Текст книги "Уходит век"

Шахтеры долго жили у Белого Дома, стучали касками, варили еду. Деньги им все не отдавали. Почему, я не могу разобраться. Чувствую, что украли, но «кто? где? когда?» – не знаю. Со временем к шахтерам привыкли. С ними стали встречаться политики, из тех, кто рвется к власти, но – не достиг, и из тех, кто однажды достиг, но утратил, как, например, Сергей Владиленович Кириенко. Приходил к ним и депутат думы Иосиф Давидович Кобзон. Он спел им песню «Спят курганы темные» – о шахтерах сталинских пятилеток.

По-моему – абсурд.

В скором времени шахтеры свернули палаточный лагерь и, тихо покинув столицу, вернулись к местам прописки.

Транссибирскую магистраль разблокировали. После целой серии смен правительств установилось что-то вроде намека на реальную власть, которая не разрешает вредить государству, даже если тебе не платят зарплату. Но вопрос о зарплате назрел и прорвался. Теперь ее платят. Так что, кто не успел нагреть на этом руки, теперь, как говорится, опоздал.

Дело об убийстве генерала Рохлина сошло со страниц газет и экранов телевизоров. Официально обвинение предъявлено его вдове. Фактически… Ничего больше не знаю. Впечатление такое, что дело спускается на тормозах. Как, впрочем, и все дела о политических убийствах.

ВМФ никаких денег России не дал. То откладывал, то требовал отчета о предыдущих кредитах, а как отчитаешься, если непонятно, куда они делись! А то – знакомился с новым премьер-министром России: сначала – с Кириенко, потом – с Примаковым, потом – со Степашиным, а потом уже с Путиным. В конце концов пресса и политики решили, что – ну и не надо никаких кредитов, сами справимся. И то сказать: прежние-то кредиты «ушли», как бы их и не было, а живем же!

Похищенного в Чечне генерала Власова вызволили, говорят, не за деньги, но не говорят – как. Я так думаю: если говорят, что не за деньги, но не говорят – как, значит, все-таки за деньги. С тех пор многие и многие попали в чеченский плен. Это стало стабильным заработком научившихся воевать, но не научившихся работать джигитов. Кого из пленных отдали за выкуп, кого обменяли, кого убили, да и все.

Нынешний премьер-министр Путин назвал убийц Холодова и намекнул на заказчиков из министерства обороны. Некоторые арестованы. Бывший министр Грачев возглавляет Росвооружение, то есть торгует оружием, военным имуществом теперь уже на законном основании. Суда по делу Холодова до сих пор не было.

Дипломатических отношений с Белоруссией страны Европейского Союза не разорвали. Лукашенко продлил свои полномочия – года на два – путем референдума о принятии новой конституции. Теперь он со страшной силой бьется за создание нового объединенного государства Россия-Белоруссия. Ежу понятно, что метит в президентское кресло этого Союза. Но мне кажется, что в случае чего желающих порулить Россией найдется достаточно и в пределах Садового Кольца. Так что…

Что до смены правительств, то один из КВНов выплеснул такую шутку:

– Я перед увольнением из Кремля записал в блокноте президента: «Уволить премьера». Кто-нибудь, закройте блокнот!

О Чечне. Чеченские отряды во главе с Басаевым и Хатабом вторглись в Дагестан и в занятых ими селениях стали устанавливать порядки Исламской республики. Президент Ельцин ничего вразумительного не сказал народу по этому поводу, а премьер Путин, заявил, что двинет армию, изгонит боевиков и создаст вокруг Чечни санитарную зону. Тут стали взрываться дома – один в Буйнаксе и два – в Москве.

