Текст книги "По обе стороны от…"

Но это все было потом. А пока, я все еще хотел стать американцем. Меня ждала брайтоновский чудо-адвокатесса. Ехать предстояло с несостоявшейся тещей. Стал собираться.

С гордостью выволок на свет из чрева чемодана, заботливо уложенную мамой «бабочку». Трогательно ее рассматривал. В этом примитивном миниатюрном изделии было столько тепла маминых рук, что казалось, будто от «бабочки» исходит легкое свечение. Забота, которую она проявляла обо мне всю жизнь сконцентрировалась сейчас в этом нелепом бархатном аксессуаре. Почему-то захотелось плакать.

Когда я перешел к поиску рубашки в комнату с лицом надзирательницы зашла тетя Люда. Придирчиво рассмотрела содержимое чемодана.

Металлическим голосом вынесла вердикт:

– Полный чемодан дерьма привез. Это же Америка, Нью-Йорк. Между прочим, находится на широте Ташкента. Шорты надо было брать и футболки. Тут всем наплевать, как ты выглядишь, лишь бы тебе удобно было. Постельное белье тоже не взял? Плохо. О чем твои родители думали?

Спорить не хотелось. Ощущение «дежа-вю» усиливалось. Уже во второй раз за сутки план поведения на новом месте жительства предполагалось развернуть на сто восемьдесят градусов. То отменили женитьбу, то лишили возможности пощеголять по Бруклину в самопальной «бабочке».

Адвокатесса Фаина больше напоминала товароведа советского разлива. Высокий, густо залакированный начёс, яркая губная помада, масса советского золота. Ее люриксовая блузка отражалась в потолке и на стенах сотнями солнечных бликов. Говорила она как гипнотизер на сеансе.

– Шанс получить «грин-кард» у вас, молодой человек, необычайно высок. Ваше счастье, чьто вы обратились именно ко мне. Мы попробуем доказать, чьто вас ущемляли на религиозной и национально почве. С вашей фамилией это несложно. Придумайте и напишите легенду ущемления. Желательно с именами, фамилиями и чего-то такого, во чьто бы поверили. Окей?

Я готов был придушить ее за вот это вот ее «чьто», но я послушно закивал головой, обещая придумать легенду минихолокоста.

– Сейчас я заполню анкетку, – хищно улыбаясь, продолжала она, – И уже через месяц у вас будет соушал секьюрити и временное разрешение на работу. Да, вот еще что. Вам нужно будет посещать синагогу.

– ???? – спросил я глазами.

– Недолго, хотя бы годик. Это нужно, чьтобы получить письмо от раввина о вашей тяге к иудаизму. Ну, чьто типа ви тянулись к вере, а вам коммунисты не давали Это тоже повлияет. Окей? Распишитесь тут и тут. Пятьсот долларов оставьте в коридорьчике у секретаря.

Ослепленный люрексом и обескураженный напором адвокатессы Фаины, я побрел домой писать историю моего ущемления.

Память судорожно выхватывала из прошлого случаи, когда меня обзывали жидом. Но это было в запале дворовых драк и разборок. Жить это не мешало. А, уж, тем более, не могло стать причиной отъезда. Но все же скелет легенды был. Остальное можно было наложить, применив фантазию.

Легенда слагалась тяжело, выглядела убого и неправдоподобно. Помню, там фигурировал сосед по фамилии Степаненко, который, якобы, подбрасывал в наш почтовый ящик листовки с антисемитскими лозунгами. От постановочности сюжетов могло стошнить. Но я крапал.

Далее, мне предстояло доказать свою непреодолимую тягу к иудаизму. С этим было сложнее. По крови-то я еврей, но традиции и каноны иудаизма в моей семье почти не соблюдались. Синагогу в городке разрушили давно, у папы с бабушкой были партбилеты. Мы были образцом советской еврейской семьи. Так что вхождение в религию предстояло мне пройти впервые. Ну, да ладно, подумал я, чего только не сделаешь ради великой идеи.

Поэтому, каждую пятницу, после работы, я прыгал в трейн, колотился в нем час, заскакивал домой, быстро смывал с себя строительную пыль, натягивал на себя черный шерстяной костюм. Потом набрасывал на голову ермолку, прикалывал ее к волосам «невидимкой», чтоб не свалилась, и мчался в синагогу встречать шаббат, то есть святую субботу.

