Текст книги "Война: Журналист. Рота. Если кто меня слышит (сборник)"

«Допустим, Илюхины связи я потихонечку установлю. Что дальше? Как пишут в детективах, нужен мотив убийства. В нашем случае – мотив доведения до самоубийства, что сути дела не меняет. Все равно все упирается в мотив. Мотив… В нем ключик к разгадке, только где его искать? Кому мог помешать Илья? Из-за чего вообще убивают?»

Андрей нарисовал в свободном нижнем углу листа цифру «1» и прикрыл глаза.

«Во-первых – из ревности. Ребята говорили, что этот мотив до сих пор один из самых популярных. Мог Илья здесь с кем-нибудь схлестнуться из-за какой-нибудь женщины? Маловероятно, но мог. Сколько он здесь успел пробыть? Почти четыре месяца. Вполне достаточный срок, чтобы сперма в башку ударила, – тем более что именно в первые месяцы тяжелее всего без бабы. Потом как-то привыкаешь, а сначала – просто беда. Ну предположим, не удержался и трахнул здесь кого-то, чью-нибудь жену. Об этом узнал муж и… И что? Уговорил уйти из жизни, чтобы не разрушалась ячейка советского общества? Бред какой-то. Не складывается. Хотя…»

Обнорский вдруг вспомнил две переводческие байки, рассказанные ему кем-то из коллег в Краснодаре. В одной речь шла о жене какого-то хабира, которая в кого-то втрескалась и на этой почве однажды застрелила собственного мужа из его же пистолета. Самое любопытное заключалось в том, что вся эта история впоследствии была представлена самоубийством. Андрей уж и не помнил, как этой женщине удалось выкрутиться, но ее в результате никто ни в чем обвинить не смог. Или не захотел… Скорее всего не захотели «волну поднимать», все-таки самоубийство – это, конечно, плохо, но убийство в группе советских специалистов за рубежом – просто полный мрак.

Вторую байку он помнил лучше, ее рассказывал тот самый майор Доманов, который объяснял Андрею тонкости, связанные с возрастом женщин. Дело было, кажется, в Сирии. Или в Ираке? Не так уж это и важно. Короче говоря, у одного веселого парня, молодого перспективного военного переводчика, начался роман с женой некоего хабира, причем дама была уже, что называется, не девочкой – чуть ли не на пятнадцать лет старше этого переводяги. В общем, трахались они себе и трахались, все было очень хорошо, пока срок командировки переводчика не подошел к концу. В день отъезда собрал он чемоданчики и из дома вышел к автобусу – в аэропорт уже пора было отправляться, – а в этот момент хабирша, любовница его, с восьмого этажа головой вниз ему под ноги бросилась. Она в том же самом доме жила, что и парень этот… Хабирша, естественно, умерла – до больницы довезти не успели. А переводягу отовсюду поисключали-повыгоняли, говорят, он спился потом совсем… Больше всего в этой грустной истории Обнорского, помнится, поразило то, что так же повыгоняли-поисключали отовсюду и мужа – хотя его-то вроде бы за что? За утраченную бдительность и халатность, приведшую впоследствии к гибели члена семьи военнослужащего?

Андрей грустно усмехнулся – тут ему в голову полезли еще какие-то байки переводяг про любовь и ревность: как в Мозамбике «шведская семья» образовалась, как в Алжире два старших лейтенанта женами махнулись, вспомнилась и йеменская дуэль на топорах двух летчиков из Бадера. В общем, не стал Обнорский зачеркивать нарисованную на листе цифру «1», но рядом с ней поставил вопросительный знак.

Нарисованная им под единицей двойка обозначала убийство из корыстных соображений.

«Это совсем нереально. Что с Ильи было взять? Йеменские денежки у него давно кончились, на „Выстреле“ он получал – только-только на еду хватало, а в Ливии всего ничего пробыл. Не на что у Новоселова было зариться. Если он только не нашел древний финикийский клад где-нибудь в Сабрате во время экскурсии[94]94
  Сабрата – древнее античное поселение километрах в шестидесяти от современного Триполи в сторону границы с Тунисом. Несколько десятилетий итальянские археологи пытались восстановить Сабрату, позже работы были прекращены. Советские специалисты и переводчики, работавшие в Триполи, часто ездили в Сабрату на экскурсии.