Это – девятиэтажные дома, там было море крови. Объявили, что дома взорвали с помощью мешков с гексогеном, маркированных под сахар. Население было призвано к бдительности и к круглосуточным дежурствам. Но все это было, как все и всегда, несуразно. В нашем доме объявление позвало всех на собрание. Малочисленная толпушка собралась у третьего подъезда. Ну, пять процентов населения дома, не больше. Пришел участковый – молодой лейтенант, который абсолютно не знал, что делать. Никакого плана дежурств у него не было, он говорил какие-то общие слова – отбывал номер. Один скандальный тип, явно страдающий от вынужденной трезвости, стал орать на участкового, что вот, у подъезда стоит брошенная машина, неизвестно чья, а милиция – куда смотрит? Участковый лейтенант что-то негромко отвечал, а этот все орал и орал, жила на шее у него вздулась, собравшиеся развели руками и разошлись. Ко мне подошла средних лет энергичная женщина и сказала:

– Если мы о себе не позаботимся, о нас никто не позаботится. Давайте устроим дежурства хотя бы нашего подъезда.

Договорились, что она напишет и вывесит объявление, а я назавтра, когда жильцы соберутся, организую дежурства. Она не вывесила объявление.

Все.

Мой сын Боря живет в Новогиреево. У них в доме график дежурств все-таки составили. Боре выпало часов с одиннадцати вечера. Он вышел во двор. За доминошным столом уже сидели дежурные. Они попросили сначала закурить, потом выпить. Ну, Боря принес, на этом все и кончилось. Эти дежурные уже не сменялись.

Каково?!

Между тем в Чечню двинули войска – на этот раз (в отличие от 1995 года) войска боеспособные, и они стали грамотно воевать. Техническая мощь армии огромного государства обрушилась на тоже хорошо оснащенное, но малочисленное войско. Окружен Гудермес, почти окружен Грозный.

Число беженцев из Чечни давно перевалило за сто тысяч.

Однако править этим неблагополучным государством многие яростно стремятся. На 19 декабря назначены выборы в Государственную Думу. Так получилось по жизни и, так сказать, деятельности, что весьма внушительной фигурой по всяким рейтингам стал наш мэр Лужков, который организовал и политическое движение «Отечество». Набирая очки, мэр заявил, что выведет на чистую воду коррупционеров и казнокрадов. То есть, до такой степени всех, что в том числе и высокопоставленных.

А так как у генпрокурора Скуратова оказались в производстве дела, в которых фигурировали и Березовский, и Дьяченко, муж Татьяны, дочери Ельцина, и сама Татьяна, и глава администрации Волошин, и еще черт-те кто, то Скуратова быстренько нейтрализовали. Бывший приличный человек театрал Михаил Швидкой, к тому времени – председатель ВГТРК, показал ночью на втором канале сценку из личной жизни генпрокурора, подсмотренную скрытой камерой, где неодетый блюститель с неодетыми женщинами легкого поведения…

По-моему, позор.

И для Швидкого больше, чем для Скуратова. Одновременно с этим диктор первого канала Сергей Доренко затеял серию передач, обличающих Лужкова во всех смертных грехах: воровстве, взяточничестве, владении немыслимыми богатствами, какими-то дворцами в Чехии и так далее. Голос у него при этом был трагичен, как у Левитана, сообщавшего об отступлении Красной Армии из крупных городов, лицо суровое и благородное.

Но он, пожалуй, врал, да и все.

Лужков подал в суд. Суд подтвердил: Доренко врал.

Но передачи продолжались.

Шума, и возмущений, и прямых обвинений в адрес Кремля по этому поводу было много. На них не отвечали. Путин не реагировал. Так все и шло.

А в Питере еще и поубивали людей с помощью киллеров.

Уличной преступности и мелкого рэкета стало меньше. Но милиция, набрав силу, приблизилась к беспределу. В милиции бьют и иногда убивают.

Таково мгновенье.

Я возвращаюсь в Москву через пять дней.

Да нет, я не претендую на политический обзор ситуации. На этом деле сломала перья не одна сотня профессиональных журналистов, с фактами в руках, с глубоким знанием географии и истории вопроса. Я просто извлекаю содержимое из собственной копилки впечатлений – впечатлений маленького, по сути дела, человека, не повара, но потребителя политической кухни.

