Текст книги "Уходит век"

Юрий Петрович – по его рассказам – прожил в Италии пятнадцать лет. Он легко сходил за итальянца, коммивояжёра, скупающего поношенные механические станки. Если он и впрямь был разведчиком, то это был разведчик, обожавший страну, против которой работал.

– Итальянцы, – говорил Юрий Петрович, – больше всего похожи на нас. Такие же искренние и широкие душой. Французы – те жадные. О, какие жадные французы! Вы думаете, они все Д’Артаньяны? Нет, они все – Гобсеки, скупые до безобразия.

Трудно было понять, чем навредили Юрию Петровичу французы в той неведомой жизни, но он их сильно не уважал.

– А итальянцы – совсем, как мы. Они и ругаются, как мы, еще покрепче. Особенно – си-сицилийцы. Знаете, рассказывают та-такую историю. Один си-сицилиец работал в Риме ги-гидом. Ну, очень ру-ругался. Все время го-говорил «пина». Это то, что у нас пишут на за-заборах. И вот он подводит экскурсантов к памятнику Га-Гарибальди и объясняет:

– Постаменто, пина, комендаторе, пина, Гари, пина, бальди.

На «Гарибальди» целиком у него ды-дыхания не хватило.

Он много нам порассказывал всякого, этот смуглый пожилой москвич, похожий на итальянца. Речь его была проста и лапидарна, думаю, небольшое заикание заставляло избегать необязательных слов.

Юрий Петрович рассказывал:

Я был испорченным дворовым пацаном, с детства любил играть в азартные и-игры. Я всегда вы-выигрывал, и у меня водились де-деньги.

Однажды я во дворе играю в при-пристеночек, зарабатываю на ки-кино. При-пристеночек – это монетки стукают о стенку, чтоб они отскакивали ку-кучно. У меня кукучно получалось, я вы-выигрывал. А мне уже ше-шестнадцать стукнуло, шел се-семнадцатый. И вдруг меня зо-зовут из окошка, где жила де-девушка такая – Вика. Ее мать зовет, говорит, Юра за-зайди. Я захожу, а там вся родня Викина со-собралась и мой отец то-тоже. Мать говорит: «Вика ждет ребенка от те-тебя, что ты скажешь на это?» Я подумал и говорю: «А это не от ме-меня». Тогда ее мать встает и моему отцу дает по-пощечину и говорит: «Твой сы-сын такой же мерзавец, как и ты!» Ну, ничего себе!

Вика не родила, у нее случился вы-выкидып, а я все равно по-потом на ней женился. И она стала зна-знаменитой певицей. Ее имя – Виктория Иванова. Может быть, вы слы-слышали?

Да, мы, Слава Титов и я, слышали. Это была знаменитая певица времен нашей юности…

Юрий Петрович привлекал каким-то неброским изяществом поведения, правда иногда, беседуя с вами, он молниеносно оглядывался, но тут же извинялся, объясняя это старыми привычками.

Путевку в дом творчества он приобрел с определенной целью: хотел показать литераторам свою повесть. Да-да, он написал повесть, но не о своих любимых итальянцах и не о разведчиках, а о… швейцаре большого московского ресторана. Она так и называлась – «Швейцар». Я читал эту рукопись, и Слава читал, читали и многие другие, в том числе – Булат Шалвович Окуджава, живший тогда в этом доме творчества. Это была реалистическая повесть-хроника, открывавшая читателям изнанку парадной улицы Горького, ныне – Тверской. Написано было здорово, Юрий Петрович являлся здесь кем-то вроде Гиляровского наших дней, и повесть всем, в том числе и Окуджаве, понравилась. Но речи о публикации в каком-нибудь журнале такой вещи в то время и быть не могло. Рукопись не продвинулась бы далее первого нештатного рецензента.

Я думаю, что тяга к творчеству овладевала Юрием Петровичем тем сильней, чем дальше он отходил от своей напряженной и опасной итальянской жизни. Его устные автобиографические рассказы были законченными произведениями. Разговорить его не стоило большого труда.

– Юрий Петрович, расскажите какой-нибудь случай из вашей секретной практики – из тех, что не составляют государственной тайны!

