом всю полянку, ел щавель. Дома Маряша дала мурцовки. Поел и пошел чистить лошадь, выскреб, обмыл, стал запрягать в дрожки. Вышел из дома Некульев, – поехали в леса.

Катяша и Егорушка на селе строили новый дом. Постройка была кончена, оставалось отправить влазины и освятить. Давно уже Егорушка изготовил из княжеского шкафа – из красного дерева – кивот, – и с самого утра, подоив корову, Катяша занималась его уборкой. Непонятно, как у нее имелись этикетки пивоваренного завода "Пиво Сокол на Волге", с золотым соколом по средине, – Катяша расклеивала их по кивоту, по красному дереву, вдоль и поперек, и вверх ногами, потому что грамотной она не была. И у Егорушки, и у Катяши был праздник – влазины; Некульев дал Егору отпуск на неделю. Утром же Егорушка и Катяша ходили к Игнату на пчельник узнавать свою судьбу. Игнат изводил их страхом. Игнат сидел в избе на конике, – на Егорушку и Катяшу даже не взглянул, только рукой махнул, – садитесь, мол. Между ног у себя Игнат поставил глиняный печной горшок, стал смотреть в него и говорить, – не весть что. Плюнул направо, налево, в Катяшу (та утерлась покорно), и началось у Игната лицо корчиться судорогами. Потом встал из-за стола и пошел в чулан, поманил молча Егора и Катяшу; там было темно и душно, и удушливо пахло медом и пересохшей травой. Игнат взял с полки две церковные свечи, взял за руки Егора и повернул его на месте три раза, посолонь, – поставил его сзади себя, перегнулся вперед и начал замысловато скручивать свечи, – одну свечу дал Егору, другую – Катяше: сам же стал что-то поспешно бормотать; затем свечи опять отобрал себе, сложил обе вместе, взял руками за концы, уцепился зубами за середину, ощерились зубы, перекосилось лицо, – и Егорушка и Катяша безмолвствовали в благоговейном ужасе, – Игнат зашипел, заревел, заскрежетал зубами, глаза – так показалось в темноте и Егорушке и Катяше – налились кровью, закричал: "Согни его судорогой, вверх тормашками, вверх ногами. Расшиби его на семьсот семьдесят семь кусочков, вытяни у него жилу живота на тридцать три сажени." – Потом Игнат совершенно покойно объяснил, что жить "в новом дому" они будут хорошо, сытно, проживут долго, сноха будет черноволосая, и будет только одно несчастье "через темное число дней, ночей и месяцев", – ослепнет бычок, придется пустить его на мясо. – Катяша и Егорушка шли домой радостные, дружные, чуть подавленные чудесами, – свечи Игнат им отдал и научил, что с ними делать: в новом дому подойти к воротному столбу, зажечь там свечу и попалить столб, а потом с зажженной свечей пойти в избу, прилепить там свечу к косяку и так три ночи подряд, и так сноровить, чтобы последний раз сгорели свечи до-тла и потухли-б сразу, – первые же два раза тушить свечи левой рукой, обязательно большим и четвертым пальцами, – и чтобы не ошибиться, а то отпадут пальцы. – Некульев уже уехал, когда вернулись Катяша и Егор, принесли Егору ведро самогону. Егор стал запрягать лошадь, Катяша задержалась, замешкалась со сборами, наклеивала на кивот – "пиво Сокол на Волге", "пиво Сокол на Волге". Егорушка от нечего делать ходил в барский дом, зашел в комнату, где поселился Некульев, потрогал его постель, прилег на нее, примериваясь; на столе лежали недоеденная сметана и в коробке из под монпансье сахарный песок, – слюнил палец и тыкал им сначала в сметану, потом в сахар, – потом облизывал палец; на окне лежали зубной порошок, щетка, бритва: Егорушка задержался тут надолго, – попробовал порошок, пожевал его и выплюнул, помотав недоуменно головой, – взял зеркальце и зубной щеткой разгладил себе бороду и усы; – лежала около зеркальца безопасная бритва, рассыпаны были ножички, – Егорушка все их осмотрел, пересчитал, выбрал, какой похуже, и спрятал его себе в карман; в конторе Егорушка сел за письменный стол Некульева, сделал строгое лицо, оперся о ручки кресла, расставив локти и сказал: – "Ну что, которые там, лесокрады! – Выходи!.." – В семейных отношениях Егорушки главенствовала Катяша; – вскоре перед их избой стоял воз; были на возу и кивот "в соколах на Волге", и поломанное кресло с золоченой спинкой, и две корзинки – одна с черным петухом (вымененным у Маряши), другая с черным котом (прибереженным еще с весны; кот и петух нужны были для влазин), – и сундук с Катяшиным – еще от девичества – добром; – и на самом верху воза сидела сама Катяша, уже подвыпившая самогону, она махала красным платочком, приплясывала сидя, орала "саратовскую", – "шарабан мой, шарабан"… Маряша с детишками стояла рядом с возом, смотрела восхищенно и завистливо; Катяша смолкла, покрестилась, покрестились и Егор, и Маряша, и дети, Катяша сказала: – "Трогай с богом!" Попросила Маряшу: – "За скотиной ты посмотри, Игнат придет наведаться, покажи!.." – Поехали, Егор пошел с вожжами пешим, опять завизжала Катяша: – "Шарабан мой, американка, а я девчонка-а шарлатанка!.."