Иудаизм оказался религией специфической. Во-первых, меня удивило, как евреи молятся. Весьма странное и даже пугающее зрелище. Читают Тору и интенсивно раскачиваются. Кто взад-вперед, кто влево-вправо. Причем, делают они это на протяжении всей молитвы. Поначалу создается впечатление, что находишься не в синагоге, а на занятиях в школе для больных даунизмом и олигофренией.

Так вот, уставший, как бурлак, я приходил в благочестивое культовое заведение и пытался вместе со всеми молиться. Иврита я еще тогда не знал, английский на уровне «подай-принеси».

Что я делал? Я брал с полки Тору, пристраивался к кому-то из молящихся, заглядывал ему через плечо, высматривал номер страницы, переворачивал у себя на ту же и начинал интенсивно, совершенно противоестественно раскачиваться, бормоча себе под нос что-то, напоминающее еврейские песнопения. На протяжении часа я занимался этой клоунадой. Все время хотелось себя ущипнуть и проснуться.

Через неделю меня познакомили с правоверной еврейской четой. Чета взяла надо мной нечто, вроде шефства. Американцы всё пытаются найти в жизни некую миссию. Видимо, в качестве своего индивидуального предназначения на земле та семья сделала выбор в сторону религиозного просвещения бедного советского еврея, вырвавшегося из лап коммунистической инквизиции. Ведь я был представлен в синагоге чуть ли ни как узник лубянских подвалов. Случившийся на родине днями ранее путч, еще не сдулся и добавлял моему приезду оттенок побега. Во время этой презентации у кого-то из присутствующих даже влажно заблестели глаза.

Я на самом деле выглядел жалко. Труд в котловане сделал меня похожим на военнопленного. Шерстяной польский костюм и чехословацкие туфли «Цебо» с легкомысленными латиноамериканскими кисточками респектабельности не добавляли.

После молитв американо-еврейская семья приглашала меня на субботнюю вечерю. Я блистал дремучим религиозным невежеством. Разве мог я это все знать? Разве учили меня этому на политинформациях в средней советской школе? В семье об иудаизме говорили с опаской. Коммунистическая партия не поощряла тягу своих членов к религиозному знанию и соблюдению. А уж такие глубины иудейской субботы, как зажжение свечей перед молитвой, омовение рук, законы трапезы я не знал и подавно. И все бы ничего. Но ведь у меня была легенда. Я же ведь был представлен им всем как великодуховная личность, тянувшаяся к вере сквозь препоны тоталитарного режима. А если я тянулся, то хоть что-то, ну, самое элементарное, должен ведь был знать. Но не знал ничего! Абсолютно! В то время иудаизм был от меня так же далек, как теорема Пуанкаре. Во время испытаний молитвами и религиозными ужинами я чувствовал себя Остапом Бендером среди васюковцев. Постоянно было ощущение, что вот-вот и меня начнут бить. После омовения рук, когда до произнесения молитвы вообще нельзя ничего говорить, я умудрялся попросить разрешения позвонить по телефону. Сотоварищи по вере испуганно шипели на меня, как стая гусей, выпучив одновременно десятки пар бездонных, вобравших в себя всю скорбь тысячелетий недоуменных еврейских глаз.

Однажды, выходя из синагоги, я не нашел ничего лучшего, чем предложить своим еврейским попечителям взглянуть, как выглядят советские деньги. Не дожидаясь разрешения, полез за ними в карман. Вытащил на свет божий три мои мятые десятки, цвета борща со сметаной, с профилем Ленина. Они-то и свои деньги под страхом смертного греха в руки не имеют права брать в шаббат, а уж с Ильичем и подавно… Семиты отмахивались от меня, как от больного, сбежавшего из лепрозория.

На Йом-Кипур, Судный день, приволокся в кожаной обуви, что тоже является грехом смертным. Всё в тех же чехословацких чудо-туфлях. Других у меня попросту не было. От меня шарахались. Но терпели.

