Текст книги "Уходит век"

– Как же так, Борис Самуилович? Вы имеете? Другие тоже должны иметь.

Он улыбался простой, незловещей улыбкой, глаза тоже не были холодны, искрились в дружеском прищуре.

Как-то я сказал соседу по лотку Володе Иванову:

– А что, если не платить? Не платить, и все. Что – убьет? Порушит лоток с книгами?

– Проще, – ответил Володя. – Не продлят разрешение на торговлю.

– ???

– Ты обратил внимание, на какой тачке ездит наш участковый майор? То-то. Тысяч на пятнадцать зеленых. А оклад-жалование у него? А ты говоришь. Алик – пешка. Не хозяин – шестерка. А хозяева сидят в гостинице «Москва» и торчат там, надо сказать, не хило.

Как-то раз собрать дань пришел другой парень. Стояла осень. Он был одет в ослепительно блестящее черное хромовое пальто, длинное, почти до пят. Черные уложенные волосы и аккуратные усики на смуглом лице как нельзя больше подходили к великолепному реглану.

– А где же Алик? – полюбопытствовал я.

– Машину домой погнал, – отвечал он уважительно. – Иномарку.

И щелкнув языком, сделал характерный одобрительный жест раскрытой ладонью.

А в скором времени громкого и грозного генерала Лебедя сняли, и на его место назначили тихого функционера Ивана Петровича Рыбкина.

Каким же ветром занесло меня в кондитерскую и вообще на Камергер?

Жили-были Рая и ее муж Семен. Кем была по профессии Рая, я забыл. А Семен был врачом-кардиологом. Более того: он был заведующим кардиологическим отделением литфондовской больницы. Кроме того, Семен был страстным библиофилом.

Кстати сказать, в советское время библиофильствовать было совсем не просто. Всеобщий дефицит распространялся, разумеется, и на хорошие книги. Они распределялись по спискам Книжной Лавки Союза писателей, по номенклатурным спискам, частью – по предприятиям. Помню, как-то на крейсере «Жданов» замполит распределял подписные издания по корабельной разнарядке: на артиллерийскую боевую часть – одного Цвейга и одного Хэмингуэя, на минно-торпедную – Воннегута, на штурманскую – Лермонтова. Потом сказал: «Подписку на Шолом-Алейхема давайте отдадим старшему лейтенанту Штейну, уважая национальный вопрос». И я получил подписку на Шолом-Алейхема.

Так вот, чтобы быть в тех условиях собирателем библиотеки, требовалось владеть определенным искусством, и Семен этим искусством владел. Ну, во-первых, он как врач, близкий к литфонду, имел доступ к Книжной Лавке Союза писателей – это помогало. Во-вторых, он держал под контролем перспективные годовые планы крупнейших издательств, а также входил в сеть библиофилов-обменщиков. Большой, спокойный, рассудительный, он не только собирал книги – он их читал!

Как у всякого коллекционера, у него водились дубликаты: для обмена, иногда – для продажи. Потому что, пусть небольшие, но оборотные средства были нужны хотя бы для того же пополнения библиотеки.

Но, как известно, где дефицит, там и цены выше магазинных. Шла перестройка всего на свете, и книжная братия тоже как-то плавно перестроилась и стала мало-помалу делать деньги. Однажды Семен произвел несложный расчет сравнительного заработка. Получилось, что, торгуя книгами, за три дня можно получить месячный оклад заведующего отделением престижной больницы. Семен тут же написал заявление об увольнения из гипократова храма.

Нас – Ларису и меня – познакомили с Раей и Семеном, когда они нацелились сваливать в Германию на социал – по программе искупления перед евреями злодеяний фашистов во второй мировой войне. Рая и Семен продавали «дело»: остатки своего интеллектуального товара и, как ни странно, муниципальное разрешение на торговое место возле магазина «Педкнига». Их место было возле кафе и парикмахерской. Столики стояли на мостовой, продавец же, то есть Рая, возвышалась над лотком, стоя на краешке тротуара, а кафе и парикмахерская находились за спиной. Рая объяснила, что разрешений на Камергер муниципалитет больше не дает, но она договорится и перепишет свое разрешение на меня, как, скажем, на родственника. Но сделает это не просто так, а за десять миллионов рублей. Это было примерно две тысячи двести долларов – деньги и теперь-то не малые, а тогда – тем более. Кроме того, предстояло пересчитать и оценить книги, которые мы должны были у Раи выкупить.