[Закрыть]. Нет, денег у Ильи быть не могло – таких, чтобы из-за них его на тот свет отправить…»

Андрей тонкой линией перечеркнул двойку и нарисовал цифру «3».

«А если все-таки спецслужбы? Новоселов был ключевым фигурантом в какой-нибудь сложной комбинации, и… И что? Нет, это ерунда. Не такой уж важной птицей был Илья… Какие, в жопу, спецслужбы? Он был обычным переводчиком, сидел себе на „Выстреле“, потом поехал в Ливию на заработки… Если бы он после окончания ВИИЯ попал бы в ГРУ или КГБ, то обязательно на пару лет исчез бы из поля зрения, а он никуда не исчезал – ребята от него регулярно приветы передавали… Малореально».

Перечеркивать тройку Обнорский все же не стал, но поставил рядом с ней два вопросительных знака, обозначавших крайнюю степень сомнения.

«Но что же тогда? Если не ревность, не корысть и не спецслужбы – тогда что? Что-то другое. Другое…»

Андрей нарисовал цифру «4» и несколько раз подчеркнул ее… Ответ на вопрос, чем могло быть это «другое», надо было искать в связях Ильи.

Круг замкнулся, не принеся Обнорскому никаких открытий. Он почувствовал, как его неудержимо потянуло в сон, и решил прилечь на кровать – вроде и не делал ничего, только за столом сидел и из угла в угол ходил, а вымотался так, будто огород перекапывал. Даже в пот бросило…

Уже задремывая, Андрей задал себе еще один вопрос:

«Как все-таки можно было заставить Илью добровольно покончить с собой прямо накануне приезда в Триполи Ирины? Ирина…»

Какая-то мысль мелькнула у него в мозгу, но уцепиться за нее Обнорский не успел – он уже спал, свесив с кровати руку…

Во сне он увидел Назрулло и Илью – они сидели в каком-то огромном зале за столом из черного мрамора и играли в коробок. Андрей попытался крикнуть им что-то, но у него пропал голос, махнуть рукой тоже не получилось – не поднималась рука… А ребята не замечали его – подкидывали коробок один за другим над черной полированной поверхностью и беззвучно смеялись – молодые, красивые, оба в чистой йеменской песочной форме… Обнорский, не предпринимая больше попыток привлечь их внимание, долго смотрел на ребят, пока их фигуры не растаяли в появившемся откуда-то в зале голубоватом тумане. Андрею не было страшно, хоть он даже во сне помнил, что Илья и Назрулло – уже в стране мертвых. Обнорский только удивился, что они сидят вместе, – ведь один был потомком христиан, другой – мусульман. Вроде бы разные у них загробные миры должны быть… Или не добрались до них еще ребята, ждут чего-то?..

Разбудил его громкий стук в дверь – Андрей ошалело подскочил на кровати и бросился открывать. На пороге его комнаты стоял незнакомый парень в ладно сидящей светлой легкой форме, естественно, без знаков различия. Парень был на полголовы пониже Обнорского, его, наверное, можно было бы назвать красивым, если бы не излишняя рыхлость фигуры и чуть слащавое выражение лица. Кудрявые темно-русые волосы и розовые гладкие щеки делали его похожим на слегка повзрослевшего херувима. Херувим протянул ему руку и улыбнулся, обнажая мелкие ровные зубы:

– Здорово! Обнорский? Меня Кириллом зовут, соседями теперь будем!

Выродин излучал дружелюбие и приязнь радушного старожила к новому соседу. Однако долгого разговора по случаю знакомства не получилось – Кирилла, оказывается, поймали по дороге в гостиницу, референт велел посмотреть, не уснул ли там Обнорский: через пятнадцать минут его Кипарисову с Сектрисом представлять, а его все еще нет в Аппарате.

