Текст книги "По обе стороны от…"

Кирилл был рад тому, что услышал от своей среднерусской Марины то, что давно хотел услышать. Если бы не Фролова и не их танец, он в жизни бы не решился на тот звонок. Он так и ходил с тех пор – с выражением легкого блаженства на лице.

Слава совершенно неожиданно получил то, что давно хотел получить. Просто, красиво и со вкусом. Володя так ничего и не узнал о их близости.

Фролова просто была счастлива тем, что впитывала в себя эту бесшабашную русскую атмосферу, от которой уже так отвыкла. Пили и ели не по расписанию, а исключительно по желанию и наитию. Наташа с удовольствием тратила деньги, заполняя их удивленный такой щедростью холодильник. Готовила разносолы. Встречала ребят с работы в идеально убранной квартире. Ей было легко, радостно и воздушно. Это была такая настоящая жизнь. Такая настоящая…

***

Обезумевшему Стиву госпожа Фролова-Кросби позвонила на третий день. Сухо и спокойно объяснила, что с ней все в порядке и чтоб к черничному пирогу ее не ждал. Когда нужно будет встретить – сообщит дополнительно. И решительно положила трубку. Пошла в агентство, сдала пятничные авиабилеты до Торонто. Взамен им никаких билетов не взяла. Вот такой вот «one way ticket» вариант получился…

В выходные все вместе поехали кататься на лыжах в Поконо. Пили из горла водку, заедали рассыпчатым чистым снегом, дурачились, как в детстве, толкали друг друга в метровые сугробы.

Домой возвращались хмельные, уставшие и счастливые.

В понедельник сказка закончилась. Вечером, после ужина угрюмый Игнатенок подошел к Наташке, неловко положил ей руку на плечо и сказал:

– Надо что-то делать…

– Что, Володь? – подняла на него взгляд Фролова.

– Ехать тебе надо, Натах…

– Но я не хочу никуда ехать, – дрожащим голосом произнесла женщина.

– Надо ехать, – уже с легким нажимом повторил ее временный муж.

Кирилл со Славой удивленно слушали диалог.

Наташа молча оделась и ушла.

Пришла скоро, через час. Бросила на стол билеты.

– Проведешь меня завтра в Кеннеди на дневной рейс? – спросила она Игнатенка.

– Почему в Кеннеди? В Канаду же из Ла-Гвардии, вроде, летают.

– Я в Ленинград билеты взяла, – тихо выдавила из себя Наташа, по старинке назвав город своего детства старым именем. – Не поеду я ни в какую Канаду. Не могу. Не мо-гу, – разделила она по слогам свое «не могу».

Схватила со стола салфетку и быстрыми шагами ушла в туалет. Закрылась на щеколду. Включила воду.

Кирилл со Славой с открытыми ртами наблюдали за происходящим. Вова закрылся у себя в спальне, напоследок выплюнув громкое «Дура!»

***

В аэропорт поехали все вместе. Игнатенок сосредоточенно и молча рулил, играя желваками. Рядом с ним сидела его пятидневная жена – холодная и красивая в своей соболиной шубе, как снежная королева. Красные зареванные глаза только и выдавали в ней признаки того, что сердце ее было не изо льда.

За окнами лил нудный февральский дождь. В магнитофоне, как под заказ стенала свой первый хит Буланова:

«Не плачь, еще одна осталась ночь у нас с тобой

Еще один раз прошепчу тебе – ты мой. Еще один последний раз

Твои глаза в мои посмотрят и слеза вдруг упадет

На руку мне, а завтра я, одна останусь без тебя…»

Снежная королева Наталья Владимировна Фролова резко отвернулась к окну. Опять выудила из внутреннего кармана платок.

Кирилл со Славой воткнули свои взгляды в забрызганные стекла «Кадиллака». Им тоже почему-то хотелось плакать.

Чертова Буланова.

Лейбович

Старик Лейбович всегда куда-то спешил. Он торопил время.

Сначала он торопился добровольцем на войну, потом с нетерпением ждал, когда его выпишут из гарнизонного госпиталя, чтоб опять на передовую. Ранение ведь пустяковое. Потом ждал, когда конец войне. Осточертело все.

После войны он поторапливал время учебы. Чтоб быстрее влиться в ряды. Потом гнал время на целине. Очень уж там туго приходилось. Но распределение есть распределение.