– Хорошо. Однажды я прилетел в Шве-швейцарию, как коммивояжер. Прохожу таможенный досмотр, и вдруг та-таможенник толкнул меня локтем под ребро. Я, как на-настоящий вспыльчивый ит-итальянец гне-гневно обернулся, а он прижал палец к гу-губам. Потом я до-долго ломал голову, где я мог его ви-видеть. Перебрал в го-голове все контакты, не нашел. А что-то зна-знакомое кольнуло меня, значит, где-то ви-видел. И то-только через две не-недели, когда я мысленно снял с та-таможенника униформу, я узнал му-мужика. Мы с ним учились на соседних курсах московской а-академии…

Нестареющий, неунывающий, авантюрный и добродушный – таким мне запомнился этот человек.

В 1984 году в Лос-Анжелесе состоялись Олимпийские Игры. Советский Союз и страны варшавского договора бойкотировали эту Олимпиаду – в ответ на бойкот западными странами московской Олимпиады 80-го года. Тот бойкот был знаком протеста против вторжения советских войск в Афганистан. Вторжение же, как оказалось годы спустя, было ошибочным шагом со стороны дряхлеющего брежневского Политбюро.

Вспоминаю 1980-й год. Как тогда преобразился Таллинн! Там готовились к Олимпийской регате. Расширили шоссе, ведущее на взморье Пирита, построили новый главпочтамт, отреставрировали с помощью поляков Старый Город, построили гостиницу «Спорт» и отель «Олимпия» – последнюю – с помощью финнов. Да что там – отгрохали новый аэропорт презатейливой конструкции. Расчет был на миллионеров-яхтсменов и их родных и близких. Но никто почти что не приехал, все досталось таллиннцам за так, а по роскошному шоссе в одиночестве катил на велосипеде поэт-песенник Алексей Ольгин, сочинивший в свое время хит «Топ-топ, топает малыш…» Ольгин предпочитал экологически чистый вид транспорта.

Так вот, приближающуюся чуждую нам Олимпиаду 1984 года советское радио и телевидение освещать не собирались. И только мы в Эстонии, благодаря финским ретрансляторам, готовились наблюдать за знаменитым спортивным действом.

Однажды мне позвонили из Москвы, из Союза писателей, с просьбой встретить и устроить в Таллинне страстного спортивного болельщика поэта Александра Межирова.

Для меня Межиров был одним из богов, населявших поэтический Олимп. Поэзия его была глубока и чиста, как хороший колодец, Евтушенко считал его своим учителем. Небольшого роста, коренастый, с крупной, не лысой, но коротко стриженной головой, он производил впечатление супермена-интеллигента, если вообще возможно такое сочетание.

Однажды я был в небольшой компании – Межиров читал Пушкина – читал и читал, коротко комментируя. Было похоже, что он знает наизусть недавно вышедший трехтомник. Огромные, слегка навыкате глаза, казалось, страдали оттого, что вся мощь поэзии все же не может выразить полноты человеческих чувств…

К тому же эти слухи о юношеском романе с мотогонщицей по вертикальной стене, для которой поэт построил аттракцион…

Я встретил Александра Петровича в новом нашем модерновом аэропорту и отвез его в свободную в тот момент квартиру отставного мичмана Шило, каковому мичману лестно было оказать услугу знаменитому поэту. Саша Шило был связистом, и в телевизоре его были произведены нехитрые изменения для уверенного приема Хельсинки со звуковым сопровождением.

Открытие Олимпиады в Лос-Анжелесе мы с Межировым смотрели вдвоем. Я никогда в жизни не видел более роскошного и счастливого зрелища. Потом с удивлением прочел в «Литературке» уничижительный отчет об этом спецкора Владимира Симонова. Текст был издевательским, исполненным сарказма. А момент, когда с неба в центр стадиона медленно опустился стоявший солдатиком человек, представлен был, как, прямо, позор Америки. По-моему, Владимир Симонов до сих пор работает в ненавистных Штатах. Но сейчас тон его стал не столь непримиримым. Должно быть, притерпелся.