Андрей глянул на часы и чертыхнулся – долго же он проспал – на обед опоздал, на представление начальству почти опоздал. За минуту он переоделся в такую же, как у Кирилла, светлую форму: несмотря на то что на дворе стоял октябрь, в Триполи было еще довольно тепло. Застегивая на ходу широкий ремень брюк, Обнорский помчался вниз по лестнице и выскочил из гостиницы, едва не сбив с ног степенно входившую в нее Аллу Генриховну, – разминуться удалось в последний момент. Впрочем, если бы они столкнулись, то неизвестно еще, кто кого сбил бы с ног, – монументальные формы супруги начфина навевали ассоциации с гордым авианосцем, который не протаранить всяким там крейсерам…

Петров только укоризненно головой покачал, когда Андрей, запыхавшись, ввалился в референтуру. Обнорский оправил рубаху, пригладил волосы и развел руки:

– Виноват, товарищ подполковник, сморило…

Референт хмыкнул и повел его в генеральскую приемную, там еще никого не было, но генералы и полковники – они ведь не опаздывают, а задерживаются…

Церемония представления новому начальству прошла довольно быстро – генералу Кипарисову явно было не до какого-то там переводчика, поэтому официальная часть завершилась за три минуты. Зато полковник Сектрис, попросивший звать его Романом Константиновичем, после того как ушел генерал, не отпускал Андрея долго – расспрашивал о его биографии, о родителях, жене; много и высокопарно рассказывал о задачах пехотной школы в деле строительства ливийских вооруженных сил. Обнорский кивал, стараясь вовремя подавлять зевоту и делать вид, что ему очень интересно. Полковник и впрямь был «душевным дедушкой» – есть такой тип полковников, они своим ласковым занудством способны довести подчиненных до истерики быстрее, чем иные солдафоны – матерным рыком.

Освободился Андрей только в шесть вечера, когда к Аппарату подъехал советский «пазик» с русским водителем, забиравший всех гурджийских из Хай аль-Акваха. Не евший с самого утра Обнорский с удовольствием поужинал в столовой и пошел переодеваться в гражданку – вечером его ждала Лена, и от предвкушения встречи Андрею хотелось петь…

Правда, на этот раз на втором этаже виллы было довольно людно – в комнату Лены Обнорский прошмыгнул незамеченным, но за дверьми остальных комнат слышались голоса и смех.

– Наши гуляют, – пояснила Лена. – У инженера день рождения, я сказала, что у меня голова болит… Но все равно надо будет зайти – неудобно…

Обнорский сморщил нос и с намеком посмотрел на кровать – Лена замахала руками:

– Ты что, слышно же будет, у меня командир строгий…

Но Андрей смотрел на нее такими умоляющими глазами, что она не выдержала и согласилась:

– Ну что с тобой делать? Подожди, я сейчас дверь закрою… Только ради бога – тише…

– Как закажете, мадам, – шепотом возликовал Обнорский. – Могем медленно и печально, но с сохранением качества. Владеем новейшими технологиями.

Лена фыркнула и, закрыв дверь на два оборота ключа, начала медленно раздеваться.

– Что-то ты быстро резвиться начал, паренек… Вчера пэкал, мэкал, заикался, стеснялся, а сегодня – смотри-ка… Просто Казанова какой-то… и откуда что берется?

– Это у меня как раз от скромности, – пояснил Обнорский. – Ее, так сказать, обратная сторона.

Его голос осекся, потому что она как раз в этот момент расстегнула лифчик. Андрею стало трудно дышать, ему уже было не до ерничества. Лена, прекрасно видя, какое впечатление производит на парня ее обнаженная фигура, казавшаяся в полумраке комнаты матовой, насмешливо прищурилась и прошептала:

– Ну что же вы замолчали, молодой человек? Юмор иссяк? Одна скромность осталась? Так мы не договаривались… Где же ваши «новейшие технологии»? Обманули бедную девушку, а я вам так верила…

Обнорский шагнул к ней и закрыл рот поцелуем, потом легко поднял ее на руки и начал покачивать.

