Текст книги "Уходит век"

Я и фрау Лотермозер

Свой первый цивильный вояж за границу я совершил в сентябре 1986 года по инициативе директора Таллиннского зоопарка Мати Калла. Почти год ходил я на работу в это замечательное учреждение, где дрессировал трех африканских слонят, попавших в Таллинн через Амстердам и Москву из южной Африки. Дело это было нужным, тяжелым, приятным и мало оплачиваемым. «Зверовод-дрессировщик слонов», – значилось в моей трудовой книжке. – Оклад 140 рублей».

Три слоненка, три характера» три, кроме всего прочего, жующих организма с восемнадцатикратным оборотом природных веществ в сутки. Так что вилы, лопата, метла, грабли и шланг были основными орудиями – нет не дрессировки еще – ухода.

Орудием же непосредственно дрессировки был стимул – небольшая блестящая пика, что-то вроде сильно увеличенного рыболовного крючка. Бояться стимула – этому учат слонят сразу после отлова там, южнее экватора, на станциях приручения.

Никакого представления о профессии дрессировщика я, разумеется, не имел. Руководствовался же в основном здравым смыслом да скупыми консультациями, которые получил в московском зоопарке и в театре зверей им. Владимира Дурова, да книгами, которых прочел много и из которых узнал о слонах все, кроме того, как их дрессировать. Так или иначе я в общем и целом оправдал доверие фанатика-директора, мечтателя с деловой хваткой эстонского островного хуторянина, и слонята мало-помалу привыкли ко мне, стали садиться по команде, ложиться, поднимать ноги, приносить и подавать разные предметы – от мячика до лопаты. То есть становились прирученными, что должно было позволить в дальнейшем грамотно их содержать: обрабатывать подошвы ног, лечить, скрести щеткой, перевозить при надобности.

А директор Мати Калл посоветовал мне съездить в ГДР, посмотреть, как там поставлено слоновье дело, и вообще взглянуть на их зоопарки, понять, к чему примерно мы должны стремиться.

«В маленькой ГДР, – говорил он, – сто двенадцать зоопарков, а в большом Советской Союзе – тридцать три, причем их сто двенадцатый лучше, чем наш первый»! Сам он бывал неоднократно и в ГДР, и в ФРГ, и в Швеции, и в Англии, создал проект супер (по нашим понятиям) зоопарка и, методично терзая власти, по грамму, по миллиметрику строил в Таллинне зоопарк Будущего. Во мне он видел, кроме всего прочего, союзника, который острым пером публициста будет способствовать осуществлению проекта. И я способствовал. В какой-то мере.

Одним словом, я написал в Правление Союза писателей заявление с просьбой отправить меня в ГДР в творческую командировку и – о, скорости двадцатого века! – не прошло и года, как я ступил на перрон берлинского вокзала.

Был вечер, шел дождь.

Отсюда, собственно, и начинается повествование. До сих пор была информация, служебный текст, серый бетонный фундамент, на котором я собираюсь построить легкую новеллу о тяжелом человеке, имя которому – фрау Лотермозер. Еще там, в ГДР, я пытался подобрать для будущей новеллы какое-нибудь другое имя – этого требует элементарная этика – но ничего равного по заунывности, так и не нашел.

Итак, был вечер, шел дождь.

Я прыгнул с подножки прямо под навес и стал озираться.

– Товарищ Штейн! – противным голосом, сильно картавя, произнесла в пространство фрау Лотермозер. Она стояла под большим прозрачный зонтом, лицо ее выражало в основном брезгливость – то ли к дождю, то ли к зонту, то ли к обязанностям, которые она готовилась добросовестно выполнять. Я знал, что меня будет встречать переводчица, но ожидал увидеть что-нибудь повеселее. Однако выбирать, естественно, не приходилось. Мы представились друг другу под дождем, сели в машину и отправились в служебную квартиру Союза писателей ГДР.

