Текст книги "Запомните нас живыми"

Борис Подопригора
Запомните нас живыми

ПЛАНШЕТ ПОЛКОВНИКА

Перед нами – публицистические и поэтические откровения – оперативная аналитика и зарисовки с «натуры»… Они нам нужны, чтобы с сегодняшним опытом осмыслить наше прошлое. Чтобы вспомнить себя молодыми. И еще. Они интересны судьбой автора – военного интеллигента, участника событий в семи горячих точках – Африке и Афганистане, Таджикистане и на Балканах, Чечне и Абхазии…

В 2004 году Борис Подопригора стал одним из авторов телесериала «Честь имею!..», удостоенного высших телевизионной и кинематографической премий страны – «ТЭФИ» и «Золотой орел». Написанный им в соавторстве с Андреем Константиновым роман «Если кто меня слышит. Легенда крепости Бадабер» критика назвала литературным памятником воинам-афганцам. Диапазон служения ныне советника главы Республики Карелия Бориса Александровича Подопригоры охватывает экспертное сообщество Госдумы, университетскую кафедру и журналистику.

В его офицерском планшете вместе с тремя вузовскими дипломами и тремя орденскими книжками, шестью книгами и киносценариями, многими сертификатами научных и общественных отличий особое место занимают творческие блокноты. Они испещрены торопливыми, мало разборчивыми пометками, узнаваемыми по прямым включениям с мест драматических событий последних 30 лет.

Летом 2002-го в чеченской Ханкале я застал замкомандующего 100-тысячной воюющей группировкой полковника Подопригору, разговаривавшего по правительственной связи. Рядом с рабочим журналом был раскрыт его седьмой – чеченский блокнот. В таких истершихся блокнотах закладывалась документальная основа военного романа или лирической, почти гламурной зарисовки – на контрасте с только что пережитым эпизодом войны.

Наши с ним знакомые считают, что творческая биография автора началась в Афганистане, с публикации в газете 5-й гвардейской мотострелковой дивизии стихов только что вернувшегося с «боевой реализации» «джаграна (майора) Бориса». А еще – с его встреч с известными среди шурави (так нас называли в Афганистане) бардами Виктором Верстаковым и Михаилом Михайловым. Афганский блокнот – первый в смысле самопостановки автором задачи на Судьбу, уточнения замысла боевого применения Слова. Емкого, как текст военной присяги. Искреннего слова русского офицера и поэта.

Андрей Эдоков,

редактор-составитель

ТОЧКА ОТСЧЕТА.
Вместо предисловия

15 февраля 1989 года мне, в то время офицеру взаимодействия с военными наблюдателями ООН в Афганистане, довелось участвовать в эвакуации их наблюдательного поста из примыкающего к советской Кушке афганского местечка Турагунди: пост размещался в первой со стороны границы бывшей экспортно-импортной конторе. В обязанности ооновцев входило официально удостоверить «прекращение статуса пребывания иностранных войск» по западному маршруту их вывода. Основные силы 40-й армии во главе с командармом Борисом Громовым выходили в узбекский Термез, поэтому туркменская Кушка символом завершения афганской кампании не стала. Утру 15 февраля предшествовала нервная бессонная ночь. Накануне вечером ооновцы попросили главного по западному маршруту – замкомандарма-40 генерала Николая Пищева – усилить охрану наблюдательного поста: по своей линии они получили предупреждение, что напоследок могут быть неприятности. На что генерал, меньше всего озабоченный дипломатией, насупленно бросил: «Трусите, что ли? Вон, смотрите, ближайшая колонна – метров в пятистах» (на самом деле – в километре с гаком). Потом, слегка подобрев, кивнул в мою сторону: «С вами целый боевой майор. Чем не охрана? Давайте…»

Стрельба действительно не смолкала до утра. Скорее всего, так шурави прощались с Афганом, а не моджахеды – с шурави. Вообще говоря, кто из афганцев – за кого, в то время определить было уже трудно. Слава Аллаху, фактический контроль над Турагунди уже некоторое время осуществляли местные «договорные» туркмены, относившиеся к шурави лучше, чем к пришлому правительственному воинству.