И карьеру свою Лейбович торопил, как мог. Не хотелось ему в «шестерках» ходить. В кресло директорское уж очень ему хотелось сесть. К началу семидесятых и сел. Только не в кресло начальственное, а на нары тюремные в далеком Тулуне. Растратился наш герой. Там уж сам бог жиганский велел время вялое подгонять. Не на курорте ведь, на лесоповале. В семьдесят шестом, слава богу, освободился. Тут и иммиграция еврейская подоспела. Стал наш Лейбович пороги обивать в обиде на жестокую советскую родину. Очень уж тогда время медленно шло. Остановилось просто. Но к олимпиаде московской выпустили. Чтоб не маячила тут разная нечисть.

Потом Вена, Рим, годовое скитание по европам в ожидании американской визы. Дадут ли визу в далекую и манящую Америку? Или придется ехать в жаркий и провинциальный Израиль, черт бы его побрал. Быстрее бы все уж решалось, думал старый Лейбович и плакал по оставленной в Союзе дочке с внуками. Как на другую планету улетел. Денег хватало лишь на один хриплый телефонный звонок в месяц.

Американскую визу, все же, Лейбович получил.

Нью-Йорк встретил советского еврея дождливым ноябрем и ночлежкой с голодными клопами. Багаж все не приходил, на работу не брали, пособие платили мизерное, жена болела. Пришлось скитаться по гарбиджам.

Через два года, вроде как, все наладилось. Получили грин-кард, вместе с ней пенсию и медицинскую страховку. Сняли двухкомнатные апартаменты на Оушен-парк, обустроились.

А вот привычка ходить по помойкам так никуда и не ушла. Отпечатки сложной судьбы, легкий старческий маразм. Что тут поделать. Но мусорные пристрастия старого Лейбовича с каждым годом приобретали все более странный и избирательный характер. С помоек наш старик тащил в свою комнатенку сугубо часы. Напольные и настенные, со стрелками и без, подвесные и прикроватные, декоративные с боем и почти беззвучные. Он даже умудрялся находить советские часы с кукушкой и гирями. Вся его двенадцатиметровая комнатка была наводнена часами и будильниками. Родные пытались облагоразумить старика, но это было абсолютно бесполезно.

Часы были везде! Это было царство выброшенных часов и выброшенного времени. Механизмы то и дело звонили и тренькали, куковали и кукарекали, визжали противными сиренами всех диапазонов и били боем.

Старик Лейбович лежал на своей кровати среди всей этой какофонии, больной и немощный, несчастный и одинокий. Он никуда уже не торопился. Ему совсем некуда было спешить.

Оказия

Мне нужно было передать им покрывало. Советское покрывало из гобелена с настроченным на нем пучеглазым оленем. Жуть. Подарок дочери.

Я выступал в качестве оказии.

Дверь открыла старая Фира. На ней всеми цветами радуги переливался контрафактный спортивный костюм, приобретенный на «толкучке» города Попельня Житомирской области. Фиолетовые трико были заправлены в толстые носки из овечьей шерсти. Сзади маячил ее муж Марик точно в таком же костюме.

Фира с Мариком тянули до пенсии, сидя на велфере. В Америке они фиктивно развелись, чтоб пособие начисляли им отдельно друг от друга. Нехитрая иммигрантская арифметика.

Покрывало заинтересовало их всего лишь немного и то, как мне показалось, ради приличия. Чтоб не обидеть заокеанскую дочь.

– Кушать будешь, Борик? – устало прохрипела Фира, запихивая дочкин подарок подальше в пыльную кладовку.

Отчего же, думаю, не поесть. У меня-то велфера нет.

Я припомнил их отъезд в конце восьмидесятых. Мы тогда провожали всех, а сами оставались. Взбудораженный Марик, упаковывая багаж, обстоятельно и громко аргументировал свой отъезд:

– Ну, и шо я тут имею? Пенсию восемьдесят восемь и у Фирочки семьдесят, сраную трехкомнатную «хрущевку», колбасу из-под прилавка и крики «жид» мине в спину. Оно мне надо? Сто грамм выпьешь, Брухэс? – без паузы продолжал Марик.

– Садись, садись, не стесняйся, – хрипела уставшая от сборов, но счастливая Фира. Она накладывала мне в тарелку гору картофельного пюре, венчала ее говяжьей домашней котлетой и ставила рядом стеклянный лоток с полупрозрачной селедочкой.

Вот и сейчас. Дежа-вю какое-то…

– Садись, садись, не стесняйся, – шаркая артритными ногами, передвигается от холодильника к столу постаревшая Фира.