Широкая улица, широкий газон, широкий тротуар. Дом-громадина. Лифт. Вот она, квартира, мое первое заграничное жилье. Жилье было полуторакомнатное: гостиная с окнами и спальня без окон, некий альков, заполненный двуспальной кроватью и стенным шкафом. Плюс все необходимое вплоть до кухоньки с посудой. Мы сели за покрытый темной скатертью стол – переводчица, водитель и я – и переводчица выдала мне командировочные марки…

– Завтра, – сказала она, – мы идем с вами в шрифтштеллервербанд… – Казалось, ей доставляло удовольствие произносить это бесконечное слово, сопровождая его все тем же выражением нескрываемой брезгливости: – Шрифтштеллервербанд, то есть Союз писателей. Уточнять программу. А сегодня – доброй ночи.

– То есть как это доброй ночи? – я взглянул на часы. Было десять. – А ужин?

Надо сказать, что я не ел с самого Бреста, то есть с завтрака, потому что вагон-ресторан в Бресте отцепили, а запастись продуктами я не догадался. Что же касается непременного дорожного чая, то к нему не было ни печенья, ни вафлей, ни сухарей. Да что там! Где-то в районе Варшавы сошла бы и корочка хлеба. Но хлеба тоже не было в обиходе международного экспресса Москва-Берлин.

– Уже поздно, – не без злорадства отрезала фрау Лотермозер. – Все закрыто. Открыт только ресторан «Москва», но там все дорого.

Это «дорого» прозвучало для меня, как табу, хотя марок у меня был полный карман. Дело в том, что я так сумел распорядиться своей жизнью, что в ней случались и взлеты, и паденья, и опять взлеты, но денег не хватало всегда, и слово «дорого» означало просто-напросто «нельзя». Что поделать – бытие определяет сознание!

Я горько вздохнул и вызвался проводить фрау до дому.

Шофер уехал, а мы пошли с ней по широченной Молль-штрассе, чистой после дождя и совершенно пустынной. Улица была не просто чистой – асфальт блестел, как отполированный, и только юные розоволицые полицейские в нарядных белых плащах регулировали неинтенсивное движение. Похоже на то, подумал я весело, что в мою честь в городе сделали генеральную уборку и теперь сидят по домам, чтобы не натоптать.

Я не сказал еще, сколько лет было моей переводчице. Ей было около шестидесяти, не доставало трех месяцев до пенсионного возраста, и это ее раздражало, как, впрочем, и все другое, что происходило на свете. То, например, что в Советском Союзе пенсионный возраст для женщин почему-то пятьдесят пять лет, а в ГДР почему-то – шестьдесят, то, что пенсия у нее будет маленькая – только-только прожить – и поэтому всем необходимым следует обзавестись в эти оставшиеся рабочие месяцы, то, что заедает молния на сумочке, хотя сумочка совсем почти новая, ей нет и десяти лет, то, что в Западном Берлине три года назад скончалась ее тетя, а фрау Элли Лотермозер не пустили к ней – ни проститься, ни на похороны, то, что живет она тесно – в однокомнатной квартирке, и то, что ее недобросовестный муж покинул ее, сбежав в ФРГ.

Что тут можно сказать? При всей своей лояльности я где-то понимал ее мужа.

– Я кажусь вам сухой и педантичной, – догадалась фрау Лотермозер.

Я тактично промолчал.

– Но я не очень суха и педантична, – продолжала она, – потому что я ведь по происхождению не немка. Я австриячка. А мы, австрийцы, все-таки веселее и теплее, а вот настоящие немцы – те действительно сухи и педантичны. Надеюсь, вы убедитесь в этом за десять дней.

Признаюсь, я малодушно подумал, что выбрал не совсем ту страну для первого своего заграничного вояжа. Ведь в Австрии тоже роскошные зоопарки. Впрочем, Австрия – это кап., а не соц. и с ней у нашего Союза писателей нет, разумеется, безвалютного обмена.

Между тем, мы перешли дорогу – широченную проезжую часть, разделенную газоном, и очутились возле явно вовсю работавшего заведения, где пили пиво и ужинали. Сквозь огромное окно можно было наблюдать все это.

– Открыто, а? – обратился я к своей строгой спутнице. – Зайдемте, я приглашаю.