Правительственные охранники поста думали в основном о себе: могли и уйти туда, где теплее. Так, надо сказать, и произошло в последнюю ночь. Все, что мы могли предпринять, – это запереть двери-окна и спуститься в полуподвальный туалет: решили, что стенки от кабинок сыграют – в случае чего – роль пулеулавливателей. Чушь, конечно, но как себя успокоить? Там, за принесенными партами и на топчанах, коротали время кто как. Ооновцы в десятый раз перепаковывали свои пожитки, отделяли собственные от двух разновидностей казенных: сдаваемых афганцам и берущихся с собой – так, чтобы радиоточку демонтировать перед самым отъездом. Я с неистовостью ограниченного во времени фаталиста писал стихи. Попутно прикончил пару пачек сигарет: сначала каких-то «фирменных», потом НЗ, то есть выдаваемых вместе с пайками – «Охотничьих»… За 6 копеек.

…Где-то в 9.20 – 9.30 мимо последнего на маршруте ооновского поста прогромыхал тягач технического замыкания нашей последней колонны. В отличие от головных машин с транспарантами типа: «Встречай, Отчизна, сыновей!» или «Я вернулся, мама!», последнюю украшала самодеятельная надпись: «Ленинград – Всеволожск»: наверное, оттуда призывался последний рядовой шурави, покинувший Афган через речку Кушку. Афганские охранники – человек семь – лениво подтянулись к посту часам к девяти. Причем почти сразу после выхода нашей последней машины стали весьма настойчиво добиваться от меня «прощального бакшиша» – в виде автомата АКСУ. Настроения это также не поднимало, хотя до самой «ленточки» было всего метров четыреста. Правда, потом их внимание переключилось на подлежащую сдаче ооновскую утварь: калориферы, посуду, постельные принадлежности. Так на афганском берегу 50-метровой речки Кушки за непроглядной снежной пеленой остались, помимо самих афганцев, трое лишних: двое ооновцев и я. Охранники спустились осваивать «наш» подвал. Возникла тишина, надо сказать, жутковатая. Неужели в круговерти последних забот о нас просто забыли?

Ан нет: где-то в 9.50 со стороны границы из-за снежного занавеса вынырнули две машины – уазик и за ним полупустой «Урал». Затормозили у ооновского поста, задним ходом придвинулись к крыльцу, и выскочивший из уазика невысокий плотный майор оголтело налетел на меня с просьбой найти простыню. Тут же с подножки «Урала» соскочил классический отечественный прапорщик. По-видимому, получив взбучку за то, что своевременно не забрал ооновский скарб, он отнюдь не с благим матом приступил вместе с водителями к погрузке, и этим наблюдателей скорее воодушевил, чем смутил. На крыльце поста уже часа три стояли три-четыре объемные коробки и сколько же чемоданов, которые мы по очереди охраняли. Ооновцы – ими были подполковник фиджийской армии Альфред Туатоко и канадский майор Дуглас Майр – под предводительством решительного прапорщика помогали «такелажникам» без зримо подтверждаемого осознания своей причастности к факту истории.

Кому и для чего понадобилась простыня, я не понимал и скорее автоматически вступил в переговоры с афганскими охранниками. Они тем временем вытаскивали из полуподвала коробку с утварью, оклеенную фирменной лентой с эмблемами UNGOMAP – United Nations Good Office Мission in Afghanistan and Pakistan – Миссии содействия ООН в Афганистане и Пакистане. Сошлись, помнится, на пачке «Уинстона», принадлежавшей канадцу, к слову сказать, весьма экономному. «Урал» столь же стремительно растворился в снежном тумане. В мозгу зафиксировалось что-то вроде: «Найдете нас на вертолетной площадке».