Но это – так, к слову.

Я проводил с Межировым довольно много времени. У меня была машина, и я показывал ему жемчужины эстонского пейзажа: водопад Кейла, приморский обрыв Рока аль Маре – скала Любви, по-итальянски.

Однажды Александр Петрович сказал мне:

– Вы думаете, что я в основном – поэт. А я в основном – игрок. И, между прочим, я материально не завишу от литературы.

Я оторопел.

– А во что вы играете, Александр Петрович?

Межиров смущенно потупился и сказал:

– Во все. – Он оживился. – Вот ждал самолета в аэропорту. Было скучно. Какие-то узбеки играли в нарды. Я подошел, выиграл у них пятнадцать рублей. – Потом добавил твердо: – Я никогда не проигрываю.

Я стал расспрашивать: как это – никогда? А случайность?

Он объяснил:

– Случайность может быть один раз. А если десять раз – тут работает закономерность. Вот нарды. Я беру в руку камни, катаю их в ладонях. Они же неоднородны, центры тяжести всегда смещены. И я уже знаю, что один камень будет падать чаще всего на шестерку, другой – на двойку. Остальное – простой расчет.

– А карты? Скажем, преферанс?

– Здесь целый ряд психологических приемов, чтобы определить снос, прикуп и т. д. Но это неинтересно.

– А что интересно?

– Бильярд. У меня на даче бильярд – один из лучших в Москве. Ко мне съезжаются…

Тут я вспомнил Юрия Петровича.

– Может быть, вы знаете… Я недавно в Дубултах познакомился с одним интересным человеком. Только, вот, забыл фамилию. Он тоже заядлый игрок на бильярде. Кроме того, он написал интересную повесть «Швейцар».

– Юра-итальянец, – сказал Межиров. – Знаю. Очень даже хорошо. Если бы он был сейчас с нами на этом живописном берегу, мы все бы сейчас играли. Он выбрал бы какой-нибудь валун, или куст, и мы бы кидали камушки – кто ближе к выбранному предмету. И он бы, наверное, выиграл.

Межиров замолчал и долго смотрел в море своими выпуклыми глазами, которые были такого же цвета, как волны «Таллиннского залива».

Потом сказал:

– Он умер. Он умер полгода назад. Поспорил, что выпьет залпом две бутылки водки. Спор выиграл. Но умер.

Ох.

Ну, все об этом.

* * *

Когда мне муторно, а муторно мне, к сожалению, бывает часто, в особенности после информационных программ, так вот, когда мне муторно, я вспоминаю какие-нибудь смешные случаи. Я собрал их со всего поля своей жизни и поместил в отдельной шкатулке памяти. Я достаю одну из усмешек моего века, принимаю ее, как таблетку от хандры.

Вот некоторые из них.

Помню, мама гладит белье, а по радио передают рекламу страховки имущества и жизни. Диктор начал так:

– Никто не застрахован от возможности случайного бедствия…

Мама попробовала мокрым пальцем утюг и сказала под его шипение:

– Типун вам на язык!

Мою младшую сестренку в шестнадцать лет потянуло к свободе. Мама ее сдерживала, как могла. Однажды сестричка взбунтовалась и заявила в сердцах:

– Ах, так, тогда я вообще уйду из дома!

– Уходи, – сказала мама и дала ей чемодан.

Сестричка помоталась пару часов с чемоданом по городу и вернулась домой. Раздался звонок, мама открыла дверь.

– Здравствуйте, – лучась улыбкой, заговорила она. – Вы уже приехали? А мы вас ждали только завтра!

На нашу маму сердиться было невозможно.

Пока мама была жива, я чувствовал защиту от осуждения. Мама одобряла меня по жизни, хотя поступки мои часто оставляли желать…

 
Ах, в синеве неподражаемой
Летит мой конь воображаемый,
И мальчуган на нем сидит.
Народ глядит, ползет улыбочка,
Но поясняет мама-Лидочка:
Куда судьба, туда летит.
 
 
Слоятся годы разноцветные,
Но чаще – серо-незаметные
(Аспидно-черных не хочу!)
Я не герой – сама умеренность.
Но дышит мамина уверенность,
Куда судьба, туда лечу.
 