Меня самого занимает амортизация остроты собственных впечатлений. А проще сказать – привыкания к невероятному. Год назад, когда бандит-расстрига Дима рассказывал мне про одесские дела, как братва вытолкнула одного из своих на должность мэра города, я размышлял о Диминых психических сдвигах. Ныне же меня не удивляют мэры-бандиты, депутаты-преступники, помощники депутатов-воры в законе. На книжных прилавках появились российские бандитские серии романов и повестей – им нет числа.

Помню, посмотрев «Крестного отца» и «Однажды в Америке» – эти два киношедевра нашего века, я сильно тогда внутренне запротестовал. Речь ведь шла в этих лентах о гангстерах – бандитах и насильниках. И само существование этого паразитического мира не сопровождалось генеральным протестом. Этой малости как бы не замечалось. А музыка заливала нежностью оба фильма и их героев. Мне было самому стыдно за свой протест, который никто из моего интеллигентного таллиннского окружения не разделял. Я и сам относил свои реакции за счет привитой мне военной прямолинейности, может быть, даже солдафонства.

Однако что ж: солдафонство мое в далеком прошлом, а я все не могу примириться с существованием этого параллельного паразитического мира – ив жизни, и на экране, и в книге.

Массовая литература о бандитах высыпала, как сыпь на теле больного общества, и заполнила собой немалую часть прилавков нашего книжного клуба. Из-под ярких китчевых обложек льется кровь, раздаются предсмертные крики, сыплется феня: «ништяк», «лавэ», «в натуре», «отвечаешь за базар».

Параллельный мир со своей культурой. Как? Откуда взялся? И так быстро пришел на смену комсомольской организации, тоже, впрочем, параллельному миру. Пришел и существует, будто так и надо, будто был всегда. И не видно генерального протеста.

Получилось так, что пробелы в образовании заполнила у меня художественная литература.

О Ветхом Завете я узнал из книги польского писателя Зенона Косидовского «Библейские сказания». О Крестовых войнах, миграции евреев по европейским странам – из книг Фейхтвангера (любимая – «Испанская баллада»).

Об истории организации государства Израиль – из романа Лео Луиса «Исход».

Все для меня было откровением: и зарождение сионизма, как учения-призыва к евреям вернуться из других отечеств к горе Сион; и обстановка в Палестине до мандата ООН об учреждении Израиля, и массовая эта тяга угнетенных неравенством и жертв холокоста к месту, где они – коренное население; и противодействие англичан, и противодействие арабов, и лагерь перемещенных лиц на Кипре в Никозии, и бои с первого дня существования государства: сражения в Яффо, Хайфе, других местах; и строительство первых кибуцев; и защита их от бедуинов; и дипломатические отношения с мелкими арабскими вождями.

В конце 1989 года в Израиль уехала моя дочь Леся и многие мои друзья – из Эстонии и из Москвы. Например, писательница Дина Рубина, которая успела передать мне некоторые свои литературно-деловые связи, что помогло выжить в этой суровой для приезжих людей Москве. Я, стало быть, выжил, укрепился и стал регулярно ездить к ним туда в гости.

Я, конечно, догадывался, что собранные со всех стран мира инициативные евреи образовали там неглупую компанию, и, тем не менее, не переставал удивляться разумности устройства жизни в этой стране.

Вот, например, военные. Или полиция. Они раскованы, слиты с толпой, между ними и гражданскими людьми нет невидимой преграды, как между артистом и публикой. Нет чинопочитания, солдат и генерал «на ты» и называют друг друга по имени. Солдаты – парни и девушки – все с оружием. Они получают свой автомат на все время службы и не расстаются с ним даже в отпуске. Таскают автомат, как попало: на любом плече, или под мышкой – кому как удобно. В ИЗРАИЛЬСКОЙ АРМИИ НЕТ ТАКОГО ВИДА ВОЕННОЙ ПОДГОТОВКИ, КАК СТРОЕВАЯ ПОДГОТОВКА. Каково?! Это при том, что в России ли, в Пруссии тянуть носок считалось испокон веков высшей солдатской доблестью. Когда я, например, в семнадцать лет надел погоны, первый предмет, который мне преподали, была шагистика, хоть погоны мои были пришиты не к солдатской шинели, а к матросскому бушлату. Итак, разболтанная в строевом отношении армия является сегодня одной из самых боеспособных армий в мире с очень высокой исполнительской дисциплиной. Полицейские – милые, светские ребята, которые помогают внутреннему саморегулированию общества, а вовсе не являются пастухами, погоняющими стадо баранов и выборочно их стригущими.