Приблизительно в 10.00 двинулись впятером: на переднем сиденьи водитель и майор с простыней и в огромных рукавицах, кажется, предназначаемых для аэродромного состава; на заднем – оба ооновца и я. Последнее тогдашнее впечатление об Афгане: сухой пожилой пограничник, закутавшийся в старорежимную английскую шинель. Не поднимая глаз, он что-то невозмутимо ел из алюминиевой кастрюли, сидя у черно-красно-зеленого шлагбаума, не опускавшегося за последние две недели. На мое «Худо хафез! – Прощай, Афганистан!» он нехотя взглянул из-под фуражки с широким зеленым околышем. Метров через двадцать, уже на нейтральной полосе, то есть на самой «ленточке», машину лихо остановил советский полковник со среднеазиатской внешностью, как выяснилось, великий режиссер от природы. Он-то и вытащил майора вместе с простыней на заснеженную дорогу. Поодаль от полковника стоял его, возможно, водитель – с фотоаппаратом. Следом за майором вышли остальные. Поприветствовав ооновцев, кстати, по-французски, полковник с достоинством, я бы сказал, со смаком, расстелил – благо не было метели – простынку за нашим уазиком. Мы, русские-советские, безо всякой команды почти одновременно вытерли о нее ноги. Полковник сказал что-то матерно-хлесткое, типа: «Ну, что, ребята, кажется, войне КОНЕЦ!» Это слово у нас обогащает многие эмоции. Простыня так и осталась лежать на снегу…

Полковник с майором, своим фотографом и нашим водителем, куда-то торопясь, поехали к советскому берегу. Метров пятьдесят до пограничного оцепления мы с ооновцами шли пешком. Впереди, за снежной пеленой, проступили контуры волнующейся толпы – человек полтораста. Наши пограничники, взявшись за руки, пытались ее сдержать. Куда там! Когда до них оставалось уже метров пятнадцать, группа мужиков в камуфлированной форме прорвалась нам навстречу, размашисто повалив на снег нескольких пограничников из разорванной цепи. Оттеснив меня от ооновцев, они наперебой спрашивали: «Ты что – последний?» Пожал плечами: «Наверное». Оказалось, это ребята из днепропетровского клуба воинов-интернационалистов. Кто-то из них в декабре 1979-го первым входил в Афганистан. Им очень хотелось за час до завершения вывода еще раз зайти за «ленточку», хотя бы на метр, чтобы потом вместе с последним афганцем вернуться в Кушку. Не разрешили… Объятия, камеры, диктофоны, какая-то неуместно бравурная музыка…

Диссонансом на фоне этой нервной, спонтанной и искренней церемонии прозвучали настойчивые расспросы траурного вида женщин: «А что, обозов не будет?» Кем-то был пущен слух, что здоровых выведут через Термез, а раненых и больных повезут через «незаметную» Кушку. Около сорока женщин приехали из разных мест Союза: а вдруг врет похоронка, и живы сын, муж или брат? И сегодня стоит перед взором очаровательная молодая женщина в дорогой шубе и с шизофреническим блеском в глазах: «Вы из Красного Креста? (по-видимому, аналогия с ооновцами) Мне-то вы скажите правду, когда повезут уродов?» На ее ресницах вместе со снежинками таяла последняя Надежда Человеческая.

А дальше – самая ответственная, самая памятная фраза, которую довелось переводить за свою переводческую судьбу. На обращенный ооновцам вопрос о завершении вывода войск канадский наблюдатель ответил сухо: The best of my knowledge, on the Western axis of Afghanistan no Soviet troops remained – «Насколько мне известно, по западной оси вывода войск из Афганистана советских войск не осталось». Раньше и потом мне доводилось переводить многих известных лиц, в том числе Клинтона, принцессу Диану, Наджибуллу, Цзян Цзэминя, Менгисту… Но эту фразу я осилил, кажется, на третьем выдохе. Ком встал в горле… На часах, на календаре было 10.20 15 февраля 1989 года.