При Некульеве единственное было собрание Рабочкома. Собрали его хорошие ребята, мастеровые-коммунисты, Кандин и Коньков. Собрание было назначено на завтра, но многие съехались с вечера, – дальним пришлось проехать верст по сорок. Вечером в парке на крокетной площадке разложили костер, варили картошку и рыбу. У Некульева собирались на "подторжье", чтобы столковаться перед торгом Рабочкома, – кто потолковее и кто коммунисты. Коньков был хмур и решителен, Кандин хотел быть терпеливым; говорили о революции, о лесах и – о воровстве, о гомерическом воровстве в лесах, – говорили тихо, сидели тесным кругом, со свечей, в зале, Некульев лежал на диване; – сказал тоскливо Коньков: – "Расстреливать надо, товарищи, – и первым делом наших, чтобы была острастка. Что получается, – мы воюем с мужиками, а кто похитрее из мужиков – идет к знакомому леснику, потолкует, сунет пудишко, – и лесник отпускает ему, что только тот захочет, – получается, товарищи, одно лицемерие и чистое безобразие. Простите, товарищи, признаюсь: привязался ко мне шиханский мужик, – дай ему лесу на избу, – день, другой, – я сижу голодный, а он и самогону, и белой, – я так ему морду избил, что отвезли в больницу, – не стерпел." – Ответил Кандин: – "Я морды бил, прямо, скажу, не раз, хорошего в этом мало. Обратно, надо рассудить: – получает лесник жалование, на хлеб перевести, – полтора целковых; на это не проживешь, воровать надо, – ты смотри, как живут, свиньи у бар чище жили. В лесном деле нужна статистика: установить норму, чтобы больше ее не воровали, и виду не показывать, что замечаешь, потому – воруют от нужды. А если больше ворует, – значит, от озорства, – тогда, обратно, можно расстрелять. Святых нет, – а дело делать надо!" – Говорили о Рабочкоме. – Рабочком создать необходимо было, чтобы связать всех круговой порукой. Некульев молчал и слушал, свеча освещала только диван, – ни Коньков, ни Кандин не знали, как повести на утро заседание Рабочкома, чтобы не оторваться от всех остальных лесных людей. – В парке запели песню и стихли, Некульев поштальным, в парк. У костра сидели люди, все оборванцы, все одетые по разному, все с винтовками. Против огня лежал Кузя, подпер щеки ладонями, смотрел в огонь и рассказывал сказку. Кричало на деревьях всполошенное костром воронье. Некульев присел к огню, стал слушать.