Взаимоотношения незнакомых людей создают впечатление, что ВСЕ ВСЕМ РАДЫ.

Поздно вечером я ехал на маршрутном такси с тель-авивского автовокзала в Раматган. Моя остановка называлась «Оазис». Я сразу сказал водителю, что мне нужно сойти на остановке «Оазис». Интересно, конечно, на каком языке я ему это объяснил. Да на английском же, на ломаном своем нищенском английском. И он, умница, меня понял. Ехали мы ехали, и вдруг я начинаю подозревать, что мою остановку мы, в общем и целом, проехали. Я собрал в кулак волю, извлек из дырявой памяти нужные слова, расставил их по местам и спросил таким образом, когда же будет остановка «Оазис». Оказалось, что мы ее действительно проскочили. Водитель извинился, посоветовал мне сесть на встречный троллейбус и проехать на нем две остановки до моего «Оазиса». Когда я вышел из микроавтобуса, он окликнул меня, подозвал и, широко улыбаясь, вернул мне деньги за проезд.

Каково?!

Дети могут ходить по улице хоть ночью одни, без взрослых. Им ничто не угрожает.

Сейчас я поведаю историю, которую в Израиле любят рассказывать гостям. Она, эта история, можно сказать, витает в воздухе. И она нашла воплощение в одной из повестей любимой мною писательницы Дины Рубиной. Прости меня, Дина, но, видишь, я ссылаюсь на тебя, хотя сначала услышал это от ЖИТЕЛЕЙ, а потом уж прочитал в твоей книге. И знай навсегда, что моя пишущая машинка преклоняется перед твоим талантливым компьютером.

Итак, вкратце.

Учительница младших классов позвонила маме одного ученика и пожаловалась, что мальчик отказался писать сочинение на тему «Парк моего города». Все дети написали, а он не написал и сказал, что не будет.

Через некоторое время эта мама, поговорив с сыном, позвонила учительнице и сообщила, что ее сынок отказывается писать сочинение, потому что целиком весь парк никогда не видел. Так сказать, с птичьего полета. Стало быть, не может его полностью себе представить. Так о чем же он будет писать?

– О’кей, – сказала учительница.

В Израиле часто говорят на американский манер «о’кей», хотя у них есть на этот случай свое слово: «беседер». Мне кажется, что это очень выразительное слово, звучное и характерное, но деловой Израиль предпочитает, почему-то, «о’кей».

Через пару дней этой маме позвонил командир вертолетного подразделения и сказал, что сейчас за мальчиком придет машина. Ребенка подняли на вертолете, покружили с ним над парком, и он потом написал сочинение.

Каково?!

В автобусах и маршрутных такси нет никаких кондукторов или касс, или компостеров. Все заходят через переднюю дверь, билеты продает водитель. Но мелкие деньги на сдачу выскакивают из специальной кассы с такой скоростью, что задержки при посадке не происходит.

Израиль – государство маленькое, но у него такие разные города!

Иерусалим – город-музей, город-библиотека, город-театр, город-религия, город-интеллект. В Иерусалиме Кнессет. И центры трех религий: христианства, иудаизма и мусульманства. Я бывал неоднократно и у Стены Плача и в Храме Гроба Господня.

Тель-Авив – город-дело, город-современность, город-удобство.

Рамат-Ган – пригород Тель-Авива, ничем от него не отделен, никаким пустырем там или табличкой. Это – город-уют.

Портовый город Яффо – тоже пригород Тель-Авива. Он – декоративен. Прямая иллюстрация к произведениям Александра Грина.