Почти одновременно другой мост – в Термезе – пересечет бронетранспортер командарма Бориса Громова. А здесь, в Кушке, первый из встретившихся на советском берегу журналистов (с Центрального телевидения) получил на память копию самого документального из моих стихотворений. В нем такие строки:

 
Нотный скомканный лист:
Позабыть обо всем —
Просто время пришло возвращаться.
Снег наивен и чист.
Неслепящ, невесом.
А глаза почему-то слезятся…
 

Борис Подопригора

I. ПРЯМОЕ ВКЛЮЧЕНИЕ

АФГАН

Не скажешь, что ввод наших войск в Афганистан стал неожиданностью для всех. Мысли на этот счет наводил нескрываемый холод газетных строк сначала про неожиданную болезнь (читай: арест), затем про внезапную смерть (значит, убийство) «основателя и бывшего Генерального секретаря ЦК Народно-Демократической партии Афганистана, вождя саурской революции, большого друга советского народа Нур Мухамеда Тараки». Многие, привыкшие читать между строк, поняли – будут последствия…

Невостребованные журналы для политзанятий

20 декабря 1979 года в воинскую часть недалеко от Ферганы соседи-десантники привезли несколько ящиков. На временное хранение сдавали не берущееся в поход политико-воспитательное имущество: грамоты-вымпелы, журналы для политзанятий и – самое ценное – бобины с кинофильмами. Сопровождавший груз старлей Жора Татур встретил среди «приемщиков» своих однокашников по Военному институту иностранных языков. Поэтому, делясь привезенным скарбом («Один ящик – вам. Остальные заберу, когда вернусь»), намекнул: «Мы – на месяц за речку». Ему даже завидовали: повезло мужику – настоящим делом займется и за границей побывает. В единственно доступной тогда загранице – в ГДР, Чехословакии и Венгрии – могли служить, как нам говорили, особо достойные и многократно проверенные. Тем временем выражение «за речку» стало главным эвфемизмом последующего десятилетия. Тогда же всем объяснили про «американского шпиона и предателя Амина», что «второе Чили не пройдет». Вспоминали Испанию 1936-го как «правое дело», которое на сей раз «мы доведем до победы». Но вскоре «за речку» стали направлять уже не только романтиков.

Вы запомните нас…

Афганское десятилетие у связавших с ним свою судьбу разделило мир на два «полушария» – рассудочное и чувственное, позднее примиренные поэтической строкой: «Вы запомните нас живыми. Ну а внуки рассудят потом».

Рассудок подсказывал рациональную причину ввода войск: отдалить от советских рубежей угрозу исламизма. Парадокс состоял в том, что он стал реальностью после «антиимпериалистической революции» в Иране – у наших тогда общих с Афганистаном соседей. Именно в Афганистане, чему мы находили подтверждение, исламизм и «американский империализм» обещали сдвоить ряды. На этом зиждилась логика глобальной конфронтации – в конечном счете так и вышло. Но тогда что-то значили и «интернациональная солидарность с братским народом», и – главное – уверенность в непобедимости своей армии. Возможность подзаработать связывали с Афганом немногие счастливцы, оказавшиеся здесь советниками: два-три дополнительных оклада в чеках-сертификатах для отоваривания в «Березках». «Мы пришли вам помочь» – почти заглавная фраза двуязычного разговорника воина-интернационалиста. Необходимость в нашей помощи подтверждалась воочию. Надо было видеть изумление друг другом при разговоре двух таджиков – советского и афганского. Такой могла быть встреча с предком из эпохи Ивана Грозного. «За сколько сатлов (деревянные полуведра-полукорыта) маша (дешевая бобовая культура) можно в Москве купить ишака?» – «В Москве нет ишаков». – «Неужели такой маленький город, что не нужны даже ишаки?» Это различие и стало фатальным. Большинство афганцев оставались в убеждении, что «эслахатэ мотараки» – «прогрессивные преобразования» – это имя божества, которого им навязывают неверные шурави.