… – И выходит, кстати сказать, хотел Илья Иваныч посмеяться над попами, а вышло наоборот. Открыл Илья Иваныч ларь – лежат три попа друг на друге и все мертвые, и холодеют уже на морозе. Испугался Илья Иваныч, отнес попов в амбар, разложил рядышком, – пришел в избу, сел к столу, думает, а самого, заметьте, цыганский пот прошибат… Ну, только Илья Иваныч очень был умный, посидел часик у стола, подумал и – хлоп себя по лбу! Пошел в амбар, попы уже закоченели, – взял одного попа, поставил его около клети, облил водой, на попе сосульки повисли. Пошел Илья Иваныч тогда в трактир и, заметьте, прихватил с собой бутылочку, которую поп не допил, там гармошка играт, народ сидит, – и у прилавка, кстати сказать, сидит пьяница Ванюша, ждет, как бы ему поднесли. Илья Иваныч к Ванюше: – "Пей!" – дал ему бутылку. Ванюша выпил, пьяный стал, – ему Илья Иваныч и говорит: – "Дал бы еще, да некогда. Надо иттить, – ко мне, вишь, утопленник пришел на двор, – надо его в прорубь на Волгу отнести." – Ну, Ванюша вцепился: – "Давай я отнесу, только угости!" – А это самое и надобно было Илье Иванычу, говорит нехотя: – "Ну уж коли что, из-за дружбы, – отнесешь, придешь, в избу, угощу!" – Ванюша прямо бегом побег. – "Где утопленник?" – "Вона!" – Ванюша попа схватил, на плечо и прямо к воротам, – а Илья Иваныч к нему: – "Да ты погоди, надо его в мешок положить, а то народ напугаешь." – Положили, заметьте, в мешок, Ванюша понес, а Илья Иваныч второго попа из амбара выставил, облил водой, ждет. Прибегает Ванюша, прямо в избу: – "Ну, где выпивка?" А ему Илья Иваныч: – "Нет, брат, погоди, плохо ты его отнес, слова не сказал, – он опять вернулся." – "Кто?" – "Утопленник." – "Где?" Вышли на двор. Стоит поп у клети. Ванюша глаза вытаращил, рассердился: – "Ах ты такой сякой, не слушаться!" – схватил второго попа и побег к проруби, – а Илья Иваныч ему в след: – "Ты как будешь его в воду совать, скажи – упокой, господи его душу, – он и не пойдет!" – Это, чтобы помолиться, все-таки, за попа. – Только Ванюша со двора, – Илья Иваныч третьего попа и, – прибегает Ванюша, – а Илья Иваныч ему выговаривает: – "Эх ты, Ванюша! Не можешь утопленника унести, – ведь опять вернулся. Придется мне уж с тобой пойтить, чтобы концы в воду. Неси, а я позадь пойду, посмотрю, как ты там управляешься." – Отнесли третьего попа, посмотрел Илья Иваныч, – спускает попов в воду Ванюша как следует, успокоился и говорит: – "Ну, все-таки, ты Ванюша потрудился, пойдем – угощу!" – Да так его напоил, что у Ванюши всю память отшибло, забыл как утопленников таскал. Так что про попов и не дознались, куда их черти дели. – Вот и сказке конец, а мене венец, – сказал Кузя.

Некульев отошел от костра, пошел во мрак, обогнул усадьбу, – пошел на гору, к обрыву, подумать, побыть одному… -

Утром, на той же крокетной площадке, где многие так у костра и ночевали, собралось человек семьдесят лесников и полесчиков. Под липой поставили стол, принесли скамьи – но многие лежали и на травке вокруг площадки. Костер не потухал. Винтовки составили – по военному – в козлы. Избрали президиум.

От этого собрания остался нижеследующий протокол:

СЛУШАЛИ: 1. Доклад тов. Конькова о Международном положении[1]1
  В докладе Коньков сделал ошибку, указав, что Европа и Россия – географически в разных материках.


[Закрыть].

ПОСТАНОВИЛИ: 1. Принять к сведению.

СЛУШАЛИ: 2. Доклад тов. Кандина о плане работ Рабочкома.

а) Культурно-просветительная работа.

б) Средства Рабочкома и расходные статьи.

ПОСТАНОВИЛИ: 2. В виду разбросанности лесных людей по лесам, Культкомиссии не избирать[2]2
  Выяснилось, что половина лесников безграмотны, Кузя шептал, голосуя, Егорушке: – «Ничего, выкурим!»


[Закрыть]; выписать на каждую сторожку по газете, расходы 1) канцелярские принадлежности, 2) подвода в город, 3) суточные.

СЛУШАЛИ: 3. Предложение тов. Конькова отчислить от зарплаты в фонд по устроению памятника революции в Москве.

ПОСТАНОВИЛИ: 3. Отчислить однодневный заработок.

СЛУШАЛИ: 4. Донесение Председателя Кадомского Сельсовета Нефедова о том, что в расчетных ведомостях по 27 кордону были вымышленные фамилии, за которых получал объездчик Сарычев. – Сарычев предъявил вышеупомянутые ведомости и указал, что правильность их заверена печатью и подписью Предсельсовета Нефедова, написавшего вышеозначенные донесения.

ПОСТАНОВИЛИ: 4. В виду неясности вопросов и несообразности донесения на самого себя – направить дело к доследованию, отослав копию в Угрозыск.

СЛУШАЛИ: 5. Дело о племенном быке, съеденном объездчиком и лесниками с 7 кордона; из Племхоза был взят плембык за круговой порукой, – бык был убит и съеден, а в Племхоз был направлен акт, что бык умер от сибирки.

ПОСТАНОВИЛИ: 5. В виду незаконного поступка с быком, с лесников Стулова, Синицына и Шавелкина и объездчика Усачева удерживать ежемесячно 3-х дневный заработок и направлять его в кассу Племхоза.

СЛУШАЛИ: 6. Пожелание лесника тов. Сошкина не делать общих собраний по воскресеньям[3]3
  Встал тогда на собрании с травки босой паренек в армяке и сказал, волнуясь: – «Я так думаю, товарищи, мы, выходит, пожелам, чтобы собрание Рабочкома не делали в воскресенье, потому, как гражданины самовольные порубщики в будни все в поле на работе, их там не поймаешь, – а в воскресенье они сидят дома, тут их и ловить с милицией.»


[Закрыть].