И вот, поздними пятничными вечерами я возвращался в своё двенадцатиметровое временное пристанище. Злой, голодный, уставший от недельной пахоты на стройке и часового молитвенного качания, я брел по вечернему Бруклину. Необходимость подстраиваться под какие-то, совершенно мне неизвестные каноны и правила поведения, угнетала неимоверно.

Навстречу, к своим праздничным столам с медом и халой торопились иудеи из других синагог. Счастливые и радостные, они кивали мне, собрату по вере, поздравляя с наступившей субботой:

– Гуд Шабэс-с-с-с, – неслось со всех сторон гусиным шипением.

С отвращением ко всему окружающему миру, я натягивал улыбку и шипел в ответ змеёй тот же ненавистный пароль:

– Гуд Шабес-с-с-с.

И через короткую паузу добавляя по-русски шепотом:

– Чтоб вы все обос-с-с-с-рались…

Меня хватило на пару месяцев. Религиозного прорыва не произошло. Увы…

Мне просто хотелось домой.

Фролова

Наташка Фролова – кровь от крови и плоть от плоти дитя ленинградских коммуналок и дворов-колодцев. К тридцати пяти годам она обзавелась темно-бурым загранпаспортом, испестренным десятками въездных виз и в паспорте том значилась как Кросби Наталья Владимировна

Несмотря на то, что все по жизни у нее складывалось ладно, на душе было как-то муторно. Пять лет замужества за хилым большеголовым гражданином Канады Стивом Кросби дали ей некий покой, уют, элементарные бытовые удобства, но не сделали ее счастливой.

Ей повезло тогда, в восемьдесят седьмом. Стив ее выхватил у барной стойки валютного ресторана гостиницы «Прибалтийская», в самом-самом начале ее путанской карьеры. Она ему даже представилась как учитель английского языка. Ага, простым учителем, случайно зашедшим после работы на чашечку кофе в валютный ресторан интуристовской гостиницы. Канадский сорокалетний олух поверил. Это было во время его первого посещения меховой выставки в Ленинграде.

Сейчас чудаковатый Стив летел в Канаду к своим швейным цехам и норковым фермам, дав жене три дня на разграбление Большого Яблока. Отпрезентовав нью-йоркскую выставку, он решил не задерживаться в шумном и суетливом мегаполисе. Меховой делец сильно уставал от всего этого. Он оплатил жене хилтонский полулюкс с видом на Центральный парк и двинулся восвояси. Стив ждал любимую жену к выходным. На мамин черничный пирог. Красота!

– I love you, honey. See you soon. Say cheeeeeeeese, – прощаясь, проблеял противным фальцетом канадец и дебильно ощерился всеми своими искусственными зубами.

Наташа, с плохо скрываемым раздражением, послала ему воздушный поцелуй в зеленый коридор выхода на регистрацию. Вымученно улыбнулась. Все, иди уже, ради всего святого, мистер-твистер, подумала неприязненно Фролова.

Как все надоело, боже, как все надоело, размышляла Наташа, целеустремленно чеканя шаг, прочь к выходу из аэровокзала.

Ну да, дом в спальном районе Торонто, и не дом вовсе, а так, пятикомнатный домишко из каких-то там фанерных плит, облицованный панелями под псевдокирпич. Искусственный газон на двух сотках. Декоративный электромангал на заднем дворе. Фарфоровые лица соседей и мужниных сослуживцев, с навечно припечатанными улыбками-оскалами.

Все эти получеловеки приходили на барбекю-пати по пятницам, разговаривали о последних биржевых новостях, ели безвкусные колбаски-гриль, подвергшиеся первичной заморозке лет пять назад в далекой Аргентине. Запивали все это светлым пивом «Bud». После двух бутылок безумно веселились, играли в дартс или фанты. У русской жены от зевоты выворачивало челюсть.

По воскресеньям муженек тащил ее в протестантскую церковь на чуждые ей аллилуйные песнопения. Пресный секс под одеялом два раза в неделю, загонял живую и некогда темпераментную русскую бабу в самые дальние тупики фригидного забытья. Одинаковые дни пролетали, как колбаски в желудки этих восковых канадских тел с признаками человеческой жизнедеятельности. Какая искусственная и декоративная жизнь. Только вот шуба в пол была далеко не из искусственного соболя, а в витоновской сумочке покоилась вовсе не декоративная, а очень даже настоящая платиновая карта «Visa» Ситибанка с пятизначным лимитом в американских долларах. Это и примиряло ее с окружающим глянцевым псевдомиром.