Сегодня лишь специалисты помнят о планах возвращения советских войск в 1980-м, потом в 1981 году. Помешала сиюминутная логика: уйдем сразу, как обезопасим Кабул. Тем более что для этого достаточно вспугнуть какого-то там Ахмад Шаха по прозвищу «счастливый» – «масуд». Шли годы, а военное счастье так и оставалось на стороне множившихся в каждой афганской провинции «ахмадов» и «шахов». Год 1984-й – пик наших потерь: более 2300 из 14 тысяч. Неизвестное доселе название ташкентского похоронного бюро стало нарицательным – «Черный тюльпан». Но и тогда логика искала подтверждения в эмоциях, и наоборот: ведь готовятся в Союзе «новые афганцы», говорящие с нами на одном во всех значениях языке. Как в родной Средней Азии. Местные уже не просят советских таджиков клясться на Коране, что, мол, в Союзе у каждого есть холодильник и телевизор. Мы уйдем – продолжат те, кто хочет того же. Нужно только освободить от непримиримого Ахмад Шаха ущелье Пяти Львов – Панджшер (40 процентов мировых запасов полудрагоценного лазурита – главного достояния афганского народа). А то, что дома мало кто знает, что здесь идет война, на то и военная тайна. Да и домашним спокойнее.

Проблем, конечно, много. Но все решаемо. Вот и афганский летчик, сын неграмотного пуштуна-кочевника, первый азиат, поднялся в космос: кто был никем, тот станет всем. Хотя никто из афганцев не может взять в толк, что значит начертанное на каждом кабульском заборе: «Хальк ва хэзб – як шавед» – «Народ и партия – едины». Поднаторевшие в исламе шурави популярно разъясняли: «Это такой священный аят. Купленные баями муллы его от вас скрывали». Как и то, что «национальное примирение – это воля Аллаха». Кстати, «СССР – и есть страна победившего Аллаха».

Бери шинель, пошли… Куда?

Перестройку встретили как долгожданный час истины: теперь все изменится к лучшему. Пришедший к власти интеллигентный врач Наджибулла по-восточному амбициозен. Но ведь влиятелен и деятелен. Ему можно оставить Афганистан, а самим с гордостью вернуться домой: мы свое дело сделали, враг не прошел. Вот и о войне стали писать без дурацких эвфемизмов: «Организация учебного боя в условиях, приближенных к реальным». Едва ли не с посмертным вручением орденов «передовикам соцсоревнования». Но что это? Неужели там, в Москве, все посходили с ума? Перед выходом «на караван» солдат находит листовку, подписанную теми же «прорабами перестройки»: «Бери шинель, пошли домой». Понятно, куда девать цэрэушно-моджахедскую версию «Красной звезды». Но вот московскую листовку? Куда теперь идти солдату, если завтра и так все выйдем?

А вышли все-таки с достоинством. Совсем не так, как через пять лет входили в Грозный. Чего это стоило, знают немногие. Если бы только галоши, солярку да дрова жертвовали хозяевам дорог и перевалов! Уже в 1988-м у бандглаварей стали появляться, как мы их называли, исламские замполиты – талибы. Они отличались тем, что с советскими, как правило, не общались и любого парламентера встречали «приветливым взглядом исподлобья»: с вами, шурави, мы после поговорим… Логика времени в экспрессии лозунга: «Не допустить второго Мейванда!» Это название из истории другой войны – англо-афганской. Тогда, в ХIХ веке, из 17-тысячного английского корпуса в живых остались 46 человек, среди которых – прототип доктора Ватсона. «Мейванда» не было. Девятимесячный вывод войск, конечно, не всегда сопровождала медь оркестров. Да и за десять лет наш контингент обновился, в том числе в моральном смысле: были и такие, кто домой вез не только купленный в духане мельхиоровый перстень. Но вслед за привычным: «Я вас туда не посылал!» все с большей дерзостью Родина всем возвращающимся адресовала вопрос: «Вы понимаете, что вы – агрессоры, убийцы, к тому же позорно проигравшие войну?» Вместо задержавшегося ответа – слова из песни, которые уже никто не перепишет: «И отплясывают рьяно два безусых капитана, два танкиста из Баглана на заплатанной броне». Проигравшие ведут себя, пожалуй, иначе.