А Хайфа похож на Ялту. Тропически зеленый город на склоне горы. На одной из самых высоких террас находится Технион – технический университет.

В Хайфе есть метро!

Ну не совсем так, не метрополитен, а по сути, фуникулер, представляющий из себя поезд из нескольких вагонов, скрытый в горном туннеле. Пять или шесть – не помню точно – станций. На каждой можно выходить и любоваться архитектурой и цветами и слушать тихую музыку.

Мой друг доктор Аркадий Альтшулер живет в Ашкелоне. Ашкелон находится на юге страны. Это очень русский город по населению. В торговой части города я обнаружил магазин «Ромашка», например, кафе «Ветерок» и огромное количество других заведений под русскими вывесками. Точнее сказать, в Ашкелоне больше не русских, а выходцев из средней Азии. Но всех их, как в Советском Союзе, объединяет русский язык. В Ашкелоне много кварталов одноэтажных коттеджей. Все улицы сбегаются к морю, к роскошному пляжу. Город чем-то напоминает Пярну…

А доченька моя живет в Модеине. Это совершенно новый спальный город, возведенный сразу по единому проекту. Изумительная архитектура, примененная к холмистой местности, создала городок, похожий на восточную сказку. Окна дома, в котором я останавливаюсь, выходят на большую гору, покрытую КАКТУСОВЫМ лесом. Кактусы – цветут.

Есть городки, населенные хасидами, людьми, посвятившими жизнь изучению и толкованию Торы. Поскольку Тора неисчерпаема, то толковать ее можно вечно. Они все ходят в черных костюмах и в шляпах, не взирая на жару. И обязательно с пейсами. Пейсы начинают носить с нежного возраста: детям отращивают волосики на висках и закручивают их.

Некоторые хасиды где-то работают, некоторые же не отвлекаются от изучения Торы и живут на государственную стипендию.

Однажды, в первый мой приезд в Израиль, меня возили в кибуц. Была суббота. На обратном пути мы спутали дорогу и попали в такой хасидский городок. Хозяйка машины, работница израильского ТВ, спросила игравших на улице детей, как проехать туда-то и туда-то. Мальчик с рыжими завитыми волосиками на худеньких щечках сказал:

– Я знаю, но не скажу. Потому что сегодня суббота, и нельзя ездить на машине. А ты ездишь на машине, не чтишь субботу.

Каково?!

Сначала меня это приводило в недоумение. Да что там – в недоумение: в раздражение приводило меня все это религиозное воинство, которое, кстати, освобождено от военной службы. Потом я понял: религия цементирует это общество, такое разнородное по своему составу. Она является частью его идеологии. Верующих в Израиле не так много. Но в быту религиозных правил придерживаются все. Не едят мясного с молочным, чтут субботу, отмечают религиозные праздники. Такое же единодушие в уважении к памятным дням истории своего народа. Когда звучит сирена памяти жертв холокоста, жизнь замирает. Останавливаются автомашины, люди выходят из них и стоят молча и серьезно. Останавливаются производства, в магазинах, кафе, офисах, любых учреждениях люди поднимаются с мест и стоят молча. Если человек один в комнате, никто его не видит, он все равно замирает в эту скорбную минуту молчания. Я это видел сам – через окно какой-то миниатюрной конторы.

С другой стороны разность обычаев и уровней культуры выходцев из азиатских, африканских и европейских стран сказалась неожиданным образом: она привела к национальной нетерпимости.

– Как я могу сосуществовать с марокканцем, – жаловался один инженер из Ашкелона, – если он ставит свою машину всегда поперек черты. Всем в доме отведены места парковки, а он ставит поперек!

(Во дает! – подумал я не про марокканца, а об инженере. – Нам бы его заботы!)

Доктор, коллега моего друга Аркадия, вез нас из Ашкелона в Ашдод. Он выворачивал с боковой улицы на магистраль, когда по магистрали промчался новенький «субару». За рулем сидела смуглая женщина с неуправляемой копной черных курчавых волос. Наш доктор чуть не столкнулся с «субару» и смачно выругался.