И еще. Она помнила их с мамой восемнадцатиметровую коммунальную комнатку на Рубинштейна, помнила одну уборную на шесть квартир, помнила соседа – отставного майора Пинчука, который все норовил ущипнуть Наташку за гладкую подростковую задницу в беспросветной тьме общего коммунального коридора и ссал исключительно мимо унитаза. И туда – на Рубинштейна, ей, ох как, не хотелось.

Не вырваться тебе из этого круга, не вырваться – сама себе твердила красивая русская женщина Наталья Владимировна Кросби, в девичестве Фролова.

***

Володя Игнатенок, по-индющачьи вытянув кадыкастую шею, рыскал среди прилетающих пассажиров. Цветастая с вензелями, шелковая рубаха, как и положено, была расстегнута на три верхние пуговицы. Всенепременная массивная золотая цепь нехитрой вязки елозила по скудной растительности игнатёнковской плоской груди. Поверх петушиной рубахи – новомодная в конце восьмидесятых дубленка цвета кабачковой икры на некогда белом меху. Сиреневые слаксы, заправленные в серебристые дутики-луноходы, гармонию образа доводили до всеобщего совершенства. Наверное, точно такой же бомбила сейчас выискивал клиентов на другой стороне земли, где-нибудь в Пулково.

– Лакшери кар, лесс прайс, онли фоти долларс ту манхэттэн, фифти ту бруклин, – полушепотом, рязанским речитативом, хрипел Володя намертво заученный текст. Полушепотом, потому что могли побить таксисты из желтых кэбов.

Ушлый Вова демпинговал и вообще не имел никакого права тут находиться. Пронырливому русскому, все же, удалось взять белый Кадиллак в аренду и между официальными сменами в кар-сервисе, он успевал еще подшакаливать в Ла-Гвардии.

«Ебаный свет, думал Игнатенок, ну где нахуй эта ваша американская мечта. Жру чуть ли не с помойки, пиво ворую в супермаркете, сплю на продавленном гарбиджном диване, денег на проституток нет. Хватает только на двадцатидолларовый минет от беззубых черных наркоманок в подворотнях Брайтона. Эх, бля, только фарт, лаки кейс, счастливый случай может вырвать меня из этого порочного круга нищебродства. А ведь весной уже тридцатник», вспомнил Вова и направился искать свой шанс ближе к выходу аэровокзала.

***

Они и столкнулись прямо под светящейся табличкой «EXIT» – красивая статная блондинка в соболиной шубе и дерганный небритый русский нелегал со смутным криминальным прошлым.

– Лакшери кар, лесс прайс, онли фоти долларс ту манхэттэн, фифти ту бруклин, – монотонно долдонил свою молитву Вова.

– Русский, что, ли? – спросила женщина, лучезарно осветив Игнатёнка улыбкой.

– Угу, русский. Недорого довезу. Дешевле, чем такси. Тебе куда? – затравленно пробасил бомбила.

– Да, погоди ты. Откуда сам?

– Из Питера…

– Да ты что! И я из Питера! Где жил?!

– На Стремянной. А чо?

– Бля, а я на Рубинштейна! Соседи ведь! Тебя как звать?

– Володя…

– Меня Наташа. Ну что, Володя, лесс прайс, так лесс прайс. Где там твой лакшери кар? Поехали. Мне в Хилтон.

– Поехали. Это, как его… сорок… то есть, пятьдесят баксов…

– Погнали, земляк. Заметано. Не бзди, расплачусь!

***

Уже через десять минут, в теплом кожаном чреве белоснежного «Кадиллака» Наташа прыгала от счастья, задора, радости, нахлынувшей на нее теплой волны сладостной ностальгии, которая исходила от этого чудаковатого, по родному угрюмого русского извозчика, в нелепой, но такой знакомой ей одежде.

– А помнишь, какую окрошку готовили в кафешке на Ломоносова? – лучилась от счастья девушка.