– Я не ем так поздно, – не сказала, а произнесла текст, как автоответчик, фрау Лотермозер.

Я думаю, что если бы она принялась уговаривать меня не провожать ее до дому, а отправляться прямо в пивную, я бы сопротивлялся недолго. Но она ничего такого мне не сказала, и я продолжал дисциплинированно провожать даму, стараясь не ускорять шаг.

К счастью, Элли Лотермозер жила неподалеку, я проводил ее и успел в пивную.

Итак, я успел к ужину, повесил плащ на круглую вешалку и занял единственный свободный стул – впервые в жизни в заграничной пивной, без переводчика, но голодный.

До закрытая оставалось еще минут сорок. Столик был на двоих, напротив меня сидел толстый-толстый молодой человек и дул пиво – кружку за кружкой – медленно, но методично.

Я увидел официантку, молодую, полнотелую, в облегающей шерстяной кофте с глубоким вырезом, она неслась ко мне на всех парусах – правда-правда: бежала бегом, желая как можно скорее обслужить прибывшего под занавес посетителя. Каково? Тут память моя сделала судорожный скачок в детство, где я с пятого по десятый класс изучал немецкий язык – сколь старательно, столь и безуспешно. Учительницы мои живого немца в глаза не видели, и на своем чисто теоретическом учебниковском языке могли в случае чего общаться разве что друг с другом. Голод, однако, не тетка, и именно он выудил из моей памяти, отбросов к черту все ненужные плюсквамперфекты, железобетонную фразу, которую я и произнес, глядя в голубые глаза молодой немки, застывшей передо мной с блокнотиком наготове:

– Их виль эссен.

А она не поняла.

Вернее, – «их виль» – она, кажется, поняла, а «эссен» не поняла, как ни странно. Потом я выведал у фрау Лотермозер, что «я хочу есть» – немцы не говорят, существует какая-то иная форма, привычная слуху, и что в слове «эссен» звук «е» не произносится, говорится «есн», а я сорок три года наивно считал, что произношение существует только в английском языке. Интуиция мне подсказывала, однако, что голодный мужчина и молодая официантка должны в конечном счете понять друг друга, так оно и случилось, и мне принесли замечательную яичницу с замечательной колбасой и замечательный бокал замечательного пива.

Сосед по столику, который и прежде посматривал на меня с любопытством, наконец, решился и, хлопнув очередную кружку, поинтересовался, откуда я, такой полиглот – не из Франции ли?

– Найн, – ответствовал я. – Зовьет Унион.

Сосед посмотрел на меня с неописуемым восторгом и закричал, хохоча и хлопая себя по животу:

– Одесса!

Ну, я знал Одессу, что там… Этого оказалось достаточно, чтобы мы тут же стали друзьями. Он, оказывается, был в круизе, и именно Одесса понравилась ему больше всего. Его там так угощали, так угощали, как он непременно прямо сейчас угостит меня. И бокалы с пивом посыпались на наш маленький круглый столик, как из рога изобилия. Официантка, которая прямо на глазах делалась все симпатичнее и симпатичнее, едва успевала за нашими возрастающими потребностями. Она перешла уже на откровенный бег. Выяснилось, что она получает процент с вырученных сумм. И когда это выяснилось, я вдруг понял, что говорим-то мы по-немецки, черт возьми! Не зря, черт возьми, я старался с пятого по десятый класс!

Анна унд Марта баден! Анна унд Марта фарен нах Анапа унд да баден зи! Ихь вайе нихьт, вас золь эс бедойтен, дас ихь зо трурихь бин! Откуда, из каких закоулков памяти выплыли эти фразы с первой страницы учебника для пятого класса? Последняя фраза, впрочем, выплыла из более позднего времени моей жизни – это были первые строчки знаменитого стихотворения Гейне «Лореляй», которое нас заставляли учить наизусть. Одним словом, когда дело дошло до Гейне, Курт (так звали моего нового друга) решил пройтись по коньяку. Но я к тому моменту уже настолько овладел языком, что заявил, по возможности твердо глядя в лицо теперь уже красавицы официантки, что советский турист коньяк с пивом не мешает.