– Между прочим, она права, – заметил я, – она шла по главной дороге.

– Черные не могут быть правы, – зло заметил эскулап, покинувший бывшую родину из-за национальной несправедливости.

Каково?!

Как-то даже неудобно говорить о том, что все знают.

Израильтяне сделали свою страну зеленой путем массовых насаждений цветов, деревьев и кустарников. Причем, к каждому дереву, кусту и цветку проведена полиэтиленовая жила водоснабжения – немыслимая паутина, управляемая компьютером. Я сам видел в строящемся Модеине, в местах, отведенных под деревья, черные змейки оросительной системы. Саженцы еще не привезли, а змейки уже торчали из-под асфальта.

* * *

Поговорим теперь о Камергере.

Камергер – так книжники называют Камергерский проезд, в недавнем прошлом – проезд Художественного театра. Камергерский проезд пересекает Большую Дмитровскую улицу, в недавнем прошлом – Пушкинскую. На пересечении этих двух старых московских улиц, на первых двух этажах красивого старого дома располагается магазин «Педкнига» – главный магазин учебников в Москве, да и, пожалуй, во всей России.

Год, примерно 1996-й, время – лето. Сделаем несколько десятков шагов по Большой Дмитровке в сторону Пушкинской площади, и по левой руке у нас окажется одна из известнейших московских кондитерских. Заглянем в нее. В кондитерской работают одни женщины, за исключением грузчика Толика, но Толик не в счет, потому что всегда пьян и чаще всего спит на спрессованной картонной таре в нише под стеллажами. И женщины, надо сказать, не гневаются на него, не шпыняют, напротив того, заботливо не будят, потому что Толик хоть и плохенький, да мужичишко, а у каждой буквально неладно с личной жизнью.

Когда-то, в усть-илимском леспромхозе я написал поэму «Эстакада». Там был монолог десятницы…

 
Ты говоришь: «Мужик».
Конечно, был.
Конечно, пил.
Меня, конечно, бил.
Привыкла и терпела по привычке.
Но как-то я узнала: мой орел
Но стороне воробушка завел.
Тогда я собрала ему вещички.
Где он теперь? Да с этой и живет.
И тоже пьет. И эту тоже бьет.
А сам – на той же стройке бригадиром.
Ведь радовалась дура: урвала!
А я от них подальше в лес ушла.
Спецурою укрылась, как мундиром.
Живу одна. Тоскую по ночам.
Кровать пустая. Понимаешь сам,
Нужна нам, бабам, ваша кость и сила.
Дочурку Светку мама забрала.
«Поправишь, говорит, свои дела».
Я не поправила. Я вовсе запустила.
Любовника тащить к себе в кровать?
Но это ж у кого-то отбивать.
А это, ведь, не каждая осилит.
К тому ж любовник нынче дорогой.
Прими его, да стол ему накрой,
Да напои. Тогда он осчастливит.
 

Вот так. Нехватка «кости и силы» – хуже нехватки колбасы. С колбасой-то наладилось, а с мужиком, вот, – дефицит – что в Сибири, что в Москве.

Итак, в старой московской кондитерской женщины совершенно бескорыстно опекали своего неказистого грузчика, не пеняли даже, когда ему случалось уронить, например, пирожные, а только смотрели сочувственно, как он собирает их с пола и водворяет на поднос, слизывая крем с грязных пальцев. Упомянутые же пирожные легко потом продавались вполне чистой публике, которая и не догадывалась об их недавнем прошлом.

Директорствовала в то время в кондитерской Зоя Николаевна. Она была женщина, женщина и еще раз женщина, и ее воинствующая женственность находилась в постоянной борьбе с досаждающими одеждами, и борьба эта шла с переменным успехом: зимой побеждала все-таки одежда, летом – воинствующая женственность.

Остановим мгновение. Запечатлеем картинку своеобразного быта, который никогда не повторится.

1996-й год. Как раз, лето. Дело к вечеру.