 
За пятьдесят, седой, лысеющий,
Слежу полет пичуги бреющий.
То не синица – воробей.
И я, шурша последней трешкою,
От солнца заслонясь ладошкою,
Не унываю, хоть убей!
 
 
Ведь в синеве неподражаемой
Летит мой конь воображаемый,
И мальчуган на нем сидит.
Народ глядит, ползет улыбочка,
Но поясняет мама-Лидочка:
Куда судьба, туда летит…
 

Моей двоюродной сестре Наталье Ивановне (по-домашнему – Таточке) сейчас семьдесят пять лет. Она и теперь удивительно красива, а в юности от нее было глаз не оторвать, в нее все влюблялись. В том числе в нее влюбился один мотогонщик. Таточка наша была студенткой и проходила практику в больнице в качестве медсестры. Мотогонщик поступил к ним в хирургию, весь переломанный, в результате, конечно же, аварии. Когда он, собранный по кусочкам, стал поправляться, ему страшно понравилась красивая и приветливая сестричка. Однажды во время перевязки он решился и сказал:

– Наташа, я, когда выпишусь, обязательно покатаю тебя на мотоцикле!

В театре «У виадука» мы так освоились в «Сказке о попе и его работнике Балде», что стали помаленьку импровизировать. Когда скоморохи говорили: «Делать нечего – черти собрали оброк, да на Балду взвалили мешок», я, то есть Старый Бес, появлялся с мешком, набитым всяким хламом, и вручал его Балде. Я шел, кряхтя, сгибаясь под тяжестью поклажи, и нехотя сбрасывал ее к ногам Балды. Текста нам Александр Сергеевич для этого момента не приготовил, и мы сами что-то там от себя приговаривали. Андрей (Балда) говорил, например: «Во, оброк, давай сюда…» А я бормотал: «Ох, тяжелый какой, жалко отдавать-то!» Однажды я заупрямился и стал тянуть с передачей трофея. И тут Балда внятно и четко сказал:

– Отдайте мешок, Борис Самуилович!

В кохтла-ярвской газете прочел брачное объявление. Оно заканчивалось так: «О себе. Была замужем три раза. По характеру – справедливая».

В «Вечернем Таллинне» в разделе объявлений:

«Утеряны золотые часы в бане на улице Гоголя, или в бане на улице Тартусское шоссе».

Писатель Юло Туулик рассказывал на вечере юмора в Союзе писателей…

Два друга с маленького острова Абрука приехали на певческий праздник на большой остров Сааремаа. Гуляние происходило в парке замка Куресааре. Там в рельеф был встроен деревянный мостик. А под мостиком продавали пиво, стояла очередь. Друзья засмотрелись на процедуру, навалясь на перила, перила сломались, и парни свалились в самую середину очереди.

Когда переполох улегся, их спросили:

– Вы откуда свалились на нас?

Они ответили:

– Мы с Абрука.

– Все равно становитесь в очередь, – сказали им.

Однажды я и эстонский юморист Тоомас Кааль, большой и молчаливый человек, как настоящий хуторской крестьянин, оказались в центре Москвы в подземном переходе. Увидели указатель: «Переход на улицу 25 октября». Тоомас недоверчиво покачал головой и спросил: «А что в другие дни – нельзя?»

Мама моего друга доктора Аркадия Альтшуллера работала директором школы в городе Джезказгане Казахской ССР. И вот к ней в кабинет привели совершенно отпетого хулигана, на которого не действовали никакие наказания. Директор отпустила учительницу и стала разглядывать преступника. А сама грызла орехи. Потом говорит:

– Подойди сюда.

Пятиклассник подошел.

Она спросила:

– Орехов хочешь? Подставляй ладони!

Насыпала ему орехов и говорит:

– Что стоишь? Иди!

Нарушитель ушел, и больше на разгон к директору его не приводили.