Мелкий-мелкий дождик висел над перекрестком Моль-штрассе и Карл Маркс аллее, и мы с Куртом существовали в этой влажности, обнимая друг друга и сообщая таким образом друг другу равновесие. В карманах у нас лежали салфетки с нацарапанными нетвердыми перстами адресами и мы уверяли друг друга в совершеннейшем друг к другу уважении. Все, как в России. Я даже поинтересовался у Курта, не австриец ли он, или, может быть, чех, – но Курт оказался самым настоящим берлинским немцем, любителем пива.

Наутро я, потирая время от времени висок, рассказал переводчице обо всем этом, но она не поверила. Она сказала так:

– Я живу на свете пятьдесят девять лет и девять месяцев. И я не знаю случая, чтобы немецкий мужчина позволил себе…

– А вот и позволил! – возразил я и достал смятую салфетку с адресом.

Фрау Лотермозер исследовала салфетку, изучила адрес, сказала, что это где-то на окраине города.

– Вы тоже дали ему свой берлинский адрес? – спросила она.

Я сказал, что да, дал адрес на Моль-штрассе.

– Посмотрим, – ехидно заметила фрау Лотермозер, – придет он к вам или не придет.

Я сказал, что, разумеется, не придет, что адреса на салфетках, забрызганных пивом, пишут не для того, чтобы кто-то к кому-то приходил…

Но она не поняла.

– А для чего же? – спросила она.

Я пытался объяснить, но она не поняла, к сожалению.

Она не поняла, к сожалению, состояния моего, в общем, восторга – восторга познания, присущего любому порядочному иностранцу, А может быть, наоборот, поняла, и в ней поднималось в ответ глухое раздражение уверенного во всеобщем несчастье человека. Например, когда мы пошли с ней в театр, фрау Лотермозер шепнула мне перед самым началом:

– Хорошо, что у нас места возле прохода. Если будет слишком скучно, я смогу уйти. (Замечу, что давали «Привидения в замке Шпессарт», известную и по кино веселую музыкальную комедию.) Я резонно заметил, с трудом выходя из состояния готовности к радости, что фрау может уходить уже сейчас, все равно во время действия мы с ней шептаться не будем.

Она посмотрела на меня своими водянистыми глазами и возразила:

– А если здесь окажется кто-нибудь из шрифтштеллервербанд и увидит, что вы в театре один, – мне не оплатят этот день!

И разместилась в своем кресле, аккуратно вздохнув.

Свет в зале погас, веселье началось…

Надо, однако, понять и меня, человека, на пятьдесят четвертом году жизни впервые выехавшего за рубеж, да еще самостоятельно, в командировку, да еще с экзотической целью изучения слоноводства и слоновожатых, да еще оптимиста по природе. Никакие, скажем так, особенности характера переводчицы не могли, разумеется, испортить мне настроения, да и фрау Элли Лотермозер, честно говоря, не раздражала меня – я просто про себя над ней подтрунивал.

Кроме того, на второй день заграничной жизни я заметил в ее глазах проблески, все-таки, интереса к тому, что происходит. Это случилось в берлинском зоопарке, в слоновнике – она даже дала слону морковку. И еще. Я купил в Берлине «Огонек». Может быть, осенью 1986 года Берлин был чуть ли не единственным городом, где свободно можно было купить «Огонек», этот рупор гласности и перестройки социального мышления. Гласность, как понятие в номинальном своем значении, только-только начинала обретать осязаемые очертания. Даже меня откровенные обвинения в преступлениях номенклатурных работников шокировали, приятно щекотали нервы. Для дисциплинированного же немецкого ума, как я понимал, эта передвижка критериев – дело тем более сложное. Она может вызвать или панику, или тайное удовольствие.

В том «Огоньке» была статья о преступлениях московской торговой мафии. В том-то и дело – не одного директора Елисеевского магазина, а мафии, организации, системы, являвшейся плоть от плоти нашей неудачной государственности.