В крохотном директорском кабинетике, на сдвинутых бок о бок столах, царят не накладные и приходники, а бутылки и фужеры! В разгаре небольшое рабочее пиршество, если позволено будет назвать выпивку рабочей. Но это действительно короткий, хоть и не без вальяжности, деловой банкет, который устроился по поводу доставки тортов в описываемую кондитерскую. Поставщик – некий кавказский человек, в хорошем костюме и, несмотря на жару, в блестящем галстуке на ярко-желтой сорочке. Он-то и выставил коньяк и шампанское, а другая сторона, в лице директора, – естественно, закуску.

И вот они сидят напротив друг друга – кавказец со своими блестящими как масло глазами, со своими тостами и комплиментами, в расстегнутом пиджаке и блестящем галстуке, всем своим кавалерским видом обещающий приятную неясность, и женщина, женщина, женщина, открытая – как в смысле декольте, так и в смысле неутоленной души, готовая, черт подери, к приятным неожиданностям, ждущая, ждущая, ищущая…

Тут-то и прорвало трубу. Во всяком случае, холодная вода стала сочиться сквозь фланец фановой системы, и подвал стал постепенно орошаться. Кабинет-то директора был на нулевом уровне, но существовал еще и подвал, где устроены были душ, раздевалка и хранилище вин и коньяков, а также притулившиеся к стенам самодельные дощатые полки для хранения книг. В подвал вел отвесный трап с железными поручнями, существовал и грузовой лифт – этакая примитивная клеть для подъема товара аж на три метра.

Итак, в подвале засочилась вода, и похорошевшая Зоя Николаевна вынуждена была прервать беседу, остановить анекдот и позвонить в РЭУ, чтобы срочно прислали дежурного сантехника. Кавказский человек ждал с застывшей улыбкой, чтобы анекдот дорассказать, но безмятежности за столом уже не было, так как вода продолжала поступать.

В скором времени, после очередного звонка в РЭУ, перед честной компанией предстал сантехник Витя – не так, чтобы слишком трезвый, но вполне еще дееспособный.

– Короче так, – объявил он. – Засор, короче, в колене. Нужна, короче, бухта троса. Бухта, короче, есть. Но нет напарника, напарник, короче, на вызове. Машины, короче, тоже нет, она в ремонте. Короче, хрен прорвешься.

В подвале, между тем, продолжало протекать. Витю это трогало мало. Короче, не колыхало. Женщина беспокойно посмотрела на кавказского гостя, может быть, ища у него совета, может быть, ожидая, что он вскинется сейчас, горячий кавказский человек, сбросит с себя дорогой пиджак, закатает ярко-желтые рукава и все наладит.

Однако кавказский человек горячиться не стал. Он чувствовал себя фигурой другого уровня. Из тех, кто стоит и смотрит, как шофер грузит в легковую машину некий товар, например, торты. Смотрит дружелюбно, но сам пиджака не пачкает.

Но как-то реагировать на ситуацию было нужно. Женщина вопросительно смотрела – нужно было реагировать.

И поставщик тортов сказал:

– Слушай, дорогой, давай так договоримся: ты сделай все по-человечески, чтобы завтра не стыдно было смотреть в глаза друг другу!

Ничего себе пассаж!

Красивый, но совершенно неуместный.

И Витя буркнул, не вдаваясь в тонкости:

– Меня, короче, не дерет.

И повернулся уходить. Тогда я сказал Вите:

– У меня машина. Давай привезем твой трос, и я тебе помогу.

Витя посмотрел на меня с досадой, но все же кивнул:

– Давай.

Таким образом все и устроилось: Витя выполнил обязанности дежурного сантехника, поставщик тортов не уронил кавказского достоинства, женщина не вышла из образа и мои книги избежали затопления. Те самые книги, которые – в пачках, в коробках и россыпью – теснились на самодельном стеллаже.

Потом мы, мокрые, со следами штукатурки на одежде, доложили маленькому банкету, что засор пробит и течи больше нет. Витя от себя добавил на своем лаконичном языке, что рассчитывает на премию – если не в виде бутылки, то по крайней мере в виде торта. И Зоя Николаевна поднялась с неохотой из-за стола, достала из холодильника торт и отдала Вите. Я, со своей стороны, рассчитывал на «спасибо», но не получил.