Мы решили согласиться и заняли денег.

Оформление отъезда, между тем, задерживалось, и Рая тянула с передачей дел. Она намеревалась простоять на доходном месте до последней возможности, и только сорвав со своего бизнеса последний рубль, отправиться получать сатисфакцию за страдания еврейского народа.

Мы иногда заглядывали на Камергер, вроде как на стажировку, топтались возле Раи, набирались опыта.

Конспиративная Рая говорила окружающим, что я – ее двоюродный брат.

Рая приходила без четверти девять – ставить «точку». Она выносила из кондитерской инвентарь: три складных стола, две железные стойки и дощечки – подставки под банановые коробки. О, эти коробки из-под бананов, неслабое достижение мировой цивилизации! Вместительные и удобные для переноски, они сработаны из картона, но обладают поистине металлической жесткостью, позволяющей громоздить их друг на друга штук по десять, а то и больше. Их вторая жизнь в «секондс хендс» обеспечила в качестве тары едва ли не весь книжный бизнес перестроечной России.

Рая вывозила на складной каталке и эти коробки, вмещающие до семидесяти книг средней толщины, и размещала их содержимое на столах и стойках.

Через некоторое время появлялся Семен. Он приносил две увесистые сумки с новыми книгами и тут же внедрял их в торговое пространство. Ассортимент книг стремился у Семена к бесконечности. Ни на один запрос покупателя он не отвечал отказом. Чаще всего искомый редкий учебник находился прямо здесь же, на витрине, или – в закромах кондитерской. В крайнем случае, Семен договаривался с покупателем на определенный день, и, испытанный библиофил, всегда раздобывал книгу к сроку. Цены Семен держал высокие, никогда не снижал, торговаться с ним было бесполезно. Он был настоящим профессионалом в деле уличной торговли учебной литературой. Вот как!

Я, в общем, понимал, что перестройка напоминает крушение гнилого корабля, управлявшегося бездарным капитаном. Я понимал, что выбравшаяся на некий дикий берег команда должна поменять свои профессии применительно к новым условиям существования. Что влечет за собой переоценку ценностей. Скажем, до профессионального уровня штурманского электрика никому теперь нет дела, А если этот мореход наловчится возводить шалаши, то ему и флаг в руки.

Кого только не встречал я в книжной торговле: офицеров, главных технологов, конструкторов, редакторов, низовых работников райкомов, учителей, режиссеров, медсестер, артистов периферийных театров. Это не вызывало во мне протеста. Я относился к такой ротации кадров философски, в соответствии с только что приведенным пассажем насчет кораблекрушения. Но когда в рынок – пусть книжный! – внедрялся доктор, мне становилось не по себе.

Нет слов, советское бесплатное здравоохранение обеспечивало врачам достаточно бедное существование. Цветы, или, в крайнем случае, коньяк – вот чем считалось приличным благодарить врачей за исцеление. «Врач цветов не ест», – гласил ведомственный юмор. А мой друг доктор Альтшуллер завел себе знакомого продавца из ближайшего винного магазина. Излишне разъяснять, что они с продавцом гоняли по кругу одну и ту же бутылку коньяка, которую в один конец относили благодарные пациенты, а в другой – сам доктор Альтшуллер. Доктора это забавляло и досадовало.

Все так, все так, конечно.

И все же, когда я наблюдал, как Семен вручает товар и отсчитывает сдачу, я всякий раз представлял его в белоснежном халате, с ларингофоном на шее и перед ним пожилого человека с одышкой, уверенного, что доктор его непременно вылечит.

Все перестроечные перемены вписывались в сознание, как машина – в поворот, все, кроме врача на отхожем промысле. Здесь машину заносило. Если ассигнации теряют номинальную ценность, то ими растапливают печку.