Я ехал на своем микроавтобусе по улице Тверской и встал в очередь на разворот. Стрелка разворота все не загоралась и не загоралась. Было жарко. Был День милиции. Стрелка все не загоралась. Я взял и развернулся на свой страх и риск. Старший лейтенант с жезлом выскочил моментально из небытия, словно черт из табакерки. Я причалил к тротуару, спрыгнул с высокого сидения и говорю сразу:

– Не будете же вы штрафовать меня в День милиции!

– Интересно вы рассуждаете, – возразил блюститель. – А на что же нам покупать подарки своим женам и детям в этот всенародный праздник!

Такая немыслимая откровенность умилила меня. Все между всеми ясно, нет секретов, как в дружной семье. Я говорю:

– Пятьдесят рублей – пойдет?

– Пойдет, – согласился старший лейтенант. Я вынул сотню.

– У меня нет сдачи, – развел руками инспектор и дружески посоветовал:

– Вон, купите мороженое, заодно и разменяете. Было, повторяю, жарко. Был День милиции. И я купил два пломбира: себе и милиционеру. Он почему-то застеснялся. Деньги взял легко, а мороженое принять застеснялся. Но потом принял. Ведь было жарко. Он помахал мне рукой, когда я отъехал.

Инспектор ГАИ остановил меня на Рязанском шоссе. Со мной рядом сидел наш грузчик Дима, качок в открытой майке. Мы ехали на легковой машине, оба были не пристегнуты ремнями безопасности.

– Вы не пристегнуты! – объявил инспектор.

Дима повернулся к нему всем туловищем, так как перекаченная шея была у него зафиксирована. Я состроил кислую мину:

– Знаете, я что-то плохо себя почувствовал, а ремень давит на грудь…

Инспектор посмотрел на Диму и сказал:

– А это у вас что, тоже умирающий?

Мной овладел такой смех, что я долго не мог ничего выговорить. Наконец, отсмеявшись, произнес:

– Инспектор, за юмор – любой штраф не жалко.

Польщенный сержант махнул рукой:

– Езжайте!

На эсминце «Серьезный» я принес, как было положено, старпому списки своих матросов на увольнение на берег. Старпом увидел, что я занес в список троих друзей и велел одного из них вычеркнуть.

– Почему? – удивился я.

– Потому, – объяснил старпом, что двое возьмут бутылку на двоих, выпьют по 250 и будут в норме. На троих же возьмут две бутылки, выпьют по 333 грамма, а это много, и они обязательно нарвутся на патрулей.

Однажды в Таллинне я зашел к своему другу капитану медицинской службы Елизару Бельчикову. Елизара не было дома, и его отец предложил мне подождать. Это был очень старый дантист, давно отошедший от дел. Его родным языком был идиш, потом – эстонский, потом – немецкий, и только потом – русский, на котором он говорил с умопомрачительным еврейским акцентом.

– Хотите молока? – гостеприимно спросил он. – Не хотите? А зря. Я вам скажу, молоко помогает от склероза. И между нами говоря, один политический деятель пил молоко исключительно от склероза. Кто – неважно, кто: это не для огласки. Но вам я скажу. Это – де Голь.

Мои друзья Нэла и Ося Юдейкины переехали жить из города Таллинна в город Хайфа. Их дочь Люба с мужем и детьми осталась в Таллинне. Люба там неплохо зарабатывала: она преподавала русским эстонский язык. По новым временам работы у нее хватало. Юдейкины же выписали к себе в город Хайфа тетю Фаню из города Жмеринка. То ли тетя Фаня в жизни осталась совсем одна, то ли она пришлась им кстати со своим пособием по старости. Во всяком случае прежде я о ней не слыхал. В 1995-м я навестил своих друзей. По совершенно невообразимому акценту тетя Фаня могла бы посоперничать с папой моего друга Елизара Бельчикова. Понять, что она говорит, было можно, но с напряжением.

Когда меня с ней познакомили, тетя Фаня сказала:

– Или вы не знаете Любочку? Так она в Таллинне все время работает, и ей некогда посмотреть кино про эту просто Марию. Таки я написала ей последние пять серий. Или вы поедете в Таллинн? Так я передам с вами. У меня получилось двенадцать страниц. Давайте я вам их прочту!