Понятно уже, что я не случайно оказался в тылах старой доброй кондитерской, мы арендовали там два закутка: наверху и в подвале. В закутках хранились наши книги – наш товар. А торговая точка наша находилась на «Камергере» – Камергерском проезде – одна из двух десятков торговых точек, державших исключительно учебники. Расчет был прост. Угловой магазин «Педкнига» являлся центром притяжения школьников и их родителей всей Москвы, а то и – всей России. Для того чтобы всех обслужить, магазину просто не хватало мощности. Купить там книжку было физически непросто. В особенности, в конце лета и осенью. Нужно было в сплошной толпе пробиться к прилавку, докричаться до продавца, потом отыскать в толпе наиболее плотный слой, являющийся очередью, внедриться в нее, доползти до кассы, выбить чек и снова пробиться к прилавку – уже с чеком. На уличном же лотке, процесс занимал не больше минуты, изредка – минут пять, – это если книги на прилавке не оказывалось, – и продавец летел за ней на свой склад, который ютился в одном из расположенных поблизости заведений, парикмахерской, там, кафе или кондитерской, а кто-то даже держал склад в холле коммунальной квартиры, расположенной на третьем этаже. Цены на лотках часто не превышали магазинных, но для многих покупателей это-то как раз не имело решающего значения. Камергер – центр города. У наших лотков часто появлялись люди в дорогой одежде, с холеными руками и тихими властными голосами – предприниматели и чиновники не низкого ранга, коротко стриженые, шумные, физически здоровые, с золотом на шеях и пальцах – новые русские, а также исполненные достоинства депутаты Государственной Думы, которая находится буквально за углом. Иногда эти люди производили покупки, не выходя из автомобиля. Цены их не интересовали вообще. Таким образом, составить конкуренцию магазину «Педкнига» было несложно.

Книги мы закупали непосредственно в издательствах или на книжной ярмарке в Олимпийском комплексе, где я обретаюсь теперь, когда пишу эти заметки. Наценка получалась не менее 50 %, так что хватало и на оплату муниципального разрешения, и на добровольно-принудительное благотворительство, и на аренду закутков, и на рэкет.

Рэкетиром у нас был чеченский парень Алик. Худощавый, стройный, с утонченным лицом интеллигента, он подходил к прилавку и, дождавшись удобного момента, тихо говорил: «Борис Самуилович, здравствуйте, отойдемте, пожалуйста, в сторонку».

Я отходил, как загипнотизированный, и отдавал Алику месячную дань – четыреста тысяч рублей. Мне было тошно от этого унизительного отстегивания. В башку лезли совершенно ненужные мысли: «Вот я. У меня за спиной то, другое, третье. Я почти в шестьдесят лет начал все сначала. Таскал на себе кошелки с книгами, втискивался с переполненной каталкой в метро и троллейбус, дорос, вот, до лотка на Камергере. Вот он. Подходит, чистый, красивый, благоухающий парфюмом. И тихо, элегантно, отбирает у меня часть моего, по сути дела, пота, отсасывает мою энергию». К тому же в это время шла первая чеченская война. Тут как раз случились первые президентские выборы. Несгибаемый генерал Лебедь получил 15 % голосов, и Ельцин сделал его секретарем Совета Безопасности.

– Вот уж теперь, – думал я в силу своей – не по возрасту – наивности, – Лебедь не потерпит, призовет, наведет, устранит и не допустит.

И я сказал при очередном поборе Алику:

– Алик, примите мой совет, меняйте работу. Вас все равно выдавят отсюда, как пасту из тюбика.

Алик выслушал меня серьезно и серьезно же ответил:

– Я не против, Борис Самуилович. Найдите мне другую работу, чтоб платили.

Следующий раз я не удержался и стал укорять его за паразитизм. Алик не разгневался. Скорее удивился.