Я, конечно же, не осуждал Семена, но мне было печально.

Как бы то ни было, к концу весны мы откупили у Раи и Семена их бизнес и утвердились на Камергере.

Привыкнуть к Камергеру было не так-то просто, как, впрочем, и к самой Москве, к ее уличной стороне. Я помню, как однажды опоздал на выступление, потому что не мог выйти из троллейбуса. Я пытался пропустить кого-то впереди себя, в результате входящие хлынули и затолкали меня обратно в транспортное средство.

После респектабельного Таллинна, выдержанного в полутонах, Москва показалась водоворотом ожесточения. Я написал в одном стихотворении…

 
Мелькают унылые лица.
Тревожные скрипки поют.
В огромной и дикой столице
Свистит по углам неуют…
 

Мой незамутненный взгляд пришельца то и дело выхватывал из окружающей жизни проявление какой-то бесшабашной агрессивности московской толпы. В первый свой московский год я записал новеллу – именно записал то, что увидел своими глазами. Вот она…

Ой, Вася!

В метро у Курского вокзала всегда час пик.

Они двигались в плотной толпе, втекающей, как в стремнину, в горло эскалатора. Он был слеп, и она служила ему поводырем. Я дал бы слепому лет сорок, не больше. Крепенький, среднего росточка, он был чисто выбрит, одет бедно, но опрятно. Она была крупнее его во всех измерениях. Одета в потерявшее цвет и форму нечистое платье, на голове – колтун, во рту – откровенные бреши. Женщина, прочно махнувшая на себя рукой. Левой ладонью он крепко держал ее за полный локоть, в правой же была палка, и он умудрялся орудовать ею, расчищая перед собой малое пространство. При этом он что-то зло выговаривал своей спутнице и вдруг ударил ее палкой по ногам.

– Ой, Вася! – только и сказала женщина.

Он ударил ее теперь локтем в бок, и она опять охнула:

– Ой, Вася!

Он стал наносить ей чувствительные удары, крепко, впрочем, держась за ее согнутую в локте руку, а она только приговаривала:

– Ой, Вася, ой, сейчас эскалатор будет, упадем, и нас затопчут.

На эскалаторе толпа разрядилась, он расположился сзади и, стало быть, выше ее и принялся ее терзать – иначе не назовешь. Он мял и щипал ее живот и грудь, задирал платье. Она робко сопротивлялась:

– Ой, Вася, от людей стыдно!

Когда сошли, едва не упав с эскалатора, он ловко перебросил палку в левую руку, а правой стал наносить мощные удары, по-боксерски закрепляя локтевой сгиб, и кулак уходил глубоко в рыхлое тело.

Я подошел к ним и закричал:

– Прекратите!

Он прекратил.

– Что вы с ней делаете? Разве можно так?

Он молчал, не поворачивая ко мне неподвижного лица.

– А вы, – сказал я женщине, – бросьте его. Бросьте, раз такое дело.

Неожиданно для меня она согласилась с готовностью, словно только ждала команды. Высвободила руку и растворилась в толпе.

Слепой человек некоторое время стоял, выставив перед собой палку и подняв кверху чисто выбритое лицо, и людской поток обтекал его, не касаясь. Казалось, он был совершенно спокоен. Наконец, какая-то старушка пожалела его, взяла за руку и подвела к плоской колонне возле платформы. Пока вела, спрашивала, куда ему ехать. Слепец не отвечал. Он освоился возле колонны, стал отходить от нее на два-три шага, чтобы постоять среди толпы и возвратиться к исходной точке. Причем лицо его было поднято кверху и не выражало ничего, кроме абсолютного покоя. И я понял, что она непременно вернется…

Когда-то раньше я написал, размышляя о России и Эстонии…

 
Моя огромная страна!
К тебе пришитая полоска
Не слышит даже отголоска
Беды, которой ты полна.
 

Сейчас бы добавил:

 
Как горько пожинать плоды
Необязательной беды!
 

Однако вернемся на Камергер.