Я дал журнал Элли Лотермозер, она вечером прочла статью, а утром в ее взгляде не было привычной непроходимой апатии.

– Где вы взяли этот журнал? – спросила она подозрительно.

– В газетном киоске на Александер-платц.

– Я задержу его с вашего позволения.

– Возьмите себе, он мне больше не нужен.

– Как не нужен? Вы же его купили.

– Я его прочел, он больше мне не нужен.

Пожав плечами, она сказала:

– Нет, я его все-таки вам верну.

И вернула.

– Пять часов, у меня время десерта, – заявила она, когда мы шагали по пустынным улицам опустевшего курорта Варнемюнде.

Между прочим, это она и предложила съездить в Варнемюнде на другой день после посещения зоопарка в Ростоке (в Роштоке, если не забывать о произношении).

– Здорово! – обрадовался я. – Можно будет искупаться!

– Купальный сезон закончен, – сухо заметила Элли. Потом тень любопытства появилась на ее лице: – А вы что, можете купаться осенью?

– Могу, отчего же, – засмеялся я. – Дело привычки.

В ответ она презрительно пожевала губами.

Однако когда мы уже ехали в электричке, спросила:

– Вы взяли полотенце?

Полотенце я взял.

Надо сказать, что знаменитый пляж Варнемюнде был пуст, более того – опустошен. Уютные кресла-кабины были стащены в одну кучу, они требовали ремонта или замены.

Сильный морской ветер устраивал маленькие песчаные бури: песок хрустел на зубах, по пляжу носился оберточный сор – жалкая память отхохотавшего сезона.

Элли куталась в плащ, стараясь укрыться от ветра за грудой пляжного инвентаря.

Я разделся, прижал одежду камнями, вошел в воду и некоторое время купался. Море было штормовое, волна у берега превышала метр, от этого вода была равномерно теплой. Повторяю – была середина сентября, ветер, и в воде было теплее, чем в воздухе. Наконец я вышел, растерся гостиничным махровым полотенцем, наскоро оделся и двинулся к своей даме, молодецки разминая плечи и, честно говоря, рассчитывая на какое-то с ее стороны лестное удивление.

Но фрау Лотермозер смотрела не на меня. Она смотрела на часы.

– Пять часов; у меня время десерта, – заявила она, когда мы уже шагали по пустынным улицам опустевшего курорта.

– Вот кафе, зайдемте!

Она прочла вывешенное на входной двери меню.

– Это все мне не подходит. Или дорого, или невкусно.

– Я угощаю, – заикнулся я и осекся, срезанный строгостью взгляда.

– Что же делать?

– Не знаю, – раздраженно сказала она – раздраженно и с торжеством, дескать, вот она, ваша хваленая жизнь, в которой человек не может скушать на десерт то, что он желает.

Я смущенно молчал. Мне и вправду вдруг стало стыдно за свой телячий оптимизм.

– Придется ограничиться шоколадом, – объяснила фрау Лотермозер, зашла в кондитерскую и купила действительно плиточку шоколада.

– Я не угощаю вас, – говорила она, аккуратно откусывая от плиточки, – потому что это у меня десерт.

– Знаете, у меня тоже время десерта, – догадался я и направился в крохотный продовольственный магазинчик.

Честно признаться, прилавок произвел на меня сильное впечатление. Здесь, не сходя с места, можно было запастись не только десертом, но и обедом, и ужином, и завтраком, и ни разу не повториться. Я купил себе хлеба, слабокопченой ветчины и пива. Причем ветчину долго выбирал – слишком много было соблазнов. Наконец, вспомнив бессмертные слова доктора Айболита, обращенные к Бармалею из бессмертного же фильма «Айболит-66»: «Возможность выбора тебя погубит», уставил палец в то, во что уставил, и скомандовал продавщице:

– Дизе!

И все с помощью этого полезного слова купил.

Был не сезон, мы с переводчицей одни были в вагоне электрички, и я как-то расположился со своим десертом и сделал, обведя свое богатство, гостеприимный жест: «Бите шён!»