Марик присаживается рядом со мной.

– Как жизнь, дядя Марик? Нравится вам тут? – пытаюсь я заполнить неловкую паузу.

– Та шо тебе сказать, Борик. Живем в полном гавне. Два велфера еле хватает, шоб оплатить этот сраный двухбэдрумный апатмент. Фуд-стэмпы дают, но это так – на пару килограммов нормальной колбасы, а не их мыльной отравы. Райончик, сам видишь, какой. Одни черножопые вокруг. Американцы нас вообще не очень любят. Говорят, какие вы к черту евреи. Сало жрёте. Русскими свиньями за спиной называют. Фирочка, золотце, налей нам с Брухэсом по сто грамм, – опять без паузы, как тогда в Союзе, продолжает Марик.

– Та несу уже, несу, – отвечает несуетливая жена и выставляет на стол тарелку картофельного пюре, которую венчает аппетитная говяжья котлета. И тут же, конечно, появляется стеклянный советский лоточек с прозрачной атлантической селедкой.

Куда без нее…

Вантуз

Вы когда-нибудь видели в одном месте, в одно и то же время скопление евреев, желающих физически поработать? Не видели? А я видел.

Осенью девяносто первого года на перекрестке какой-то там стрит и какой-то авеню, в северном Бруклине. Там где заканчиваются жилые убогие постройки и сразу, через дорогу, начинается уродливая и пыльная промзона. Кстати, ни в одном городе мира, я никогда не видел столь резкой зональности в укладе городской жизни. Вот тут еще живут люди, а вот тут уже, через дорогу, раз, и дымит завод. Вот религиозный черно-белый Боро-парк, ни одной телевизионной антенны над крышами домов, туда-сюда снуют озабоченные ожиданием Мессии, все до одного в очёчках и пейсах, хасиды-ортодоксы, а следующий перекресток – это уже итальянский и респектабельный Бенсохёрст. Буквально, через дорогу. И там уже, через какие-то двадцать метров, жизнь бьет ключом. Мачеподобные, набриолиненные с ног до головы итальяшки пьют свой бесподобный эспрессо и, шумно переговариваясь, глотают хрустящие слайсы неаполитанской пиццы. Но я не об этом. Я о том перекрестке, где каждое утро собиралось несколько десятков бывших советских евреев с высшим, а то и двумя высшими образованиями, изнемогающих от желания взять в руки лопату или мастерок. На этом перекрестке неведомо когда стихийно образовалась биржа. Теперь и у нас в Москве есть такие, на выездных из города трассах. На «ярославке», например, я как-то видел. Там неугомонным ульем жужжит и кучкуется орава неприятных глазу столичного обывателя, то ли таджиков, то ли узбеков. Они окружают черным, плотным кольцом, стремящиеся к строящимся коттеджам автомобили и предлагают за недорого своё нехитрое умение класть кирпич, белить-штукатурить, подмести аллейку, в конце концов. Двух-трех везунчиков глотает автомобильное чрево, захлопывается дверь и их уносит куда-то в хвойную дачную даль. Биржа дешевой рабочей силы, одним словом. И вы, наверняка, не один раз пользовались услугами вездесущих азиатов.

А тогда, в девяносто первом, такими вот азиатами для американцев были мы – недавно прибывшие на новую родину евреи. В основном, это были люди творческих и торговых профессий. Ремесленники, а именно, парикмахеры, часовщики, ювелиры, те быстрее нашли себе применение на новом месте. А вот сорокалетние, без знания языка, товароведы, музыканты и доктора наук в Америке почему-то на тот момент не котировались. Вот они, бедолаги, и пытались заработать какую-никакую копеечку, вернее центик, с помощью совковой лопаты или кирки.

После полуторамесячного безрезультатного скитания по жаркому Бруклину однажды и я оказался на этой ярмарке высококвалифицированных нищебродов. Потенциальные работодатели из окон своих бьюиков скептически осматривали мою шестидесятикилограммовую, нетренированную тушку и забирали с собой на стройку более крепких профессоров-астрономов и скрипачей из областных филармоний. Я прошатался на том перекрестке пару недель, покуда не нашел себе постоянное место чернорабочего все на той же, будь она проклята, стройке.