– Осторожно, что ты… Уронишь, я ведь тяжелая… Андрей…

– Не уроню… Своя ноша, как известно… Леночка…

В этот раз они отдавались друг другу настолько бережно и осторожно, замирая от малейшего скрипа кровати, что изнемогли намного быстрее, чем накануне. Лена душила свои всхлипы и стоны подушкой, а Обнорский до боли стискивал зубы, чтобы не потерять окончательно голову и не зарычать от избытка переполнявших его эмоций…

Когда они оба уже не в силах были даже пошевелиться, Лена, обнимая его за шею, прошептала:

– Завтра покомфортнее будет… У нас здесь в саду есть маленький гостевой домик – для начальства. Но поскольку начальство из Москвы наезжает раз в год по обещанию, он почти все время стоит пустой. Чистоту и порядок в нем поддерживает моя давняя подружка – она раньше тоже стюардессой летала, пока за одного нашего чиновника не выскочила, теперь вместе с ним тут, в Триполи, второй год уже… Я с ней почти договорилась – завтра она мне ключи даст, только свет там просила не зажигать, чтобы никто ничего не заметил…

– Круто… Это просто круто, воздухоплавающая ты моя… И везде-то у нее блат – и в Москве, и здесь, в Триполи, просто диву даешься, откуда такие возможности у скромной стюардессы… Это подозрительно, гражданочка, это наводит на размышления… Может, ты шпионка?

Андрей балагурил и дурачился, как ребенок, целуя ее живот и груди, – ими он был настолько увлечен, что не заметил странного, напрягшегося при последних его словах взгляда, которым она посмотрела ему в затылок… Впрочем, возможно, напряжение это было вызвано необходимостью очередной раз сдержать стон – язык Обнорского как раз добрался до ее крупных коричневых сосков, и Лена снова начала задыхаться…

В гостиницу он вернулся уже за полночь – завел будильник на половину шестого утра, чтобы успеть помыться, побриться и позавтракать до того, как за ним заедет автобус, доставлявший каждый день к месту службы преподавателей и переводчиков пехотной школы, и бухнулся в постель.

В комнате Кирилла Выродина было темно и тихо – то ли лейтенант снова где-то бродил по гостям, то ли уже спал… «Надо будет побыстрее поговорить с ним об Илье… Они же на одной базе работали», – успел подумать Обнорский, уже засыпая.

В оставшиеся до отлета Лены из Триполи дни Обнорский крутился так, что даже не успел заметить, как они пронеслись. Ранним утром он уезжал вместе со своими новыми коллегами в пехотную школу и до часу дня переводил там для офицеров ливийской армии лекции по тактике, технике, вооружению и огневой подготовке. В школе работали пятнадцать советских офицеров-преподавателей и пять переводчиков. Поскольку преподаватели читать лекции без переводяг не могли, получалось, что загружены они ровно в три раза меньше, чем коллеги Обнорского. Впрочем, полковник Сектрис не давал скучать своим подчиненным, свободным от занятий, – то заставлял рисовать какие-то схемы, то сам проводил с ними занятия, то выдумывал еще чего-нибудь. Роман Константинович очень боялся, как бы ливийская сторона не заподозрила его коллектив в бездельничанье и не отказалась бы от советских преподавателей, хотя ливийцам, судя по всему, все эти занятия были «до глубокого фонаря».

– Поймите, товарищи, – каждый день напутствовал Сектрис свой коллектив на новые свершения. – Два государства сразу оказали нам большое доверие. И мы должны его всячески оправдывать…

В принципе, народ в школе подобрался неплохой – хабиры уважали переводчиков, видя, как они пашут, работали все нормально и спокойно, особых интриг и драм Андрей в первые дни не заметил, да и некогда было замечать: в короткие перерывы между лекциями он успевал лишь выкурить сигарету и выпить чашку чаю или кофе.

В гостиницу он возвращался около двух часов дня, переодевался и ходил знакомиться с ее обитателями, стараясь показаться своим парнем и произвести приятное впечатление. Об Илье он сознательно пока разговоров не заводил, чтобы не насторожить раньше времени своих новых знакомых. Буквально через несколько дней нового переводчика пехотной школы знало чуть ли не все советское население квартала Хай аль-Аквах. Как ни странно, меньше всего за это время Андрею удалось пообщаться со своим соседом – лейтенант Выродин словно специально избегал его, в квартире появлялся редко, а порой и не приходил ночевать.