Вот она теперь, моя точка, напротив кафе, которое соседствует с парикмахерской. За прилавком стоит наша продавщица Люба, женщина миниатюрная до изумления. Представляю, какой она была в студенческие годы, когда занималась акробатикой. Она навсегда заряжена оптимизмом и доброжелательностью. Сообщая о приличной выручке, она прямо поет в телефонную трубку звонким пионерским голосом:

– Борис Самуилович, ну, неплохо, неплохо, знаете, хорошо брали математику Дорофеева, что вы вчера привезли. И радостно сообщает сумму выручки.

Люба получает процент с оборота, поэтому в успехе дела заинтересована так же, как я. Но когда выручка мала, она тоже не теряет присутствия духа.

– Ну, ничего, ничего, – говорит она бодрым тоном. – Конечно, не так, как вчера. Одним словом, столько-то. Но завтра, чувствую, будет больше.

У Любы есть сын Сева и муж, который находится в бегах – не то от кредиторов, не то от Любы. О Севе Люба может рассказывать долго и всегда. Мальчик растет со всеми, свойственными детству причудами, и у Любы катастрофически отсутствует сток информации. Несколько раз я терял бдительность, и беседа радостно забегала в зону воспитания детей. И всякий раз возвращать Любу в книготорговое русло было нелегко. В прошлой жизни Люба была инженером-конструктором на часовом заводе. Но это так, к слову, без какого бы то ни было драматизма.

«Выставил» Любу, то есть перенес на улицу товар и оборудование, Игорь. Игорь человек необыкновенной покладистости. Он робок и предупредителен. Он готов услужить каждому: отнести, погрузить, разгрузить – совершенно бесплатно, просто из чувства вежливости. Он беззаветно не жалеет себя. Однажды зимой, в лютую стужу, я застал Игоря, обреченно стоявшего за прилавком – в совершенно посиневшем состоянии. Казалось, он махнул рукой на то, что сейчас умрет от переохлаждения.

Героический часовой, которому забыли прислать смену.

– Игорь, – ужаснулся я. – Что же вы не сходили в кафе погреться, выпить чаю хотя бы.

– Ничего, – отвечал Игорь, с трудом разлепляя деревянные губы, – я так….

– Марш в кафе, – скомандовал я нарочно грубо, чтобы он не спорил.

Он послушался.

– Люда! – сказал я кассирше, – смотри, у нас тут человек погибает, выбей нам, что нужно.

– Вам нужно, – сказала Люба, взглянув на Игоря, – два по сто, горячие пельмени и чай с лимоном!

Мы сели за свободный столик, Люда сама принесла нам все перечисленное.

– Спасибо, я не пью, – робко заметил Игорь.

– Это приказ! – отрезал я по-командирски.

– Борис Самуилович, – через минуту сказал Игорь. Губы у него уже шевелились. – Борис Самуилович, я половину выпил, больше не хочу. Может быть, вы допьете?

– Разговорчики! – цыкнул я.

Игорь допил водку и принялся за пельмени.

Игорь – артист. Ему под сорок, он небольшого роста с начинающейся лысиной, он смотрит на вас обезоруживающим взглядом добрых подслеповатых глаз. Он артист-студиец. В Москве, начиная с 85-го года немерено расплодилось театральных студий. Кто-то же в них играет! Вот – Игорь. Но денег там не платят, или почти не платят, а Игорь, хоть и холостой человек, одной духовной пищей питаться не может. Он как-то умудряется совмещать искусство с жизнью, причем два раза в неделю он вместо Любы работает продавцом. В один из таких дней, придя на Камергер, я застал Игоря совершенно обескураженным. Торговой точки в виде столов и стоек с книгами не было.

Был только переминающийся с ноги на ногу наш беззаветный Игорь. Он был ужасно испуган.

– В чем дело, Игорь?

– Майор конфисковал книги, – с ужасом сообщил Игорь. – Я сам отвез их к нему на каталке. Сделал две ходки.

– Но почему?

– Нет муниципального разрешения.

– Но разрешение находится в муниципалитете на продлении!