Фрау холодно заметила, что этого в такое время не ест, но что-то промелькнуло в ее глазах, что-то пришло на смену водянистости, и я сильно подозреваю, что она в глубине души не прочь была отведать этого прямо из горлышка и прямо, так сказать, с бумажки.

Мало-помалу мы сближались с ней. При всей своей педантичности она не была скрытной, и разговоры наши становились более или менее доверительными. Она сначала настороженно, потом со все возрастающим любопытством прислушивалась к моим рассуждениям на самые различные темы – от сегодняшней политики до истории еврейского вопроса в Европе. Ей нравилось, что я учусь говорить по-немецки, она охотно способствовала мне в этом, тем более что я минимально пользовался ее услугами, часто бродил по улицам в одиночку; в одиночку ходил в кафе и в кино; она в это время отдыхала.

– Скажите, – спросил я как-то, – а как вы жили при Гитлере? Из той литературы, которую я читал (Фейхтвангер, например), создается впечатление, что жизнь была ужасной, наполненной страхом, всеобщей подозрительностью: доносы, гестапо, концлагеря.

Элли Лотермозер пожала плечами.

– Нет, отчего же? Жили неплохо. Был подъем, все получили работу. Когда началась война, я была молода, училась в школе, у нас были свои заботы: учеба, первые романы… В Гитлере мы начали разочаровываться, когда начались поражения на восточном фронте. Потом стало увеличиваться число раненых и убитых, потом эти ужасные бомбежки, разруха и голод. К моменту поражения мы все уже ненавидели Гитлера за то, что он довел нас до краха.

– А что потом? – опросил я.

– А потом я поверила в Советский Союз и в Сталина, и поэтому поступила учиться в университет на факультет русского языка. Моя подруга поступила на французское отделение, и она теперь живет гораздо лучше материально, потому что часто ездит во Францию. Когда разделили Берлин, – продолжала она, – университет оказался в западном секторе, но проезд был свободный, только деньги разные. Вскоре определился курс западной марки и нашей. И с нас, тех, кто платил за обучение восточными марками, стали брать вдвое дороже. Это было, во-первых, накладно, во-вторых, казалось мне несправедливым, и я перевелась учиться в восточный сектор – как только представилась возможность. Да… А потом границу закрыли, и меня даже не пустили проститься с умирающей тетей и похоронить ее тоже не пустили.

– А теперь?

– А теперь я не знаю, во что верить. Работать я устаю. Пенсия будет маленькая, детей нет, муж уехал… Вот так.

И опять посмотрела на меня осуждающе.

В конце концов я на нее все-таки обиделся.

На меня самое большое впечатление произвел магдебургский зоопарк. То есть, берлинский зоопарк, наверное, роскошнее, но в магдебургском очень уж все как-то приходилось по душе. Например, огромный загон для карликовых коз, куда запускались дети без ограничения возраста, лишь бы умели ходить. Заместитель директора зоопарка, человек молодой и жизнерадостный, сказал:

– Посмотрите, как блестит у них шерсть – их отполировали детские руки.

Дети – действительно… обнимали покорных козочек, гладили, кормили сорванной тут же травой.

А слоновник вообще превзошел все мои ожидания. Прежде всего – инженерное совершенство этого сооружения. А потом – уход и дрессировка. Дрессировщик был молод, его звали Томас Ролле, ему было двадцать лет. Этот мальчик с фигурой гимнаста произносил вполголоса два слова, и трое слонов выстраивались в шеренгу, по очереди подходили к нему, садились, спускались на колени и так далее. А самая старшая – африканская слониха по имени Аруша катала его на себе, поднимала с земли и подавала стимул, потом обхватывала своего хозяина хоботом и осторожно опускала на землю, а когда Томас прыгал в ров, подходила к краю рва и подставляла бивни, за которые можно было ухватиться, как за поручни. Томас продемонстрировал нам всю программу и в заключение подарил мне большую фотографию Аруши с аккуратным штампиком «Фото – Томас Ролле». Народу, естественно, собралось порядочно вокруг слоновьего вольера. Это понятно. Когда я в Таллинне выходил со своими слонятами в вольер, тоже моментально собиралась толпа. А переводчица моя устала. И с горлом что-то случилось, я видел это, и старался как можно меньше ее утруждать.