Правда, вскоре выяснилось, что в аппаратском квартале жили два семейных однокурсника Кирилла, попавшие, как и он, сразу после окончания ВИИЯ в Ливию, только к этим ребятам вскоре приехали жены. Андрей решил, что его сосед пропадает вечерами у своих друзей, – холостяки всегда тянулись к семейным, спасаясь от тоски одиночества. Кирилл, кстати, судя по обручальному кольцу на правой руке, и сам был женат. Обнорский удивился было, почему его супруга не приезжает к мужу, но потом вспомнил свою собственную эпопею с Виолеттой и удивляться перестал – мало ли какие обстоятельства могли возникнуть в семейной жизни лейтенанта, в каждой избушке свои погремушки…

Вечерами Андрей несся к своей стюардессе. Лена действительно получила ключи от гостевого домика, ставшего их гнездышком. За неделю работы на новом месте и любовных утех (тоже на новом месте) Обнорский похудел на несколько килограммов, осунулся, но зато по ночам его больше не мучили кошмары. Возвращаясь с аэрофлотской виллы в гостиницу, Андрей сразу падал в кровать и спал без задних ног, с трудом просыпаясь утром от звонка будильника…

Когда наступил вечер последнего свидания с Леной (на следующий день она вместе с экипажем улетала в Москву, а вернуться могла не раньше чем через три недели), Обнорский втайне даже от самого себя вздохнул с облегчением. Нет, конечно, красавица стюардесса ему ни капельки не надоела, отнюдь. Более того, с каждой новой встречей Андрей все сильнее прикипал к Лене, все сложнее им было насытиться друг другом хоть на несколько часов, они оба как с цепи сорвались, и это безумие не проходило, наоборот, засасывало их все глубже и глубже… Все это прекрасно, но Обнорскому было просто физически тяжело биться сразу на трех направлениях…

После того как Лена улетела, он наконец выспался от души, а отоспавшись, немедленно снова начал грезить о стюардессе… Правду говорил в Москве Серега Вихренко, когда они перед отлетом Обнорского в Триполи решили «снять» девок в кабаке: «Как показывает практика, про запас все равно не натрахаешься».

За время отсутствия Лены Андрей окончательно вошел в новый коллектив и полностью освоился в Триполи. На работе у него никаких особых проблем не возникало, Обнорскому даже нравилось переводить лекции изо дня в день, особенно полюбил он тактику – ее преподавал подполковник Сиротин, милый, приятный в общении человек, рассказывавший о своем предмете просто и интересно. Андрей очень удивился, когда узнал, что с восемьдесят третьего по восемьдесят пятый год Михаил Владимирович Сиротин командовал мотострелковой ротой в Афганистане. В принципе, Обнорский обычно безошибочно вычислял людей, опаленных войной, определял их по выражению глаз, иногда ему хватало одного взгляда на человека, чтобы понять – этот где-то хлебнул лиха полной ложкой. Сиротин был исключением, его глаза не таили в своей глубине отблеска скорби и жестокости, а сам он производил впечатление очень доброго и мягкого человека. Михаил Владимирович симпатизировал Андрею и старался так составить расписание своих лекций, чтобы переводил их Обнорский.

Что касается попыток Андрея выявить какие-то отклонения от нормы в поведении Ильи Новоселова в последний месяц его жизни, то явных успехов у него пока не было. Илью знали почти все специалисты и переводчики, работавшие в Триполи, он был парнем общительным и веселым, легко шел на контакты и разговоры. Безусловно Обнорский не мог переговорить со всеми, с кем Илья хотя бы раз вступал в контакт, это было просто нереально, поэтому Андрей составил списки трех групп: коллеги Новоселова по работе на авиабазе «Майтига», его соседи и приятели в период, когда он холостяковал в гостинице, и его знакомые и соседи по последним двум неделям, когда Илье выделили квартиру к приезду Ирины в советском городке в Гурджи.