– Я сказал. А он все равно конфисковал. Ой, что будет, что будет! – Игорь уже не смотрел на меня, а бормотал, глядя в сторону, прямо-таки, причитал по-старушечьи. – Все пропало, теперь все пропало, лучше бы нам не выходить, пока это разрешение не продлят… ладно уж, чего уж, все равно все пропало…

– Игорь! – оборвал я его.

Он замолчал и посмотрел на меня с отчаянием.

– Игорь, что вы так уж робеете?

– Не знаю, – признался Игорь, – но когда я вижу человека в форме, у меня ноги становятся ватными и отнимается язык.

Он помолчал и добавил:

– Я словно бы умираю.

Эх, артист, служитель Мельпомены…

Я пошел к майору в опорный пункт милиции. Он сидел за столом, рассматривал какую-то бумажку. Во дворе опорного пункта дремала очень приличная иномарка. Это было транспортное средство нашего участкового.

– Здравия желаю, товарищ майор!

Я лихо козырнул и направился к нему.

– Здравствуйте. Садитесь.

Два стола, старые и унылые, как период застоя, стояли буквой «Т». Я присел и осмотрелся. Участковый был упитан, чисто выбрит и словно бы влит в милицейскую форму. В сонных глазах время от времени вспыхивали веселые искорки. В углу помещения стояли мои банановые коробки с книгами.

– Штраф, – сказал майор.

– Сколько? – спросил я.

– Двести тысяч.

Я достал деньги.

– Я оформлю протокол, – важно сказал майор и написал что-то на бланке.

– Распишитесь.

Бумага была в одном экземпляре. Я расписался, не читая, потому что твердо знал: едва за мной захлопнется дверь, этот протокол отправится прямым ходом в корзину для мусора.

Через пять минут Игорь забрал коробки. Торговля пошла своим чередом.

Справа от нас царит Володька. Высокий, волосы черные как воронье крыло по красивому лицу щедро рассыпаны черные родинки. Самая крупная пристроилась на самом кончике носа и как бы является центром симметрии для губ, усов, бровей и почти черных искрящихся глаз. Фамилия этого жгучего брюнета – отнюдь не Гуревич, и не Григорян, и не Гогоберидзе – фамилия его, как ни странно, – Иванов.

Володька – настоящий книжник, но матерится как настоящий сапожник, хотя это сравнение устарело. Сегодня, пожалуй, трудно выделить особенно матерящуюся профессию.

– Боря, мать-перемать, перематъ-мать, какого (существительное мужского рода в родительном падеже) ты держишь «Химию» по десять, когда все, (односложное существительное женского рода), держат по двенадцать? И ни (опять существительное в родительном падеже, но теперь – с ударением на последнем слоге) – берут!

Когда потока покупателей нет, Володька, примостив доску на банановой коробке, режется в шахматы с кем-нибудь из коллег. Однажды, не догадываясь, что игра идет на интерес, я подсказал ход его противнику. Володя отреагировал бурно. Я не берусь передать его реплику бесстрастным языком повествователя, так как боюсь запутаться в существительных, прилагательных и обстоятельствах образа действия.

Как-то я заметил:

– Володя, ты бы не матерился при женщинах!

Как ни странно, он смутился:

– Это я от жары…

И стал хватать ртом воздух, не зная, как закончить фразу.

Все-таки, Володя не на помойке найден: он бывший МНС – младший научный сотрудник одного из московских НИИ.

У Володи есть помощник Юра, по-дружески – Юрик. Так и хочется сказать: «Бедный Юрик!»

Юрик, к сожалению, интеллигентный алкоголик. Он начинает рабочий день, как говорят в Сибири, бравенько, споро выставляет и раскладывает все, что требуется выставить и разложить. Володька в это время находится на закупках, чаще всего – «на клубе», то есть в Олимпийском комплексе. Торговый день на Камергере начинает у них Юрик. Он тих и вежлив и как-то отстранен от протекающей жизни. Верней сказать, жизнь обтекает его, как речной поток каменную глыбу, а он не замечает этого потока, погруженный в свои внутренние ощущения. Почти машинально отсчитывает сдачу, подает покупателю книгу, и только предательские синие прожилки на аристократически правильном носу мешают создаться впечатлению возвышенной одухотворенности. Наконец, стряхнув оцепенение, он отправляется в кафе и с порога окликает кассиршу Люду, крепенькую, аккуратненькую женщину, у нее добрые глаза и незыблемая под обильным лаком укладка. Минут через пять Люда выносит ему на тарелочке полстакана водки и бутерброд. Иногда Юрик на этом успокаивается, а иногда его ведет и ведет, и он, не сходя с рабочего места, допивается до пьяна.