Но я опять не об этом…

Игорьку было около сорока. Низкорослый, карликоподобный еврейчик из Одессы, с копной рыжих клоунских волос на большой голове. Он улыбался. Всегда. Его вечно счастливая улыбка на карикатурном лице совсем не гармонировала с окружающей обстановкой, смотрелась отнюдь не органично на фоне озабоченных еврейских безработных-академиков. Но его это не волновало. И вообще, казалось, его мало что волновало. Я был озадачен. Как так? Вокруг безработица и ежемесячная рента, а он улыбается.

Однажды его привезли обратно на биржу около полудня. Бывало, попадались такие вот краткосрочные работы, когда можно было успеть еще куда-нибудь подрядиться после обеда. Игорек в этот раз был особенно счастлив, в руке он держал затертый супермаркетовский пакет. Из пакета торчала какая-то деревянная гладкая палица.

– Игорь, ты чего такой вечно счастливый, ептыть? – сплевывая под ноги чем-то пыльным и вязким, спросил я его, – чего лыбишься?

– А чего мне не лыбиться, если я на самом деле счастлив, – по-детски непосредственно ответил мне рыжий.

– Но, блядь, Игорь, отчего? Тебе что, тут нравится? Вот тут, в этой сраной Америке?! – вопрошал я раздраженно.

– Борь, послушай, а почему мне тут должно не нравиться? – продолжал, улыбаясь, он. – Я в Одессе жил в двухкомнатной хрущевке со старенькой мамой, тут я тоже живу в съемном однобедрумном апатменте все с той же мамой, дай бог ей здоровья. В Одессе я имел ушастого «Запорожца» семьдесят девятого года выпуска, тут я имею «Шевроле» восемьдесят шестого. Так и тот «Запорожец» меня тоже в Одессе имел, точно так же как имеет меня этот «Шевроле» здесь. Там я работал грузчиком в порту, тут я копаю землю вглубь, а на ужин и там и тут кушаю пюре с говяжьим холодцом, дай бог еще раз здоровья моей маме. Так что изменилось, Борик, скажи мне, а? Я и в Одессе был счастлив и, таки, тут я тоже счастлив.

– Постой, постой, а как же ментальность, друзья, общение, социум, родина, в конце концов, блядь??? – уже почти кричал я, – неужели тебя не угнетает твоя… наша вечная второсортность?

– Социум какой-то… не понимаю, – сморщился Игорек. – А сегодня у меня вообще удачный день. Особенно удачный, – продолжал он.

– Чем же? – теряя терпение, спросил я.

– Меня сегодня взяли рушить старый дом на Кони Айленд. Так, посмотри, что я в этом доме нашел! – радостно ответил Игорь, выволакивая из пакета за длинную деревянную ручку нечто грибоподобное. – Вантуз! Почти новый вантуз, представляешь?! Я уже узнавал. Такой вантуз стоит четыре доллара. А он валялся никому ненужный в старом доме. Разве мог в Одессе валяться просто так почти новенький вантуз за четыре доллара? Скажи мне, мог?

– Нет, конечно, Игорь, не мог…

– Вот, я и от этого тоже счастлив. Понимаешь?!

– Понимаю, – ничего не понимая, сказал я.

– А ты говоришь, социум, ментальность какая-то, – лучезарно улыбнулся мне маленький, беззаботный еврейчик из Одессы.

Дурачок, – подумал я о нем, – измеряет счастье найденными на помойке вантузами.

Дурачок, – подумал он обо мне, – как можно быть несчастным в стране, где такие ценные предметы можно найти вот так вот запросто, в старом разрушенном доме.

Ватный

Я то имени его и не помню. Мы его звали Ватный. Не знаю, кто присвоил ему эту меткую кликуху, но тут, не убавить ни прибавить. Ватный он и есть Ватный. То есть, никакой.

Зачем он поехал в Америку, одному богу известно, ибо я не заметил за ним никаких стремлений и желаний. Вернее, желание у него было одно – никогда ничего не делать. Америка не очень любит людей без желаний, а вот Ватного как-то взяла и приютила.

Путь наименьшего сопротивления – это был его путь, отсутствие принципов было возведено в принцип, а слово «цель» он даже не употреблял мысленно. Гипертрофированное буддийское спокойствие владело им безгранично и возводило персону Ватного на какой-то абсолютно космический, по сравнению с нами, недосягаемый уровень.