Вот тут-то, где-то в районе обезьянника, появился Гена, советский прапорщик, совершенно свободно говорящий по-немецки. Он, как потом выяснилось, содержал при советском военном госпитале маленький зверинец – для психотерапии больных – микрофилиал магдебургского зоопарка. Командир части оказывал зоопарку посильную помощь. В данный, например, момент несколько солдат занимались в недрах зоопарка хозработами.

– Элли, – обрадовался я, – вот Гена, он будет переводить, вы отдохните пока.

– Нет, – сказала фрау Лотермозер без улыбки. – Почему это он должен переводить? Он же за это не получает зарплату.

Как-то так сошлось, что в этот момент все на нее посмотрели. Замдиректора зоопарка – с вопросом, потому что он не понимал русского языка. Гена – с удивлением, потому что он не понимал такой логики мышления. Я – наверное, с тоской, потому что мне стало ужасно тоскливо.

Элли же Лотермозер этих взглядов не восприняла и продолжала исполнять свой служебный долг уже надтреснутым голосом.

А Гена любопытным оказался молодым человеком, любопытным и любознательным, мы сговорились с ним встретиться через три часа и пообедать вдвоем.

– Странная дама эта ваша переводчица, – заметил Гена, когда мы расположились в полупустом подвальном ресторане. – Замдиректора хотел вас пригласить на чашечку кофе с коньяком… У него даже гриль-курицы были приготовлены. А она отказалась. Сказала, что коньяк не пьет и кур не ест по пятницам. Он очень потом удивился.

Черт возьми! Да такая беседа стоит трех официальных приемов! Ну что ж она?.. И этот милый человек обиделся…

– Как вы только уживаетесь с такой кикиморой? – после третьей рюмки спросил прапорщик-полиглот.

Я пожал плечами. А зла не было.

После вояжа в Росток и Магдебург у меня оставалось еще два берлинских дня. Я позвонил писателю Раймору Гильзенбаху, с которым познакомился в Таллинне, и пригласил его на завтрак. Этот Гильзенбах воевал в Эстонии – в районе Кохтла-Ярве, причем на нашей стороне. Антифашист, он в сорок первом перебежал к партизанам и сорок пять лет спустя решил посетить места боев. Я же водил его в таллиннский зоопарк, так как Гильзенбах пишет о животных, о цирках, зоопарках и так далее. Писатель-анималист.

Итак, я пригласил писателя к десяти часам утра. В то же время должна была явиться переводчица. Излишне говорить еще раз о немецкой точности. Разумеется, они столкнулись в лифте. Стол у меня уже был накрыт – я позаботился о том, чтобы завтрак был отменным. Нетрудно догадаться, что фрау Лотермозер сообщила нам, что завтракать привыкла дома, а кофе вообще не пьет, как таковое. Мы завтракали с Раймором вдвоем, а она ждала, сидя поодаль и выражая всем своим видом служебное терпение.

За завтраком Раймор, кстати сказать, сообщил, что в издательстве из его рукописи вычеркнули цитату из Горбачева.

Книга была о природе, и цитата была об ответственности человечества за свою планету. Но – вычеркнули.

– Я не могу представить, – заметил Раймор Гильзенбах, – чтобы у нас в ГДР когда-нибудь вычеркнули цитату из Сталина, Хрущева, Брежнева. А из Горбачева – вычеркивают.

– Не любят? – поинтересовался я.

Гильзенбах пожал плечами.

Я открыл пиво, но Гильзенбах накрыл рукой свой бокал.

– Я на машине, – заявил он. – Если вы не возражаете, поедем по предместьям Берлина искать бродячий цирк.

Я был в восторге. Фрау Лотермозер тоже не возражала. На лице ее не отразилось ровным счетом ничего.