«Отработав» почти треть людей из составленных им списков, Обнорский ничего интересного не узнал – Илья во всех своих поступках был абсолютно нормален, спиртным не злоупотреблял, любил посидеть в компаниях, потрепаться за жизнь, попеть песни под гитару. Все отмечали его заразительную энергию и смешливость. Ни в какие конфликты ни с кем Новоселов не вступал и денег ни у кого не занимал. Что касается женского пола, то, как сказал Андрею Володька Крылов, переводчик из Управления ракетных войск и артиллерии, с которым вместе Илья холостяковал в гостинице, перемигивался Новоселов с одной майоршей, официанткой из столовой, но дальше этого дело, судя по всему, не продвинулось. Илья был достаточно откровенным с Володькой, учившимся в ВИИЯ на курс позже; в принципе, он был бы не прочь по-тихому перепихнуться с этой майоршей, но его тормозил старый принцип – «не сри, где живешь». Новоселов ждал свою Ирину, надеялся на ее скорый приезд и заводить в этой ситуации роман остерегался – русские жили в Триполи как в деревне, где очень трудно утаить шило в мешке, вдруг потом кто-то что-то сказал бы Ирине, а жену свою Илья очень любил. Получив за две недели до своей гибели и приезда жены четырехкомнатную квартиру в Гурджи, Новоселов почти все свободное время тратил на ее ремонт и обустройство, доводя загаженное несколькими поколениями переводчиков жилище до почти идеального состояния: мыл стены, подбеливал потолки, подклеивал кафель в ванной, крутил какие-то абажурчики для настольных ламп и настенных бра… Илья работал настолько истово, что уже за четыре дня до приезда Ирины квартира сияла, как настоящий дворец, – по словам Крылова, в ней было «чисто, как в операционной». Получалось, что у Ильи просто физически не могло быть времени ни на тайные романы, ни на какие-то интриги-конфликты. Занят был человек – готовился к приезду жены. Готовился, готовился, а потом – взял и отравился… Почему?

Несмотря на то что первые беседы с людьми из составленных Андреем списков ничего особенно интересного не дали, он не сомневался, что рано или поздно натолкнется хоть на какую-то зацепку. В конце концов, Илья, при всей своей положительности и уживчивом характере, был все-таки не ангелом, и уж Обнорский-то знал это прекрасно. Конечно, люди меняются с годами, но не мог же Новоселов превратиться в какого-то толстовца, этакого непротивленца злу насилием. Должен же был ему кто-то не нравиться, кто-то наверняка его раздражал, кого-то он… И вспылить Илья мог, и наговорить резкостей… Просто его смерть произошла еще слишком недавно, и все, с кем беседовал Обнорский, инстинктивно придерживались русской традиции «о покойниках плохо не говорят». Тем более что Новоселов и в самом деле был славным парнем…

Но ведь назвал же он кого-то козлами в своем последнем телефонном разговоре с Обнорским. Кого? Андрей понял, что следует изменить тактику расспросов. Он решил попробовать метод провоцирования собеседника, сознательно отзываясь об Илье не самым лучшим образом. Как ни странно, первая же попытка дала результат.

Случилось это за два дня до возвращения в Триполи Лены Ратниковой. Обнорский заступил тогда помощником дежурного по Аппарату. Дежурными обычно назначали хабиров из числа старших офицеров, а помощниками – переводчиков. Дежурство заключалось в суточном сидении у телефона в зданиях Аппарата, приеме телефонограмм из различных городов и в решении при необходимости различных мелких проблем, возникающих ежедневно в группах советских военных специалистов. Дважды – утром и вечером – дежурный докладывал обстановку Главному, помощник же кроме всего прочего должен был еще слушать местное радио и просматривать газеты, чтобы составить к вечеру сводку последних новостей в Джамахирии. В день заступления в наряд дежурный и помощник, естественно, на основную свою работу не ездили.