– Юрик! – частит его матом-перематом Володька. – Какого…….. ты……… ужрался!

Сам Володька пребывает в пожизненной завязке и гордится этим обстоятельством. Раньше, обретаясь на первой ступеньке передовой советской науки, они с Юриком квасили на пару, причем еще не известно, кто масштабнее. А теперь вот Володька завязал и оказался в активе жизни, а Юрик не осилил супостата и оказался в пассиве. Бедный Юрик…

Забегая вперед, скажу, что Юрик слетел с Камергера, как недееспособный, пару раз появлялся на книжном клубе, кому-то помогал, но был изгнан администрацией за нетрезвое состояние. Потом он попал под машину, и теперь ходит на костылях.

Слева от нас примостился Гера. Он в отличие от большинства обитателей Камергера – человек темный, необразованный, всегда под мухой и с дефектами речи. Понять его можно только с третьего раза. Гера не обижается на переспросы и покорно повторяет немудрёную фразу. Гера – убогий. Он не платит за аренду кусочка Камергера. Считается, что его кусочек принадлежит кафе, а в кафе Гера держит свое имущество, как мы – в кондитерской. Ну, женщины в кафе, та же Люда, его жалеют, денег с него не берут. Зато свои сто пятьдесят Гера принимает только у них, на сторону не гуляет. Гера, между тем, у нас – специалист по дефицитам. Едва какой-нибудь учебник – русского языка, там, для третьего класса – исчезает с прилавков, он появляется у Геры. Для этого Гера, не ленясь, объезжает книжные магазины Подмосковья и скупает за бесценок то, что сегодня залежалось на прилавках, а завтра станет дефицитом. У него на это дело какой-то сверхъестественный нюх. Но самое смешное, что он после каждого почти что слова говорит «нахуй». Представляете?

– У вас есть алгебра для седьмого класса?

– Есть, Алимов, нахуй.

– Сколько стоит?

– Пятнадцать, нахуй, рублей.

До того естественно, как будто так и надо. Каково?!

Выпуклые глаза пусты, на носу капелька, на лице блуждает ухмылка.

Гера, нахуй…

Открывается парикмахерская. Из парикмахерской выходит небольшого роста полная женщина с грустным неподвижным лицом. Она занимает свой пост возле нашего лотка и стоит неподвижно, как восковая фигура. Ее действительно можно было бы принять за музейную восковую фигуру в безукоризненно отутюженном халате болотного цвета, если бы она продолжала молчать. Но она не молчит. Она обращается к каждой проходящей мимо женщине. Не выборочно, подчеркиваю, а к каждой:

– Дама, давайте сделаем маникюр.

Прохожая может быть молодой или старой, бедной или богатой, спешащей или фланирующей, или, например, выбирающей в данный момент книгу, или вскидывающей в этот момент к глазам руку с часами – важно только, чтобы она была одна, без мужчины. Проходя именно мимо нашего лотка, женщина непременно услышит тихий, шелестящий голос:

– Дама, давайте сделаем маникюр.

Тон безнадежный, лицо неподвижное, но, что самое удивительное, время от времени иная женщина, может быть, просто из вежливости, спрашивает, сколько же стоит эта услуга. Все. Ей уже не отвертеться. Рыбка, заглотившая крючок, может вырваться на волю, только оставив на крючке кусок губы.

Одним словом, через полчаса эта нетвердая по характеру женщина вновь появляется с уже накрашенными ногтями и облегченным кошельком. А маникюрша, она же зазывала, опять водворяется со своим неподвижным лицом на прежнее место и снова заводит свою монотонную, как протечка недовернутого крана, песню:

– Дама, давайте сделаем маникюр.