Памяти Жоры и Андрея

В полночь 27 декабря 1979 года первой по сухопутному маршруту на термезский мост через Аму-Дарью вышла боевая разведывательно-дозорная машина дислоцирующейся в Душанбе 201-й Ленинградско-Гатчинской мотострелковой дивизии. В 9.35 15 февраля 1989 года уже в обратном направлении речку Кушку пересек замыкающий последнюю колонну грязный танковый тягач. На его кузове сквозь снежную пелену читалось: «Ленинград – Всеволожск». Наверное, отсюда призывался один из последних солдат десятилетней афганской войны.

Она оказалась для каждого своей, в том числе в ее личном и узкопрофессиональном измерении. Офицер разведотделения Ферганской воздушно-десантной дивизии старший лейтенант Георгий Татур погиб недалеко от Кандагара в 1980 году – одна из первых афганских потерь среди моих коллег-переводчиков. В числе последних – капитан Андрей Шишкин, подорвавшийся 29 января 1989 года под Шиндандом по дороге к своим из расположения только что наконец «договорившегося» с шурави об их (нашем) свободном проходе домой отряда моджахедов…

 
Недоеденный арбуз ташкентской пересылки.
Маленький образ. Потерянный? Брошенный?
На полу таможенного зала.
С Богом!
Бесцветное марево Кабула.
Краски, непривычные для европейского прищура.
Ультрафиолетовые силуэты над палящим асфальтом.
Развевающиеся одежды дерзко красивых героинь Шахерезады.
Лицей.
Орлиный профиль. Зеленая чалма.
Семенящие фигуры в черном.
Нейлоновые сетки паранджей.
Шариат.
Синий искореженный троллейбус.
С персидской вязью маршрутной таблички.
«…конечно же, нелепо кричать тебе на весь троллейбус:
“Привет!”»
Разноцветные пунктиры вагончиков – дуканов.
Изящные блюдца японских динамиков.
Сытные туши аполитичных дынь.
Дуканщик деловито перекрашивает
красный прилавок в зеленый.
Конформист?
Восток – дело тонкое.
…не тоньше купюры.
Настырно гудящие «тойоты».
Величаво жующие горбатые коровы.
Жонглер – регулировщик в черном галстуке.
Хозяин пяти углов.
Дворец Амина на торжественном возвышении.
Если пристроить к нему одиннадцать таких же,
получится здание Двенадцати коллегий.
Зачем? Диктаторы управлялись сами.
Пристегните ремни.
Вы умеете пользоваться парашютом?
Спирали черного гула.
Янтарные огни удаляющегося пригорода.
«Меняю Купчино на Юго-Запад».
Дрожащий тюльпанчик пилотского ночника.
Ослепительные ромашки полуночных перестрелок.
…к сердцу прижмет, к черту пошлет…
Какая из них Венера?
Соблазнит одним взглядом.
Чтобы не думал о «стингерах».
Буру бэхайр. Счастливого пути!
Барбухайка. Мерседесовский кузов на зиловском шасси.
Интеграция в действии.
Аллах. Аляповатая автомобильная наклейка.
Генералиссимус ветрового стекла.
Унылая пятитонка глиняных куполов.
Бирюзовые фонтаны минаретов.
Какого цвета Герат?
Наверное, старой Бухары.
Могила Алишера Навои.
Бесмелля-оль-рахман-оль-рахим. Вечность.
Четки, барельеф Ленина, пистолет.
Стол секретаря горкома.
Кто кого?
Цок, цок, цок, грузовое такси иранского квартала.
Рубиновые гранаты по курсу за рубль – чек – 5  кг.
5,45 х 30 в двух рожках, стянутых синей изолентой.
Раскаленная броня. Возьми подушку. Вперед!
Здесь не получают отделы,
здесь берут караваны
мужчины – не по стечению хромосомных обстоятельств.
На пыльном персидском ковре – спелый
холодный арбуз, красный.
КРАСНЫЙ!
За сожженным КамАЗом
бетонка свернет на Среднеохтинский…
 

Кабул-Герат,

сентябрь 1988  г.