ПОСТАНОВИЛИ: 6. Утвердить.

СЛУШАЛИ: 7. Предложение объездчика Сарычева о вступлении всех сразу в РКП.

ПОСТАНОВИЛИ: 7. Оставить вопрос открытым[4]4
  Товарищ Кандин тогда говорил, что вопрос вступления в РКП – вопрос совести каждого, – Сарычев обиделся на него, – говорил: – «…а если вы думаете, что Кадомский Васька Нефедов, председатель, доносчик, правду на меня наплел, – так он сам первый жулик, а которые фамилии были подписаны – так они люди странные, теперь уехали домой, на Ветлугу.»


[Закрыть].

Первое письмо, которое написал Некульев с Медынских гор, было такое, – он не докончил его:

"… у черта на куличках, где нет почты ближе как в шестнадцати верстах, а железной дороги – в ста, – в проклятом доме над Волгой, в доме, который проклятье помещиков перенес и на меня, – в жаре и делах, по истине чертовщинных! – Живу я робинзоном, сплю без простыней, ем сырые яйца и молоко, без варева, хожу полуголый. Кругом меня дичь, срам, мерзость. Ближайшее село от нас – 16 верст, но под обрывом идет – "великий водный путь", и я часто толкую с теми, кто бичевой идет по Волге, таких очень много, каждый день проходит добрые десятка два дощаников, часто около нас отдыхают и варят уху; – так вот дней пять тому назад тащил бичевой мужик свою жену, привязанную к дощанику; он мне сообщил, что в его жену вселилось три черта, один под сердце, другой в "станову жилу", третий – под мышку – а верстах в ста от нас есть замечательный знахарь, который чертей может изгонять – так вот он к нему и везет жену; вчера он возвращался обратно, в ляме шла уже его жена, а он барствовал на дощанике, – сообщил, что черти изгнаны. – Тема этого письма – люди, с которыми я живу, – это два лесника с женами и детьми. Один из них построил себе избу из краденого леса, который он же призван охранять, и обставил ее обломками мебели из усадьбы, – но это не главное, а главное то, что прежде чем вселиться в избу, он пускал туда черную кошку и петуха, а под печку клал краюху хлеба с солью – для домового, а жена его – голая – обегала дом, чтобы "отворотить глаз". У него заболел бычок, заслезились глаза, – ветеринар уж не так далеко, в Вязовах, – но он позвал местного знахаря (этот знахарь, мужик – арендатор пчельника, приходил раза два ко мне поговорить, – я и не полагал, что он колдун, – мужик, как мужик, только чуть похитрее, грамотен и болтает что-то про Коперника), – так знахарь бычка осмотрел, нашептал что-то, снял какую-то пленку с глаз у бычка, посыпал солью, – и бычок ослеп; тогда Катяша, жена Егора, достала "змеиной выползины", высушила, истолкла в порошок и этой змеиной выползиной – лечит бычка, присыпает ему ослепшие уже глаза. Жену второго лесника завут Маряшей; сначала я ее звал Машей, – она сказала мне: – "И что-е-те как вы зовете мене? Мене все зовут Маряшей!" – Детей у нее трое, лет ей 23, – моей "жисти" она завидует до слюней: – "и-и-иии, и все те с маслом, и молока сколько душа жалат!" – Детям своим молока она не дает, продает мне: мне противно, но я знаю, – если я не буду брать у нее, то умру с голоду, ибо вечно так голодать, как они, не умею, – а она молоко оставит на масло и творог – и все равно продаст. Маряша ни разу не была в городе, в своем уездном городе, в тридцати верстах; она ни разу до меня не видела гречневой крупы – "у нас такой не сеют!" – и сразу же украла у меня добрую половину для детей; у нее в живых трое детей, которые ходят голыми, еще двое померли, ей 23, и у нее уже женская какая-то болезнь, про которую охотно рассказывает всем ее муж Кузя, – и ни одного ребенка не принимала у нее даже… знахарка-баба: сама родила, сама резала пуповину, сама мыла за собою кровь, отсылая мужа на этот случай в лес. Дикарство, ужас, – черт знает, что такое! – Ко мне отношение такое. – Вчера приходил немец из-за Волги, предложил масла; я спросил, – почем?

– "Как раньше брали, по 25." – А с меня Маряша и Кузя, и Катяша брали по шестидесяти. У меня лопнуло терпенье, я позвал Маряшу и Катяшу и сказал им – как им не стыдно, ведь вижу я, как они обманывают и обворовывают меня на каждом шагу и на каждой мелочи, – ведь я же по-товарищески и по-хорошему держу себя с ними и буду вынужден считать их за воровок и не уважать, – этакое лирическое нравоучение прочел им. Не сморгнули. – "Мы по нарошку за то, нарочно мы, то-есть!.."