Дама, давайте сделаем…

Дама, давайте…

И в конце рабочего дня она подходит к нам, уже в цивильном платье, на каблуках, сама теперь – настоящая дама при оживленном лице. И спрашивает Любу, или меня, или Игоря, тепло так, по-человечески:

– Ну, как у вас сегодня?

– Не очень-то, – отвечаем мы уклончиво.

– А у меня сегодня – неплохо.

И, довольная, уходит в сторону метро «Охотный ряд».

Над Камергером властвует Люцифер!

Это почти правда. Муниципальный чиновник, который подписывает наши разрешения на торговлю, носит фамилию Люфциер. Но народ наш, как известно, всегда грешил словотворчеством. Не беда, что некоторые и слыхом не слыхивали о властителе преисподней. Люцифер и Люфциер. Честно говоря, что-то в этом есть. Вот он проходит быстрым шагом по подведомственному Камергеру, – небольшого роста, деловой, в дорогом неброском костюме, – и говорит одному из лотошников:

– Завтра к пятнадцати часам всем хозяевам точек – ко мне.

Не останавливаясь, не замедляя шага. Его дело обронить указание, наше дело – подхватить.

Так однажды, в назначенный час, мы стояли в его просторном кабинете, теребя снятые почтительно шапки, как, прямо, ходоки у Ленина, а он, этот Люцифер, человек, как уже было сказано, невеликого росточка, возвышался над державным столом, непримиримый и беспощадный, как вождь революции Троцкий, каким я его представляю теперь, накануне двухтысячного года.

– Торговля на Камергере будет происходить теперь по-другому, – начал он свои апрельские тезисы (дело, действительно, происходило в апреле). – Никаких столов. Только стойки. Вертикальные стойки-выставки. Металлические стойки должны быть покрашены в черный цвет. И забудьте про банановые коробки. На тротуаре должно быть чисто и свободно. У нарушителей будет отбираться разрешение.

Мы расходились понуро.

На Камергер начиналось наступление крупного капитала. Над первыми этажами домов этой почтенной улицы частенько менялись вывески. «Фототовары», «Обувь», «ООО «Иксигрекинвест» – помещения снимались то одними, то другими хозяевами. Каждый начинал с ремонта и перепланировки, а заканчивал вывозом офисной мебели. Аренда на Камергере стоила дорого, и свести концы с концами удавалось далеко не всем. Наконец, здесь обосновалось несколько солидных фирм. Стены домов медленно, но верно покрывались лесами, шла мощная перелицовка. Книжные лотки перестали вписываться в интерьер, который обещал быть респектабельным. Мы начали мешать крупному бизнесу.

Надо заметить, что некоторые из камергерцев, торгуя книгами, не порвали со своими полуживыми предприятиями, где прежде профессионально трудились. И вот один из них принялся с воодушевлением объяснять, что сконструирует удобные стойки, вертикальные и в то же время вместительные, легкие, разборные и т. д. И недорогие. И ребята на заводе их моментально сварят. Кое-кто их, действительно, заказал, и на остывающем заводе зашевелилась недолговременная работа.

Но мы с Ларисой поняли, что книжная звезда Камергера закатывается, и первыми «слиняли»: ушли, не продлевая разрешения, и обосновались «на клубе», то есть в Олимпийском комплексе.

Закатилась звезда и старой московской кондитерской, которую посещали в своем розовом детстве еще родители нынешних стариков. Ходили слухи, что ее купили на двоих два депутата Государственной Думы.

Мы вывезли из кондитерской свои пожитки: книги, стеллажи и столики, и я пришел к Зое Николаевне прощаться.

Она сидела грустная и курила. Початая бутылка вина нахально стояла на канцелярском столе. Директриса увидела меня и заплакала.