Андрей первый раз тогда заступал помдежем в трипольском Аппарате, поэтому его проинструктировал лично референт. Ознакомив Обнорского с его обязанностями и правами, Петров улыбнулся:

– Главное – не дрейфь и смотри на генерала соколом. Побрейся как следует, форму погладь, остальное все по уставу. Шеф, конечно, бывает, что и не с той ноги встанет, но в принципе – дежурный с помощником у нас в Аппарате как часть мебели. Если нет никаких ЧП, то их никто и не замечает. Поскольку у тебя дебют, я тебя специально на такой день в график поставил, чтобы дежурный нормальный попался. С тобой заступает подполковник Бережной из группы ПВО. Он мужик опытный и понимающий, ребята сколько с ним ни дежурили – никогда не жаловались.

Бережной и впрямь оказался абсолютно нормальным мужиком – этаким армейским философом со своеобразным грубоватым юмором. Утром и днем, пока в Аппарате шастало начальство, он преданно ел глазами разных генералов и полковников, вскакивал, истово рапортовал, вытягиваясь в струнку, а когда, ближе к вечеру, все наконец разошлись, подполковник расстегнул пуговицы на форменной английской курточке (в ноябре в Ливии все перешли на зимнюю форму одежды – зеленые короткие кители и того же цвета брюки) и сказал, зевнув:

– Расползлись наконец-то… Дармоеды.

Дармоедами он назвал аппаратчиков не случайно. Дело в том, что ливийцы платили Советскому Союзу деньги только за специалистов и переводчиков, работавших непосредственно в воинских частях и военных учебных заведениях, заключая так называемые дополнительные соглашения на позицию каждого офицера. Создание советского управленческого аппарата местная сторона расценивала как ненужную блажь и, естественно, на его сотрудников никаких допсоглашений не подписывала. Получалось, что Аппарат с его многочисленными полковниками и генералами содержался исключительно за счет тех денег, которые платились за обычных хабиров и переводяг. В Ливии это ни для кого не было секретом, и, естественно, это обстоятельство популярности аппаратских не увеличивало. Их, как и всех штабных, сильно недолюбливали, тем более что сотрудники Аппарата жили в лучших квартирах, ездили на лучших машинах да еще получали продуктовые пайки и так называемую «выписку»[95]95
  «Выписка» – возможность заказать через советское посольство по западным каталогам различные товары, в основном, конечно, одежду. Дипломатам такая «выписка» обходилась очень дешево.


[Закрыть] из посольства. Аппарат, основной задачей которого было обеспечение нормальной деятельности советских групп на местах, к 1990 году раздулся до размеров мини-министерства, и одновременно произошла окончательная подмена понятий – получилось, что не Аппарат был для специалистов, а специалисты для Аппарата. Единственное, что сотрудники Аппарата отстаивали с поистине героической самоотверженностью, это свои собственные шкурные интересы, на проблемы же простых рабочих лошадок им было трижды наплевать. Когда Обнорский служил еще в Бенгази, было несколько случаев, когда почта, и так-то шедшая из Союза по месяцу-полтора, еще недельки на три задерживалась в трипольском Аппарате – не было прямой оказии, а специально придумывать что-то никто из штабных не хотел, рассуждал просто: «Не бояре, столько ждали – еще подождут». В общем, не любили аппаратчиков в Ливии.

– Как вы можете, товарищ подполковник? – притворно возмутился Обнорский, как раз дописавший сводку новостей. – Это наши кормильцы… Как бы мы без них? Подумать страшно…

Бережной фыркнул и достал сигареты.

– «Кормильцы», – сказал он, закуривая. – Щеки отожрали – со спины видать. Кто чем занимается – не поймешь, но все бегают по этажам с деловым видом, аж пиджак заворачивается. В одном политотделе – пять рыл и цельный генерал! И все пишут какие-то бумажки – жопу от стула оторвать не заставишь. А у нас – ни библиотеки нормальной, ни кино, ничего. У нас в Белоруссии на точке и то больше для личного состава делали, а здесь… – Подполковник махнул рукой. – От такой жизни и впрямь хоть газом травись, как Илюшка Новоселов.