– На Энгельса лучше делали, – оттаивал душой Вова.

– А хинкали… Хинкали на Гороховой, помнишь, грузины лепили? Блиииин, какие там были хинкали!!! – визжала Фролова.

Экскурс в прошлое, продолжавшийся добрые полчаса, взбудоражил попутчиков до невозможности. Наташа была на грани душевного оргазма. И хитрый Володя этим умело пользовался.

– Может, это… ко мне поедем? Посидим, повспоминаем прошлое, Ленинград, выпьем там… закусим. Я в Бруклине живу, в Боро-Парке.

– Хрен знает. А, впрочем, поехали, Володь. Нечего мне в этой сраной гостинице делать.

Йес!, – торжествующе воскликнул про себя Игнатенок, а вслух деловито произнес:

– Надо на Брайтон заехать, – затариться. – Только у меня пока с деньгами не очень.

– Я угощаю, Володь. Сегодня такой заебательский день. Гони в свой Борный парк.

В «International Food» на Брайтоне купили три пакета неимоверно вкусной и не менее вредной русской еды. В отдельном пакете позвякивали бутылки.

Подкатили к дому. Убогая кирпичная пятиэтажка была густо опоясана нехитрыми узорами ржавых противопожарных лестниц. Таких в старом Бруклине – тьма.

Узкие марши подъезда. Прогорклый запах пережаренного лука. Девушка созерцала пространство с нездоровым блеском в глазах. Так же пахло в их родной коммуналке.

Лишь бы успеть до конца рабочего дня, пока эти дурачки с работы не вернулись, судорожно подгонял мысли и шаг возбудившийся духовно и физически Игнатенок. Лишь бы успеть.

Вова делил убогое сорокаметровое жилище с Кириллом и Славой. Своей, случайно упавшей ему на ладошку русской звездочке, он об этом не сказал. Зачем говорить? Он должен все успеть. Должен! Стрелки командирских часов показывали четыре часа пополудни.

***

Кирилл выскочил из вагона подземки, вприпрыжку преодолел платформу, быстро-быстро сбежал по кованной металлической лестнице вниз. Перепрыгивал по три-четыре ступеньки кряду. Он торопился домой. Даже не домой. Что там было делать в их двухкомнатной тесной лачуге? Смотреть, как противный долговязый мелкий аферист Игнатенок пьет сворованное в супермаркете пиво? Кирилл спешил к почтовому ящику. Сегодня по всем расчетам должно прийти такое долгожданное письмо от Марины.

Кирилл четко для себя решил. Нечего ему тут в Америке делать. Еще полгода каторжных работ на ненавистной стройке и все – домой. Заработаю денег, мечтал Кирилл, на маленькую однокомнатную квартиру в родном городке и амба – свалю на хрен из этого капиталистического дурдома.

Половина суммы уже хранилась под подкладкой старого уродливого чемодана.

Марина, Маринка, Мариночка…

Они даже не были парой. И целовались-то всего один раз – под июньским звездным небом в хмельном винном дурмане студенческого турпохода. Затем каждый из них жил своей личной жизнью. Марина более насыщенной, Кирилл попреснее. Но какая-то тонкая ниточка неуловимой душевной близости связывала их всегда. Они писали друг другу письма, как бы их не разбрасывала судьба-злодейка. И непременно в постскриптуме своего письма Кирилл добавлял обязательное и вечное «Я тебя люблю». Так, безответно, как в космос…

Параллельные прямые, как известно, не пересекаются. А двадцатидвухлетний парень не верил в абсолютную аксиоматичность дурацких математических постулатов. Свою параллельную прямую он намеревался изогнуть в дугу.

Почтовый ящик был пуст…

– Ссссука, – неизвестно в чей адрес просипел Кирилл и с грохотом захлопнул жестяную крышку ящика.

***

«Russian, russian, russian girl, my baby, give me give only love, Russian, russian, russian girl, you take my sououououl!!!» – лихо подвывали русские девки из дребезжащей китайской акустики.

Володя Игнатенок торопливо разливал «Московскую», спешно накладывал закуски, коих в этой квартирёнке не было с года постройки дома, то есть с тысяча девятьсот двадцатого. Сам не пил. В полвосьмого вечера начиналась его смена в кар-сервисе. Он суетливо пытался ухаживать за русской королевой бала. Стрелки часов бежали неумолимо. Королева бала в огромном звездно-полосатом махровом халате сидела на табуреточке, поджав под себя босые ноги. Халат Вова украл еще летом на пляже, пока законный правообладатель плескался в Атлантике. Хороший халат, дорогой.

После душа Наташе в нем было до мурашек уютно и тепло. Как дома.

Все же нет закуски лучше, чем свежая докторская колбаса и ломоть хрустящего дарницкого хлеба, – хмельно и плавно текли мысли в Наташиной блондинистой голове. И как, все же, хороши эти хрустящие изумрудные малосольные огурцы. И этот волшебный перламутровый холодец… С красным хреном. И водка… такая мягкая… Это злаковое послевкусие… и сразу квасом хлебным холодным запить. И опять всем носом втянуть в себя душистый запах дарницкого. Зачем этот дурачок Стив изводит водку на пижонистые коктейли – размышляла Фролова и отрывала очередную краюху от теплой еще буханки.

Суетливый Игнатенок в такт музыке выпрыгивал вокруг Наташки и подливал. Мадам Кросби, счастливо закатив свои бездонно зеленые глаза, приплясывала попой на табуретке и хрустела попкой малосольного огурца. Ноги ее были беспардонно оголены чуть ниже линии бикини.

Вот такую веселую картину увидел Кирилл, когда зашел на порог своего съемного жилья. Вернее, порога никакого не было. Входная дверь открывалась сразу на кухню.

Блядь, не успел, не успел, не успел – стучала гулким метрономом в голове Володи всего лишь одна мысль. Как ее тут оставить – хмельную, полуголую, на самом апогее ее ностальгического куража? Как?!

Кирилл недоуменно хлопал глазами. Самым прекрасным до сей поры, что он видел в этой квартире был десятилетней давности цветной телевизор, где выпуклый экран был вмонтирован в резную деревянную тумбу. А тут такое…

Казалось, что от загульной русской женщины исходило волшебное сияние.

Наташа нисколько не удивилась появлению нового персонажа в сюжете сегодняшнего вечера. Наступил тот благодушный момент веселья, когда глаз и душа радовались даже пролетающей мимо мухе. А тут – симпатичный молодой человек с длинными ресницами вокруг голубых, с поволокой, глаз.

Игнатенок метнулся к Кириллу, оттянул его за рукав в комнату и скороговоркой, брызгая слюной, начал тараторить:

– Послушай, Кир, эта баба – моя. Моя, понял? В аэропорту снял. Я сейчас на смену. Вернусь к утру. Не вздумай к ней приставать. Славе, этому полупидору, тоже скажи, чтоб пальцем ее не тронул. Пусть она спит на моей кровати. Моя баба. Моя!

– Да, понял, я понял. Не плюйся, ёптыть. Не трону я твою бабу. Пожрать-то с ней и выпить сто грамм можно? Или тоже запатентовано, Вов? – вытирая лицо, с ехидным смешком спросил Кирилл.

Ухажер почесал за оттопыренным ухом и дал свое согласие:

– Жри, конечно. Только не лезь к ней. И Славе, Славе скажи. Самое главное – Славе.

Игнатенок глянул на часы и начал одеваться, пугливо зыркая своими колючими кроличьими глазками то на мотающую головой в такт музыке Наташу, то на застывшего посреди кухни Кирилла.

Через минуту дверь захлопнулась. Временный обладатель «Кадиллака» посеменил вниз по ступенькам, бубня себе под нос какой-то нелепый набор фраз: «знаю я этого полупидора… в Питере… всех ебал… козел… моя баба сказал… не дай баже… сука… выебу и высушу….главное, сам снял… а им на халяву… бабу мою… хуй вам всем…»

***

В оставленной квартире русская красавица Наталья Кросби-Фролова посреди убогой кухни, вульгарно виляя бедрами, в одиночку отплясывала ламбаду. Кирилл спокойно пошел принимать душ.

Потом была хрестоматийная русская пьянка в формате один на один. Пара пила и закусывала, спорила о вечных ценностях, ругала тупых американцев (куда априори входил Стив вместе со всей Канадой) и возносила офигительно духовно богатых русских. Когда почали вторую литровку в ход пошли воспоминания о старых советских фильмах, где уж если роль, так ролище, а если актер, то актерище.

Хорошо было Кириллу и Наташе вот так вот сидеть на этой кухоньке, просто пить, просто спорить, просто вспоминать, просто радоваться и смеяться своему прошлому и настоящему. У парня такого вечера не было чуть больше полугода, у женщины чуть меньше шести лет.

Из колонок протяжно вступила гитара и Гарри Мур заплакал свой самый знаменитый блюз.

– Давай потанцуем, – чуть хрипловатым голосом предложила Наташа и взметнула взгляд на Кирилла, прямо в глаза. Свои зеленые в его голубые.

Кирилл не отвернулся. Просто встал и взял девушку за руку…

Танцевали медленно, легкими, еле заметными переступами уже плохо повинующихся ног. И не танцевали они, скорее, а стояли, обнявшись друг с другом, слегка покачивая бедрами. Ворот ворованного халата слегка распахнулся. На Кирилла призывно взирал дерзко вздернутый светлый сосок хорошо сохранившейся груди. Он зажмурился. Дышал её шеей. Хотел коснуться языком. Сдержался. Ослабленные ладони сквозь махровую ткань ощущали отсутствие нижнего белья на трепетном женском теле. Руки непроизвольно потянули тяжелые полы халата вверх. Наташа глубоко дышала. Не сопротивлялась…

Б-р-р-р… что это я, встрепенулся наивный Кирилл и вернул полы халата в исходное положение. Володина, все же баба, ёбана, нельзя так. Он, гондон еще тот, конечно, но уговор уговором. У меня ведь там есть Марина… она ведь лучше… она красивее… она моя… почему нет писем… почему? …как же хочется к ней… Может позвонить?…ответит? не ответит? что сказать? как начать? позвонить… не позвонить… позвонить… позвонить… позвонить, – тяжелыми жерновами перекатывались мысли в задурманенной мальчишеской голове.

Кирилл ни разу не звонил Маринке из Америки. Во-первых, с его чернорабочих пяти долларов в час особо не раззвонишься, а во-вторых, он боялся. Боялся, что ее реакция, ее ответ не оправдают его ожиданий, осадят его розовую мечту, утрамбуют ее плотно. И с чем тогда ему жить в этой Америке? Как ходить на работу в этот гребанный котлован?

Но сейчас, вот эта полуголая, оперившаяся в Канаде, русская шалава Фролова, сама того не желая, а желая совершенно другого, подтолкнула пьяненького романтичного юношу к самому судьбоносному решению в его жизни.

Волшебная гаримуровская гитара выдохнула последним аккордом. Кирилл аккуратно прихватил девушку за плечи, подвел неуверенным шагом к Володиной кровати и молча уложил под советское верблюжье одеяло, по-матерински упеленав куколкой.

Присел у древнего телефонного аппарата, вдавил в корпус три вытершиеся кнопки 007.

– Hello, could you connect me to Russia, please.

***

Славка Техов, такой 27-летний живчик из непотопляемых, упруго и оптимистично разрезал бруклинскую февральскую слякоть по направлению к старому кирпичному дому, цвета высохшего говна. Удобно, две минуты от остановки. Рабочий день заканчивается в восемь, когда уже в подземке пусто, начинается в двенадцать, можно выспаться. Он гордился своей работой во всех отношениях. Слава числился техническим работником громадного офиса большой электрической компании. Ну, во-первых, он не мыл полы. Полы мыла старая кубинка. Он убирал мусорные корзины. И ничего смешного. Корзин было больше пятисот. Еще он перетаскивал оргтехнику и мебель, разносил кофе-чай. Ну, в общем, Славику было чем гордиться. На работу он ходил в светлой рубашке, как того требовал дресскод. С начальством вел себя учтиво, к клеркам среднего звена фамильярно обращался «Boss». Как в голливудских фильмах. Для человека, ведущего полулегальный образ жизни – головокружительная карьера.

По дороге к дому Техов мечтательно строил дальнейшие планы на будущее. Через полгода ему обещали должность старшего технического работника, а это еще полдоллара в час к зарплате. Потом, глядишь, и в мелкие клерки возьмут, дадут место за вожделенной плексигласовой перегородкой. У него тоже будет цветастый галстук с маленьким аккуратным узлом, золотые запонки на рукавах и классические английские туфли-оксфорды. Сейчас, конечно тяжеловато. Приходится покупать продукты с закончившимся сроком годности, каждый день стирать одну из двух светлых рубашек, а по утрам досушивать ее утюгом. И еще использовать вместо пены для бритья мыло. А самое главное, совсем нет женщин. Совсем. На стодолларовых проституток денег у него не было. Брайтонские, убитые в хлам наркоманки не соответствовали его духовным амбициям. А проще говоря – были противны. Он же не Игнатенок какой-то. Как же хуево без баб. Эта была последняя мысль, которая пришла ему в голову, прежде чем он повернул ключ в двери своей съемной квартире в Боро-Парке.

***

Слава привычно нащупал выключатель справа от себя, щелкнул тумблерком. После мрачного подъезда его ослепило. Техов прищурился. Когда глаза привыкли к свету, пред ним предстала картина богатого советского кухонного застолья в последней его стадии. Но не это его удивило и привлекло внимание. Шуба! Длиннющая ЖЕНСКАЯ шуба! В их то конуре! Слава машинально разделся, оставив одежду прямо на полу, проследовал в зал. Там сидел возле телефона Кирилл и блаженно улыбался еще не остывшей трубке, которую держал в руке. Слава задал Кириллу всего один вопрос:

– Где???

Кирилл пьяненько мотнул непослушной головой в сторону игнатенковской кровати.

– Только, это, Слав, телка-то Вовкина. Этот долбоеб ее где-то в Ла-Гвардии подхватил. Просил не трогать. Полупидором тебя называл…

Ответной реакции не последовало никакой. Оголодавший самец, как зомби, выставив руки вперед, двигался к своей жертве невменяемыми шагами.

– Техов, бля, не трогай ты ее. Игнатенка баба…

Бесполезно.

Кирилл задумчиво пошлепал на кухню допивать алкоголь. Он только что поговорил с Мариной. Наверное, две его дневные зарплаты улетели на счет компании AT&T. Ну и хрен с ним. Хорошо поговорили. Кириллу было за что выпить. Очень хорошо…

Не успел он налить, как из спальни послышались звуки судорожной похотливой возни.

Слава, затуманенный мороком основного инстинкта, подстраивался к спящей Фроловой сзади. Раскутывал ее из одеяла, жадно подворачивал многострадальный халат кверху. Трясущимися ручонками поспешно расстегивал ширинку.

Еще через минуту игнатенковская кровать издавала характерные ритмично-унылые поскрипывания.

Кирюша своей полной стопкой чокнулся о пустую стопку русской женщины, обреченно выдав на выдохе:

– Поздравляю, мадам. Вас ебут.

Фролова там, в спальне начала постанывать. Кирилл налил еще. Вытер пот со лба. Разбуженная жена канадского мехового дельца перешла на личности:

– Ой, Володя, давай, Володечка-а-а-а…

Ощутив каким-то неведомым ей чувством, что это никакой не Володечка, она изменила коленкор:

– Кирилл, Кирюша, милый, как хорошо-о-о-о.

Еще через какой-то промежуток времени Наташа поняла, что это и не Кирюша. Имени третьего фигуранта она и вовсе не знала. Поэтому снова перешла на тривиальный стон.

Кирилл опрокинул в себя следующую.

***

Фролова осталась в бруклинской квартире. Никуда она не уехала ни на следующий день, ни еще через день, ни даже через два. Гостиничный хилтонский ваучер красиво улетел в окно следующим вечером, когда известная нам компания собралась за столом вместе. Опять много пили и вкусно закусывали.

Все были безмерно счастливы. Вова Игнатенок тем, что уже на следующее утро, после своей смены стал законным временным правообладателем своей аэропортовской находки. Он с ней спал, степенно давал по-хозяйски указания, покрикивал на нее. Одним словом, обладал ею всецело. Наташа со счастливой улыбкой гладила его по небритой костистой щеке.