И мы заколесили по узким идеально асфальтированным дорогам на маленьком «трабанте» – этом воплощении немецкой экономии, прямоугольной коробке с двухцилиндровым мотоциклетным двигателем, развивающим, однако, скорость до ста километров в час. Мы заколесили по маленьким аккуратным городкам с каменными церквушками, с мостовыми, выложенными брусчаткой; с навека возведенными заборами и сараями из серого камня и ярко освещенными витринами, казалось, не посещаемых магазинов. Лист на деревьях еще не желтел, только местами чуть светлел в предчувствии осени, и обильная нежная зелень вызывала в душе чувство умиротворения.

В одном городке мы нашли бродячий луна-парк на лагерной стоянке. В пригороде на поляне стояли фургоны с техникой и с животными, участниками аттракционов. Это были пони и ослики. Хозяин заведения знал Раймора, тепло его приветствовал, а мне решил показать своих пони и осликов. Был вечер, в глаза било низкое солнце. Дети хозяина паслись поодаль на лужайке, увидев, что кто-то приехал, бросили свои игры и во весь опор помчались к нам, спеша поздороваться с гостями за руку.

Казалось, этот мгновенный контакт доставлял им огромное удовольствие, физиономии их выражали такое простодушное доброжелательство, что мне стало неловко за свою скованность. Хозяин, толстый, пожилой человек, который тоже все время улыбался, подсказал, где сейчас находится передвижной частный цирк фрау Хайн. «Цирк Хайн» – здесь я впервые услышал это словосочетание.

Цирк Хайн в этот день приехал в Бернау. Мы отправились туда же. Фрау Элли Лотермозер сидела на заднем сиденье (она выбрала заднее), добросовестно переводила дорожные объяснения Раймора и откровенно скучала. Недавним детям, которые пожимали нам руки, она улыбалась, и глаза ее тогда потеплели, а теперь опять стали водянистыми.

На окраине Бернау возводили шапито. Когда мы подъехали, циркачи установили центральный столб и разносили оттяжки. Сама фрау Хайн сидела в небольшой шумной пивной и, отхлебывая пиво, давала указания тем, кто в них нуждался. Эта пивная, вернее, этот угол, где стоял ее столик, напоминал штаб-квартиру. Увидев Раймора Гильзенбаха, она встала из-за стола и двинулась ему навстречу. Это была грузная женщина с астматической одышкой, одетая во что-то простое и просторное. Она обняла Раймора, крепко его поцеловала, он представил ей меня и фрау Лотермозер, то есть переводчицу. Фрау Хайн усадила нас за стол, подробно и пристрастно выяснила, что и кто из нас будет есть и пить, а молодой официант уже нес для начала пиво. («Я пиво не пью вообще», – со строгостью заявила фрау Лотермозер.) Я был усажен по правую руку хозяйки, обласкан и накормлен-напоен. Забота и энергия – вот что выражало ее одутловатое лицо с крупным носом, крупным ртом и большими печальными глазами. Было ей семьдесят четыре года, но была она, повторяю, чрезвычайно энергична, это чувствовалось в слове и жесте. «Мамаша Кураж», – подумал я. Сравнение это было тем убедительнее, что люди, прибегавшие в пивную что-то спросить или доложить, все как один называли ее «мамми». Тем временем она рассказала мне, что из семидесяти четырех лет шестьдесят два проработала в этом цирке, в этом – при всех властях! – приватном цирке, который прежде принадлежал ее мужу, а после его смерти – ей.

Она знакомила меня с каждым забегавшим с каким-нибудь вопросом, называла «герр коллег» – поскольку я работал какое-то время со слонами.

Разговаривали мы с ней, кстати говоря, сами без помощи переводчицы, и я в какой-то момент подумал, что обстановка пивного зала действительно снижает языковой барьер.

Тут фрау Хайн заявила, что она написала рассказ и, пользуясь тем, что у нее в гостях два писателя, желает устроить читку.

И читка состоялась в одном из жилых фургонов цирка Хайн – в фургоне была такая идеальная чистота, такой порядок, такие отутюженные кружевные салфеточки на свежевымытых яблоках, такая чистая картинка на экране цветного телевизора…