Мы все время бегали, шуршали чего-то, то в поисках работы, то в поисках еды. День простоя казался нам катастрофой. А этот гражданин умудрился за год жизни в Нью-Йорке не задержаться ни на одной работе более трех дней. Потому что уже на второй день он на нее опаздывал. Причем, опаздывал часа на три. Он беспечно спал до одиннадцати. На третий день он опаздывал опять на те же три часа и ему давали пинком под зад. Невозмутимый Ватный спокойно собирал свой убогий рабочий скарб в пакет и шел домой досыпать.

Причем, на работу он волшебным образом всегда попадал или под Рождество или на День Благодарения или накануне еще какого-нибудь американского праздника. В связи с чем он каждый раз умудрялся утащить с праздничного корпоративного стола почти целую гигантскую индейку или пару коробок пиццы, которыми питался еще пару недель после увольнения.

Первое время он жил на какие-то еще союзные накопления. Хотя слово «накопления» и Ватный в голове не сопоставлялись. Но, тем не менее, они у него были. Потом он переходил из одной съемной квартиры в другую, напрашиваясь к своим питерским товарищам на подселение, пока у тех хватало сил и терпения его содержать.

Он бесстыдно шатался по помойкам, в кулинарных вкусах был абсолютно непривередлив. Если он находил в мусорных контейнерах короб подгнивших ананасов, то спокойно питался ананасами неделю и никакого дискомфорта при этом не испытывал. Он неделями мог заливать в себя куриные яйца с истекшим сроком годности. Жарить яйца ему было лень. Выглядел он прекрасно. Щеки всегда горели пунцовым румянцем под нечесаной копной русых волос. Иванушка-дурачок.

Зубную пасту и иные туалетные принадлежности он воровал в супермаркете, предварительно содрав штрих-код с упаковки. Воровал он исключительно дешевые товары. Так сказать, по своему прожиточному минимуму. Он был уверен, что бездельник его уровня не имеет права чистить зубы дорогой пастой и бриться «Жиллетом». Проявлялась духовность и благородство северной столицы.

Ватный знал адреса всех швейных фабрик в округе. А еще он знал дни, когда на тех фабриках выносят бракованный товар. Ватный выискивал в кучах тряпья джинсы с кривой строчкой или куртку с разными рукавами и складывал это богатство в огромный советский чемодан с металлическими уголками. Чемодан был уже почти полон. В его планах было продать весь этот скарб в голодном Питере и сказочно разбогатеть.

Однажды Ватного посадили в тюрьму.

Он как-то шел хмельной с очередной халявной дружеской вечеринки.

Форточка в том коттедже была как специально приоткрыта, да и этаж был невысоким. Из мрака дома призывно блестели своими вороными плоскостями видеодвойка и музыкальный центр «Funay». И Ватный полез.

Хозяйскую бытовую технику он собирал не спеша и размеренно, аккуратно укладывая дорогую электронику в сдернутый с дивана клетчатый плед. До тех пор пока со второго этажа не спустился хозяин дома – охреневший от такой наглости американец, в полосатой пижаме.

Ватный просидел в каталажке неделю, и выходить оттуда наотрез отказывался. Там неплохо кормили и выдавали первоклассный по сравнению с ленинградской «Примой», табак.

Но странный, все время улыбающийся человек, с советским бурым паспортом не нужен был никому в американской тюрьме, и Ватный поплелся искать свое очередное пристанище.

Его все любили и ненавидели.

Экономить на проезде тоже было несложно.

Между шестьдесят второй стрит и пятнадцатой авеню была приличных размеров прореха в сетчатом металлическом заборе. Нужно было шмыгнуть в нее, заскочить в стометровый тоннель, за каких-то двадцать секунд преодолеть эту дистанцию и выскочить уже на перрон ближайшей станции. Поезда в Нью-Йорке хоть и ходят круглосуточно, но интервалы между ними, особенно по ночам, составляют десять-пятнадцать минут. Это не то что наш московский метрополитен с поминутным прибытием состава.

Главное, чтоб в эти двадцать секунд, пока ты несешься по тоннелю не пошел поезд. Иначе…

Иначе, я сам не знаю, что могло случиться.

Вероятность риска была мизерной, а цена пробежки по тоннелю экономила один доллар и пятнадцать центов. Тоже в общем-то, не ахти какая экономия. Ну, мы и бегали. Целый год бегали. И он с нами бегал. Но все чаще один.

А в тот раз Ватному не повезло.

Гроб в родной Питер отправляли за счет благотворительной еврейской организации ХИАС. А еще вместе с гробом отправили за океан большой советский чемодан с металлическими уголками.

Ватного все любили и ненавидели. Так иногда бывает.