Обнорский вздрогнул, но тут же взял себя в руки и зевнул с деланым равнодушием:

– Все от характера зависит, всегда можно для себя какую-то отдушину найти… А у Ильи, царствие ему небесное, характерец был – не дай бог. Я Новоселова еще по Йемену знал, вместе кувыркались там в восемьдесят пятом, – так он вечно со всеми срался, ни с кем ужиться не мог.

– Да ну? – удивился Бережной. – Быть такого не может… Я, конечно, его особо близко не знал, так, сталкивался иногда – вроде нормальным он парнем был. И мужики о нем хорошо отзывались, всегда поможет, если что: в лавке там чего-нибудь перевести, в магазине… Не то что некоторые… Я тут одного переводчика попросил аннотацию к лекарству прочитать – мне для матери купить нужно было, – а он: «Мне за это деньги не платят». Знаешь, есть такой – Киря Выродин? Его еще Зятьком зовут… А Новоселов – совсем другое дело. Он с людьми всегда по-людски разговаривал… Один только раз я его и видел заведенным: на чем-то он с семейством Рябовых цапнулся – как раз за неделю до того как…

Бережной вздохнул и загасил сигарету в пепельнице.

– Рябов… – задумчиво протянул Андрей. – Это который из разведшколы, что ли?

– Да нет, в разведшколе – Ребцов. А Рябов – он в РВА работал, уехал в сентябре в Союз окончательно. Кстати, говорят, в Питер попал, на артиллерийских курсах теперь преподает. Скользкий был мужичок, все норовил всем аппаратским подряд в жопу без мыла влезть. Зато теперь – в Ленинграде, а не где-нибудь…

– А-а… – равнодушно поддержал тему Обнорский, – понятно… А что Илья с ним не поделил?

– Бог его знает. – Бережной явно был не прочь поговорить – до ужина еще оставалось минут сорок, телефон молчал, начальство отсутствовало, отчего же не потрепаться? – Я на них тогда случайно натолкнулся – в гурджийском городке у волейбольной площадки они стояли. Рябов, жена его и, значит, Новоселов. О чем там у них базар шел, я не слышал, но Илью аж всего перекашивало – он на них чуть ли не орал, прямо пятнами весь пошел. А Рябов и жинка его – кстати, красивая такая телочка, фигуристая, – те у него чего-то просили, Верка вроде даже как плакала, носом все время шмыгала. Ну а меня заметили – и замолчали. Вот это единственный был случай, когда Илья при мне плохо с кем-то говорил, обычно-то всегда улыбается, хохмочки запускает… Наверное, у него тогда уже нервишки пошаливать стали, вот и сорвался… Жалко парня. Чего он такую дурь удумал? Говорят, после Йемена у него крыша малость подтекала, накатывало иногда. А тут еще он с ремонтом этим как сумасшедший завелся – все квартиру пидорил, не отдыхал совсем. Вот и результат. Здесь, чтобы нервы нормальными были, нужно обязательно после обеда поспать часика полтора-два, вечером – партию в волейбол, потом нарды, телевизор – и в коечку. Тогда все о'кей. А надрываться – ни в коем случае, мне врач объяснял, что здесь тридцатипроцентная нехватка кислорода по сравнению с Россией. Деревьев-то нет, пустыня одна кругом. Вот и развивается болезнь такая – гипоксия называется, это типа кислородного голодания, на сердце сказывается, на мозге…

Подполковник говорил что-то еще, но Андрей его уже не слушал.

«Рябов, – повторял он про себя. – Рябов. РВА… Жена Вера. Вот он – конфликт. Только как узнать, о чем Илья с этими Рябовыми говорил, если они уже в Союзе? Просто невезуха какая-то!..»

– А почему Кирилла Выродина Зятьком кличут? Мы с ним в одном блоке живем, только видимся редко… – Обнорский увел разговор от Ильи. Как там Штирлиц говорил? «Запоминается всегда последняя фраза».

– А ты что, не знаешь? – удивился Бережной. – Ну ты даешь, а еще сосед. С таким человеком живешь… Он же за дочку генерал-полковника Шишкарева, замкомандующего сухопутными войсками, замуж вышел.

– Женился, – автоматически поправил Обнорский, но подполковник захохотал и с поправкой не согласился: