Текст книги "Воспоминания террориста. С предисловием Николая Старикова"

Борис Савинков
Воспоминания террориста. С предисловием Николая Старикова

© ООО Издательство «Питер», 2016

* * *

Предисловие Николая Старикова
Борис Савинков – террорист, обладавший писательским талантом

Среди череды душегубцев, проливавших кровь верных сынов нашего Отечества, Борис Савинков выделяется своим интеллектом и писательским дарованием. Редкое сочетание для руководителя террористической структуры, которая держала в напряжении громадную Российскую империю.

Итог его жизни и бурной деятельности оказался печальным. Он совершил самоубийство, вероятнее всего – не по своей воле. Захваченный чекистами в ходе операции «Трест» в 1924 году, он, посидев в советской тюрьме, начал сотрудничать с новой властью. Признал советскую власть. Но неожиданно в один из дней, «оттолкнув» конвоиров, рухнул в лестничный пролет. По другой версии – выпал в окно. Достоверно это не установлено.

Таков итог деятельности этого человека. Мертвый герой устраивал всех – и большевиков, и оставшихся за границей борцов с Советами. Савинков никому не нужен был живым, а вот его посмертная слава была необходима, за нее даже шла определенная борьба. ЧК могла гордиться обезвреживанием опасного террориста, а соратники Савинкова – мужественной борьбой «несгибаемого борца за свободу».

И действительно – Борис Савинков всю жизнь за эту самую «свободу» боролся. Только на деле его борьба не принесла никакой пользы России. Савинков был заместителем главы Боевой организации партии социалистов-революционеров, а после разоблачения Евно Азефа – ее руководителем. Потом – активная деятельность в качестве ближайшего соратника главного разрушителя России – А. Ф. Керенского (тоже эсера) в течение всего 1917 года. Непримиримая борьба с большевиками, которая после поражения белых была перенесена за границу. Участие в восстаниях, подготовка террористов, сотрудничество с иностранными державами. Впрочем, для борцов с российской властью, которые всегда становятся борцами с Россией, сотрудничество с врагами своей Родины дело обыденное.

История имеет свои парадоксы. Офицеры русской армии, после падения страны в хаос в одночасье ставшие «белыми», были вынуждены бороться против Ленина вместе с тем, кто организовывал убийства и террористические акты. Думаю, что у многих просто чесались руки Савинкова расстрелять. Но не расстреляли…

О чем книга Савинкова «Воспоминание террориста»? Это история кровавой работы Боевой организации эсеров во время смуты начала ХХ века. Первая русская революция. Первые акции боевиков партии социалистов-революционеров. Странная была эта партия. Возникла она, разумеется, за границей. В 1894 году в Берне (Швейцария) был образован «Союз русских социалистов-революционеров». В 1895-96 годах аналоги зарубежной эсерской организации появились и в самой России – сначала в Киеве и Саратове, потом в Москве, Минске и других городах. Лишь в январе 1902 года было опубликовано известие об объединении всех эсеров в единую структуру. Так вот, весь свой кровавый путь в первой русской революции партия эсеров прошла… без устава и программы! Первая программа эсеров будет принята на съезде только в конце 1905 – начале 1906 года, через три года после создания партии! Отсутствие хоть каких-то документов, делающих политическую партию отличной от банды убийц, ничуть не мешало им «бороться за свободу» путем взрывов и террора.

В своей брошюре «Ко всем гражданам цивилизованного мира», изданной в Париже после очередного злодеяния, эсеры почти дословно повторяют аргументы своих идейных отцов-террористов, убивших государя-освободителя Александра II: «…Мы во всеуслышание порицаем, как это всегда делали наши героические предшественники «Народной воли», террор как тактическую систему в свободных странах. Но в России, где деспотизм исключает всякую возможность…». Логика такова – убивать во имя «светлых идеалов» можно и нужно. Эсеры так писали в начале ХХ века, сегодня так говорят боевики-нацисты на Украине, это главный постулат внешней политики США и других стран Запада.

Савинков пришел в Боевую организацию эсеров в 1903 году. Всего за два с половиной года первой русской революции эсеры совершили около 200 террористических актов. Наиболее известные принадлежат «перу» Боевой организации, хотя она была не единственной террористической структурой эсеров. Министра внутренних дел Плеве взорвут бомбой. Точно так же будет убит московский генерал-губернатор великий князь Сергей Александрович. «Взрывом, произошедшим от разорвавшейся бомбы, великий князь был убит на месте, а сидевшему на козлах кучеру Андрею Рудинкину были причинены многочисленные тяжкие телесные повреждения. Тело великого князя оказалось обезображенным, причем голова, шея, верхняя часть груди, с левым плечом и рукой, были оторваны и совершенно разрушены, левая нога переломлена, с раздроблением бедра, от которого отделилась нижняя его часть, голень и стопа».

Подробности подготовки покушений, «будни» террористического подполья – все это описано в мемуарах Бориса Савинкова. Жили душегубы на широкую ногу, в деньгах недостатка никогда не знали. Средств не просто много, а очень много. Мемуары Савинкова в этом смысле – весьма ценный документ. Во время подготовки убийства министра Плеве Савинков готовит метальщика бомб. Это молодой застенчивый паренек двадцати лет, Лейба Сикорский. Для участия в покушении ему необходимо купить новую одежду и широкий плащ. Савинков, которому присущ литературный талант, описывает сцену ярко и наглядно:

«Я дал ему сто рублей.

– Вот, купите костюм.

Он покраснел еще гуще.

– Сто рублей! Я никогда не имел в руках столько денег…».

Это неудивительно, если мы вспомним, что ткачи, во имя свободы которых взрывали свои бомбы эсеровские боевики, получали в месяц всего семь рублей. Зарплата в 20 рублей была для них пределом мечтаний. А вот для террориста Савинкова сто рублей – так, мелочь, разменная монета. И таких свидетельств по его мемуарам рассыпано великое множество. «В то время Боевая организация обладала значительными денежными средствами: пожертвования после убийства Плеве исчислялись многими десятками тысяч рублей» – вновь твердит о финансовом изобилии Савинков. Особенно любопытно, что золотой дождь с особенной силой обрушивался на эсеров сразу после очередного убийства. «В Женеве по случаю убийства Плеве царило радостное оживление… В Боевую организацию поступали многочисленные денежные пожертвования…» – читаем мы в «Воспоминаниях террориста».

«Деньги, привезенные нами из-за границы, приходили к концу» – уже совсем откровенно пишет Савинков в другом месте своих воспоминаний. А откуда же еще их можно получить? Туда же после удачного дела уезжают и сами террористы. Почему? Да потому, что создание и финансирование террористических организаций – это одно из постоянных способов осуществления своей политики нашими англосаксонскими «партнерами». Поэтому в карманах террористов английские паспорта…

«У Каляева был русский (еврейский) паспорт, у меня – английский. В Берлине нужно было визировать его у русского консула» – пишет в мемуарах Савинков. Через пару страниц его книги вновь читаем: «Это был Швейцер, живший по английскому паспорту». Еще через пятьдесят страниц вновь: «После совещаний Каляев и Моисеенко уехали в Брюссель, я же остался в Париже, ожидая паспорта и динамита. Паспорта я и Швейцер получили английские…».

Заключительная часть мемуаров Бориса Савинкова посвящена разоблачению Азефа. Практически вся история эсеровского террора неразрывно связана с Евно Азефом, – одной из самых таинственных фигур «русского освободительного движения». Его точное имя (как оно прописано в метрическом свидетельстве) – Евно Мейер Фишелевич Азеф. Полицейский агент и революционер одновременно. Странно? Нет, помимо этого у Азефа было и главное место работы – британская разведка.

Кстати, в этом тоже нет ничего необычного.

На кого работает ИГИЛ? На США и Великобританию.

На кого работает Аль-Каеда? На США и Великобританию.

Создание смуты, хаоса и революций – это почерк наших англосаксонских «партнеров».

Поэтому, изучая историю страны, историю Европы, историю терроризма, не забывайте о том, что борьба между странами есть суть мировой политики.

Во все времена.

Николай Стариков

Часть первая

Глава первая
Убийство Плеве

В начале 1902 года я был административным порядком сослан в г. Вологду по делу с. – петербургских социал-демократических групп «Социалист» и «Рабочее знамя». Социал-демократическая программа меня давно уже не удовлетворяла. Мне казалось, что она не отвечает условиям русской жизни: оставляет аграрный вопрос открытым. Кроме того, в вопросе террористической борьбы я склонялся к традициям «Народной воли».

В Вологду дважды – осенью 1902 года и весной 1903 года – приезжала Е. К. Брешковская. После свиданий с нею я примкнул к партии социалистов-революционеров, а после ареста Г. А. Гершуни (май 1903 года) решил принять участие в терроре. К этому же решению одновременно со мною пришли двое моих товарищей, а также близкий мне с детства Иван Платонович Каляев, отбывавший тогда полицейский надзор в Ярославле.

В июне 1903 года я бежал за границу. Я приехал в Архангельск и, оставив свой чемодан на вокзале, явился по данному мне в Вологде адресу. Я надеялся получить подробные указания, как и на каком пароходе можно уехать в Норвегию. Из разговора выяснилось, что в тот же день через час отходит из Архангельска в норвежский порт Вардэ мурманский пароход «Император Николай I». У меня не было времени возвращаться на вокзал за вещами, и я, как был, без паспорта и вещей, незаметно прошел в каюту второго класса.

На пятые сутки пароход входил в Варангер-фиорд. Я подошел к младшему штурману.

– Я еду в Печеньгу (последнее перед норвежской границей русское становище), но мне хотелось бы побывать в Вардэ. Можно это устроить?

Штурман внимательно посмотрел на меня.

– Вы что же, по рыбной части?

– По рыбной.

– Что же, конечно, можно. Почему же нельзя?

– У меня паспорта заграничного нет.

– Зачем вам паспорт? Сойдите на берег, переночуйте у нас, и на рассвете обратным рейсом в Печеньгу. Только билет купите.

На следующий день показались маяки Вардэ. На пароход поднялись чиновники норвежской таможни. Я сошел в шлюпку и через четверть часа был уже на территории Норвегии. Из Вардэ, через Тронтгейм, Христианию и Антверпен я приехал в Женеву.

В Женеве я познакомился с Михаилом Рафаиловичем Гоцем. Невысокого роста, худощавый, с черной вьющейся бородой и бледным лицом, он останавливал на себе внимание своими юношескими, горячими и живыми глазами. Увидев меня, он сказал:

– Вы хотите принять участие в терроре?

– Да.

– Только в терроре?

– Да.

– Почему же не в общей работе?

Я сказал, что террору придаю решающее значение, но что я в полном распоряжении центрального комитета и готов работать в любом из партийных предприятий.

Гоц внимательно слушал. Наконец он сказал:

– Я еще не могу дать вам ответ. Подождите – поживите в Женеве.

Тогда же я познакомился с Николаем Ивановичем Блиновым и Алексеем Дмитриевичем Покотиловым. Я знал, что оба они – бывшие студенты Киевского университета и близкие товарищи С. В. Балмашева, но я не знал, что они члены Боевой организации. Покотилова я встречал еще в Петербурге в январе 1901 года. Он приехал в Петербург независимо от П. В. Карповича и даже не подозревая о приезде последнего, но с той же целью – убить Боголепова. В Петербурге он обратился за помощью в комитет групп «Социалист» и «Рабочее знамя». Мы отнеслись к его просьбе с недоверием и в помощи отказали. Убийство министра народного просвещения казалось тогда нам ненужным и едва ли возможным. Покотилов после отказа не уехал из Петербурга. Он решил своими силами и на свой страх совершить покушение. Случайно Карпович предупредил его.

В августе в Женеву приехал один из товарищей. Он сообщил мне, что Каляев отбывает приговор (месяц тюремного заключения) в Ярославле и поэтому только поздней осенью выезжает за границу. Товарищ поселился со мною. Чтобы не обратить на себя внимание полиции, мы жили уединенно, в стороне от русской колонии. Изредка посещала нас Брешковская.

Однажды днем, когда товарища не было дома, к нам в комнату вошел человек лет тридцати трех, очень полный, с широким, равнодушным, точно налитым камнем лицом и большими карими глазами. Это был Евгений Филиппович Азеф.

Он протянул мне руку, сел и сказал, лениво роняя слова:

– Мне сказали, вы хотите работать в терроре? Почему именно в терроре?

Я повторил ему то, что сказал раньше Гоцу. Я сказал также, что считаю убийство Плеве важнейшей задачей момента. Мой собеседник слушал все так же лениво и не отвечал. Наконец он спросил:

– У вас есть товарищи?