– Я же здесь двадцать лет, начинала с ученицы продавца. Меня все знают, я всех знаю…

Что и говорить, Зоя Николаевна в своей кондитерской царила. Помню день ее рождения. Кондитерскую закрыли на час раньше, в торговом зале накрыли стол, оставили площадку для танцев. Мы тогда еще не работали на Камергере, только присматривались, топтались возле Раи и Семена. Вдруг возле книжного лотка появилась одна из продавщиц кондитерской и заявила, что Зоя Николаевна желает сидеть во главе стола рядом с Семеном и танцевать обязательно с ним. Рая оторвала упирающегося Семена от лотка и затолкала его в кондитерскую. У входной двери, между тем, сидел на тротуаре молодой человек. Он сидел неподвижно, прислонясь прямой спиной к стене дома и вытянув ноги по асфальту, образуя наподобие крепежной скобы прямой угол. Это был не кто иной, как Вова, любовник, между прочим, именинницы, молодой, к чести и гордости Зои Николаевны, любовник. Он не выдержал масштабности события, дрогнул раньше времени и отключился от активной жизни в таком странном положении тела. Припозднившиеся покупатели не обращали на Вову никакого внимания, их больше удивляла преждевременна я табличка «закрыто», чем сидящий на асфальте человек. Узнав в чем дело, они понимающе улыбались и отправлялись восвояси. Что до Вовы, то иногда он появлялся в кондитерской с утра, молодой, – жилистый и трезвый. Вова щедро шутил с продавщицами, беззлобно матерясь, руководил Толиком и даже помогал ему – на общественных началах. Так или иначе, и продавщицы, и поставщики тортов, и Вова, и временные книжники, и в какой-то степени, покупатели, и кто-то еще, оставшийся за кулисами, – все мы были как бы подданными Зои Николаевны, а она царствовала над нами, и обретала равновесие в извечной борьбе плохого с хорошим, и в этом равновесии ей жилось сносно.

Через полгода кондитерская была вся перестроена и перекроена: полированная плитка, зеркала, кафель и никель заменили крашеную фанеру и старую лепнину. Запахло пустотой и дороговизной. Кондитерская превратилась в шикарный магазин итальянской обуви. Но до итальянской обуви было гораздо меньше охотников, чем до пирожных и бубликов с маком.

Потом итальянскую обувь сменили дорогие шубы. Они висят там и по сей день. Зою же Николаевну я больше не видел.

* * *

Поговорим же, черт возьми, о славе.

Думаю, из этих записок можно понять, что я человек, по сути, без претензий, по крайней мере без претензий на повышенное внимание к своей особе.

И все же, все же… Я сочинял и публиковал свои сочинения, стало быть, был человеком публичным, и слава, эта неуловимая птица неопределенных размеров, все же отбросила на меня свою тень, полагаю – щедрее, чем стоили мои скромные способности.

Вот они, милые и веселые искорки, которые не разгорелись, к счастью, в огонь тщеславия.

Алексей Николаевич как-то сказал мне, начинающему члену литобъединения:

– Почему бы вам не выступить в клубе интеллигенции завода «Вольта»? Примите первое боевое крещение, к тому же получите деньги по путевке Бюро пропаганды художественной литературы.

При этих словах я засмущался, помнится, покраснел.

В те времена молодые люди краснели при упоминании о деньгах. Например, мне говорили в отделе кадров балтийского флота: «Лейтенант, вам предлагается должность инженера радиотехнической службы крейсера «Жданов». Оклад тысяча двести, плюс – за звание, плюс плавающие: корабль – в компании». И я краснел. При чем тут! Какие деньги! Не за деньги ведь! Что за радиолокационное хозяйство, какие обязанности – вот что важно, а не оклад; больше оклад, меньше оклад – я все равно отдам все свои молодые силы, чтобы бесперебойно крутились антенны моих РЛС. Дело только в том, хватит ли у меня знаний и способностей – только в этом!

На предложение выступить на заводе я, разумеется, согласился. Путевку мне все же вручили, хоть я, кажется, сам готов был заплатить за то, что незнакомые люди придут слушать мои стихи.

Клуб интеллигенции собрался в заводской столовой. Люди сидели за столиками с кофе и печеньями. Но в момент чтения стихов – не ели и не пили. Все-таки, это был клуб интеллигенции.