Я назвал Каляева и еще двоих. Я сообщил их подробные биографии и дал характеристику каждого. Азеф выслушал молча и стал прощаться.

Он приходил к нам несколько раз, говорил мало и внимательно слушал. Однажды он сказал:

– Пора ехать в Россию. Уезжайте с товарищем куда-нибудь из Женевы, поживите где-нибудь в маленьком городке и проверьте, не следят ли за вами.

На следующий день мы уехали в Баден, во Фрейбург. Через две недели нас посетил Азеф и на этот раз впервые сообщил план покушения, не упоминая ни словом о личном составе организации. План состоял в следующем: было известно, что Плеве живет в здании департамента полиции (Фонтанка, 16) и еженедельно ездит с докладом к царю, в Зимний дворец, в Царское Село или в Петергоф, смотря по времени года и по местопребыванию царя. Так как убить Плеве у него на дому, очевидно, было много труднее, чем на улице, то было решено учредить за ним постоянное наблюдение. Наблюдение это имело целью выяснить в точности день и час, маршрут и внешний вид выездов Плеве. По установлении этих данных предполагалось взорвать его карету на улице бомбой. При строгой охране министра для наблюдения необходимы были люди, по роду своих занятий целый день находящиеся на улице, например газетчики, извозчики, торговцы вразнос и т. п. Было решено поэтому, что один товарищ купит пролетку и лошадь и устроится в Петербурге легковым извозчиком, а другой возьмет патент на продажу вразнос табачных изделий и, продавая на улице папиросы, будет следить за Плеве. Я должен был комбинировать собираемые ими сведения и, по возможности, наблюдая сам, руководить наблюдением.

План этот принадлежал целиком Азефу и был чрезвычайно прост. Но именно своей простотой он давал нам преимущество перед полицией. Уличное наблюдение никогда не применялось революционерами не только в период Гершуни, но и во времена «Народной воли», если не считать приготовлений к первому марта 1881 года. Полиция едва ли могла предположить, что члены Боевой организации ездят по Петербургу извозчиками или торгуют вразнос. Между тем систематическое наблюдение неизбежно приводило к убийству Плеве на улице. Кончая со мной разговор, Азеф сказал с убеждением:

– Если не будет провокации, Плеве будет убит.

Из Фрейбурга один из товарищей, взяв с собой гремучую ртуть, через Александрово уехал в Россию. У меня не было паспорта, и я должен был получить его в Кракове. Я поехал в Краков через Берлин, и в Берлине встретился снова с Азефом и только что приехавшим из России Каляевым.

Мы сидели втроем на Leipzigerstrasse в одном из больших берлинских кафе. Каляев горячо говорил о терроре, о своем непременном желании участвовать в деле Плеве, о психической невозможности для себя мирной работы. Азеф лениво слушал. Когда Каляев умолк, он равнодушно сказал:

– Нам не нужны сейчас люди. Поезжайте в Женеву. Может быть, мы потом и вызовем вас.

Огорченный Каляев ушел. Я спросил Азефа:

– Он не понравился вам?

Азеф подумал с минуту.

– Нет. Но он странный какой-то… Вы его знаете хорошо?

На улице, сердясь и волнуясь, меня ждал Каляев. Я взял его под руку.

– Что ты, Янек?.. Он не понравился тебе? Да?

Как и Азеф, Каляев ответил не сразу:

– Нет… Но знаешь… Я не понял его, может быть, не пойму никогда.

В начале ноября я был в Петербурге, не зная ни состава организации, ни партийных паролей, ни явок. Я ждал Азефа: он обещал приехать непосредственно вслед за мной.

В Петербурге я остановился в «Северной» гостинице. В тот же день вечером я пошел на явку к раньше уехавшему товарищу. Он должен был ждать меня ежедневно на Садовой, от Невского до Гороховой. Я шел по Садовой, отыскивая в пестрой толпе разносчиков знакомое мне лицо. Чем дальше я шел, тем все менее оставалось надежды на встречу. Я думал уже, что товарища нет в Петербурге, что он либо арестован на границе, либо не сумел устроиться торговцем. Вдруг чей-то голос окликнул меня:

– Барин, купите «Голубку», пять копеек десяток.

Я оглянулся. В белом фартуке, в полушубке и картузе, небритый, осунувшийся и побледневший, предо мной стоял тот, кого я искал. На плечах у него висел лоток с папиросами, спичками, кошельками и разной мелочью. Я подошел к нему и, выбирая товар, успел шепотом назначить свидание в трактире.

Часа через два мы сидели с ним в грязном трактире, недалеко от Сенной. Он оставил дома лоток, но был в том же полушубке и картузе. Разговаривая с ним, я долго не мог привыкнуть к этой новой для меня его одежде.

Он рассказал мне, что другой товарищ уже извозчик, что они оба следят за домом министра и что однажды им удалось увидеть его карету. Он тут же описал мне внешний вид выезда Плеве: вороные кони, кучер с медалями на груди, ливрейный лакей на козлах и сзади – охрана: двое сыщиков на вороном рысаке. Товарищ был доволен удачей, но жаловался на трудности своего положения.

– Стою я у Цепного моста, – рассказывал он мне, – жду. Вижу, городовой таращит глаза. Я шапку снял, поклонился низко и говорю: «Ваше, – говорю, – благородие, дозвольте спросить, кто в этих хоромах живет, уж не сам ли, – говорю, – царь, очень уж много начальства всякого при дверях?» Посмотрел на меня городовой сверху, усмехнулся. «Дурак, – говорит, – деревня… Что ты можешь, – говорит, – понимать? Это министр тут живет». – «Министр? – говорю, – это, значит, который генерал главный?» – «Дурак, министр и значит министр… Понял?» – «Так точно, – говорю, – понял. Что же, – говорю, – очень богатый, значит, министр? Тысяч, чай, сотню в год получает?» Опять улыбнулся городовой, говорит: «Дурак… эка сказал: сто тысяч… подымай выше, – миллион…» А тут гляжу, как раз зашевелились шпики, подают карету к подъезду, значит, Плеве поедет. Городовой говорит: «Ну-ну, проваливай, – говорит, – сукин сын, нечего здесь болтаться…» Я за мост зашел, стою, будто бы лоток поправляю, а между тем смотрю: Плеве едет… А то еще случай был: конный городовой как-то меня заметил. «Ты, – говорит, – что тут делаешь, сукин сын?.. Пошел вон, – говорит». – «Простите, – говорю, – ваше благородие, так что здесь очень весело торговля идет…» Ка-ак он закричит: «Разговаривать!.. Дворник!.. В участок его веди!..» Подскочил тут дворник с поста. «Идем», – говорит… Пошли. За угол завернулись, я вынул целковый и говорю: «Возьмите, будьте добры, господин дворник, в знак уважения, и отпустите меня, Христа ради, я человек, – говорю, – маленький, долго ль меня обидеть?..» Дворник глянул на рубль, потом на меня. Рубль взял и говорит: «Ну, иди, сукин сын, да смотри: будешь еще в участке…»

Он рассказал мне еще, что положение табачника затрудняется не только преследованием полиции, но и конкуренцией других торговцев. Места на улице все откуплены, и приходится спорить с теми, кто издавна занимает их. Кроме того, торговец вразнос не имеет права останавливаться на мостовой: по полицейским правилам он обязан беспрерывно находиться в движении. Он говорил, что наблюдать извозчику удобнее и легче. Он ссылался на пример другого товарища, который почти не встречал препятствий в своей езде по городу. Я повидался с последним и убедился, что у извозчика есть зато другая существенная помеха: у него была больная лошадь, и из трех дней два он не мог выезжать. Кроме того, ему постоянно приходилось возить седоков. Его наблюдение поэтому не давало почти никаких результатов.

Наступил декабрь, а от Азефа не было никаких известий. Впоследствии выяснилось, что его задержали за границей дела по динамитной технике, письма же его ко мне не доходили по неточности адреса. Один товарищ продолжал следить как табачник, другой – как извозчик. Я бродил по Фонтанке и набережной Невы, надеясь встретить случайно Плеве. Наше общее наблюдение отметило только внешний вид его выезда и однажды маршрут: он ехал по Фонтанке и набережной Невы, по направлению к Дворцовому мосту, но в Зимний дворец или Мариинский – выяснить не могли.

Причины отсутствия и молчания Азефа были нам неизвестны. Я решил поэтому навести справку. Я вспомнил, что Азеф указал мне в Петербурге известного журналиста X. Мацеевского. К нему я должен был в крайнем случае обратиться за помощью. Мацеевский выслушал меня с удивлением.

– Я давно ничего не знаю об Азефе, – сказал он, – и помочь вам ничем не могу.

Я вернулся домой в нерешительности. Я колебался, продолжать ли мне наблюдение с помощью двух товарищей, сил которых было, очевидно, для него недостаточно, или поехать за границу и посоветоваться о положении дел с Гоцем. Я съездил в Вильно по порученным мне Азефом общепартийным делам и, вернувшись в первой половине декабря в Петербург, остановился в меблированных комнатах «Россия», на Мойке. Хотя известий от Азефа все еще не было никаких, я все-таки решил ожидать его в Петербурге. Неожиданный случай изменил это мое решение.

Однажды утром дверь моего номера слегка приоткрылась, в щель просунулась голова, затем голова исчезла, и уж после этого ко мне постучались.

– Войдите.

Вошел еврей лет сорока, в потертом сюртуке, грязный, с бегающими глазами. Он протянул мне руку и сказал:

– Здравствуйте, г-н Семашко.

Я с удивлением смотрел на него. Помолчав, он сказал:

– Я виленец: тоже приехал из Вильно.

Я понял, что он мог знать о моем, именно из Вильно, приезде, либо наблюдая за мной по дороге, либо увидев мой паспорт с виленской свежей явкой. Но паспорт мой был в конторе, и показать его швейцар мог только полиции. Я был убежден поэтому, что предо мной шпион.

– Садитесь. Что вам угодно?

Он сел за стол, спиной к окну. Мне оставалось сесть лицом к свету. Он положил голову на руку и, улыбаясь, пристально разглядывал меня. Я повторил свой вопрос.

– Что вам угодно?

В ответ он сказал, что его фамилия Гашкес, что он редактор-издатель торговой, промышленной и финансовой газеты, и что он просит меня сотрудничать у него.

Тогда я резко сказал:

– Я не писатель. Я представитель торговой фирмы.

– Что значит – вы не писатель? Что значит – представитель торговой фирмы? Ну какой фирмы вы представитель?

Я встал.

– Извините меня, господин Гашкес, я ничем полезен вам быть не могу.

Он вышел; вслед за ним вышел и я.

На улице, у витрины ювелирного магазина, стоял Гашкес и рассматривал со вниманием ювелирный товар. Поодаль два молодца в высоких сапогах и каракулевых шапках также внимательно разглядывали в окне дамские платья.

Я повернул направо, на Гашкеса. Он отделился от магазина и, улыбаясь, пошел за мной. Я взял извозчика. Он немедленно сел на другого. Я понял, что меня арестуют.

Более трех часов я бродил по Петербургу, с извозчика на извозчика, с конки на конку.

Под вечер я очутился далеко за Невской заставой среди огородов и пустырей. Кругом не было ни души. Я решил сообщить товарищам о происшедшем и не возвращаться более к себе в номера. Я решил также не ожидать больше Азефа: паспорт Семашки был, очевидно, известен полиции, другого у меня не было, жить же без паспорта неопределенное время было трудно. Я пошел на Садовую и на ходу сказал товарищу, что за мной следят. С вечерним поездом я выехал в Киев.

Я поехал в Киев, потому что только в Киеве надеялся найти партийных людей и получить возможность выехать за границу. Через одного личного приятеля я разыскал в Киеве представителя ЦК. Тот устроил меня на той же конспиративной квартире, на которой ночевал и сам. В первый же вечер туда пришел один рабочий, нелегальный. По целым дням он молчал, не принимая никакого участия ни в каких разговорах. Позднее, и не от него, я узнал, что он участвовал в одном крупном провинциальном террористическом акте, был ранен и, обливаясь кровью, успел дотащиться до своей квартиры. Он тоже ехал теперь за границу. Мы решили с ним ехать вместе.

В начале января мы выехали из Киева в Сувалки. В Сувалках у нашего нового товарища была знакомая еврейка, с помощью которой можно было без паспорта перейти границу. Увидев нас, она немедленно привела фактора, и мы, заплатив ему каждый по 13 рублей, в тот же вечер тряслись на еврейской балагуле по направлению к немецкой границе. Переночевав на указанной фактором мельнице, мы на следующую ночь в сопровождении солдата пограничной стражи уже переправлялись в Германию. Партия эмигрантов, кроме нас двоих, состояла сплошь из евреев, уезжавших вместе с женами и детьми в Америку. Была морозная лунная ночь, под ногами хрустел снег. Наш проводник, солдат, ушел вперед, приказав нам ждать его условного свиста. С четверть часа мы сидели в снегу. Направо и налево мерцали огни кордонов. Наконец вдали раздался слабый протяжный свист. Евреи вскочили и, как потревоженное стадо, толкая друг друга и падая в снег, побежали по залитой лунным светом дороге. На утро мы ехали в немецких санях по немецкой земле, а через несколько дней были уже в Женеве.

В Женеве я явился к Чернову.

Я сказал ему, что меня удивляет отсутствие Азефа в Петербурге, что, предоставленные собственным силам, мы, очевидно, не можем подготовить покушение на Плеве, что я предпочел бы работать самостоятельно, хотя бы и в менее крупном деле, например в деле киевского генерал-губернатора Клейгельса. Чернов сказал мне, что Азеф уже выехал в Россию и что он не может дать мне ответа, а советует обратиться к Гоцу, который находится теперь в Ницце. В тот же вечер я выехал в Ниццу. Гоц, хотя и очень больной, был еще на ногах. Он со вниманием выслушал меня и, когда я кончил, сказал:

– Валентин Кузьмич (партийный псевдоним Азефа) не мог выехать раньше, потому что его задержали работы по динамитной технике. Письма до вас не дошли отчасти по вашей вине: вы дали неточный адрес. Я вам советую: поезжайте сейчас же обратно и найдите его.

Я сказал, что не могу ехать на тех же условиях, на каких ехал раньше, что со мной связаны два работавших в Петербурге товарища, из которых один никого, кроме меня, из партийных людей не знает, что я могу опять не встретиться с Азефом, и тогда мое положение без денег, паролей и явок будет не лучше того, в каком я оказался в Петербурге.

Гоц выслушал меня не прерывая. Потом сказал:

– Я вам дам адреса, пароли и явки. Если вы не встретите Азефа, вы будете все-таки в силах продолжать начатое дело. Но поезжайте сейчас же, сегодня же обратно в Россию.

Я узнал тогда впервые от Гоца, что Блинов не поехал в Россию и что кроме меня и двух моих товарищей Боевая организация состоит еще из Покотилова и бывших студентов Московского университета Максимилиана Ильича Швейцера и Егора Сергеевича Сазонова. Швейцер, по партийной кличке «Павел», впоследствии «Леопольд», и Покотилов («Алексей») с динамитом и гремучей ртутью ожидали приезда Азефа, один в Риге, другой – в Москве. Сазонов («Авель») жил в Твери, изучая извозное ремесло: он должен был стать в Петербурге извозчиком. Ни Швейцера, ни Сазонова я лично не знал, но мне и тогда уже было ясно, что с такими небольшими силами невозможно выследить и убить Плеве, тем более что Швейцер и Покотилов не предназначались для наблюдения. Я сказал об этом Гоцу и предложил взять с собой в Россию Каляева и приехавшего со мной рабочего. Гоц подумал минуту.

– Каляева я знаю, – сказал он, – он будет хороший работник. Пусть едет с вами… Другой нам неизвестен: пусть подождет. Мы присмотримся в Женеве к нему, а вы вызовете его, если будет нужно.

Вернувшись в Женеву, я сказал Каляеву, что он едет со мной. Каляев обрадовался чрезвычайно. Он немедленно стал собираться в дорогу, и в тот же день мы выехали в Берлин. У Каляева был русский (еврейский) паспорт, у меня – английский. В Берлине нужно было визировать его у русского консула.

Всю дорогу до Берлина Каляев был радостно оживлен. Не расспрашивая меня о положении дел, он подробно говорил о своих планах, о том, как, по его мнению, удобнее и легче убить Плеве. Я сказал ему в разговоре, что ему, вероятно, придется торговать на улице вразнос. Он рассмеялся:

– Что ж ты думаешь, из меня выйдет плохой табачник?

Я посмотрел на его бледное интеллигентное лицо с тонкими чертами, на его скорбные, большие глаза, на худые, нерабочие руки и промолчал. Я не мог знать тогда, что ему не будет соперников в трудной роли уличного торговца.

В Берлине я распрощался с ним. Он поехал через Эйдкунен; я – на Александрово. Мы встретились с ним в Москве.