Немалого труда стоило ее остановить.

На БАМе один мне жаловался: «Это че тако творится! Врачиха написала мне в мед книжке: грубиян. А я ей ниче такого не говорил». Подумал и добавил: «Почти».

В комсомольско-молодежное атеистическое время на стройках, этих окраинах советской цивилизации, заезжий писатель воспринимался кем-то вроде священника. К нему приходили рассказывать свою жизнь и советоваться. Иногда, впрочем, человеку было достаточно, чтобы его выслушали. Я не был исключением. На том же БАМе я выслушал немало исповедей. Иногда для разговора приносился спирт, который продавался в соседних тунгусских деревнях, иногда обходились кружкой чая – это не играло роли.

Однажды пришел ко мне парень из строительно-монтажного поезда (СМП). Его звали Петей, он работал плотником и, между прочим, заочно учился во Львовском Университете. Дело было в том, что он навеки полюбил дочку председателя месткома Галю. Председатель месткома был на БАМе большим человеком: он распределял БАМовские льготы: от ковров до кооперативных квартир на «большой земле», включая автомобили и мотоциклы с колясками. Сам председатель был исконно русским человеком. Жена же была, наверное, буряткой – судя по внешности дочки Гали. Внешность у нее была… Гремучая смесь бурятской крови с рязанским молоком создала настоящее чудо природы, а это чудо еще и одевали в расшитые унты и дубленочку, стилизованную под кухлянку. Галя была, конечно же, студенткой, училась в Иркутске; на Бам, в Северобайкальск, приезжала только на каникулы. Она всем абсолютно нравилась, но никто не решался влюбиться в нее, а Петро вот решился. Однако профсоюзный лидер не желал видеть в плотнике из Львова будущего зятя и отваживал его от своего сборно-щитового домика.

– Считает, что я не достоин, – мрачно констатировал Петя.

– А Галя как? – спросил я.

– Галя согласна.

– Петя, – сказал я, – ты пойди к ее родителям и покажи им свою зачетную книжку.

– Показывал, не помогает.

– Что же они тебя так невзлюбили?

– Не знаю, – сокрушенно вздохнул плотник-студент-заочник. – Может, потому что я пока живу с бухгалтершей.

Я работал докером в таллиннском порту. Там трудился буксир «Комсомолец Литвы». Однажды понадобилось на рейд выволочь пришвартованный у причала рефрижератор «Валентина Терешкова». Над территорией порта, перекрывая скрежет портовых кранов, загремел многократно усиленный голос диспетчера:

– Комсомолец Литвы! Комсомолец Литвы! Оттяните Валентину Терешкову.

И еще об Эстонии.

На островах Сааремаа и Хийумаа живут в собственных домах, превращенных усилиями хозяев в настоящие произведения искусства. В одном таком доме принимали гостя из Москвы. Захмелев, гость отплыл от стола в поисках туалета. Но попал как раз не в туалет, а на кухню, где хозяйка варила кофе.

Гость спросил не без игривости:

– А где тут у вас одно интересное местечко?

Хозяйка гордо повела плечами и ответила с вызовом:

– Точно там же, где и у материковых женщин!

Шло отчетно-выборное собрание на нашей образцовой автостоянке. Мужики совершенно искренне хвалили правление и его бессменного председателя Валерия Николаевича.

Один говорил:

– В это время, как государство погрязло в коррупции и хищениях, наша ревизионная комиссия не нашла ни одного финансового нарушения со стороны администрации автостоянки.

Другой:

– В государстве – бардак и бандитизм. На нашей же стоянке – организованная служба охраны.

Третий:

– В отличие от произвола и беспорядка во всем государстве – на нашей автостоянке – порядок и заботливое отношение…

В воздухе сгустился вопрос:

– Что делать, если государство не достойно нашей автостоянки?

* * *

Я пробежался по своей жизни, как по фортепьянным клавишам, извлекая хаотичные, но милые моему сердцу звуки. Повествование мое довольно беспорядочно: я не усидчив и не свободен в смысле времени. Я продолжаю зарабатывать деньги, торгуя учебниками. Я мог бы разложить на составляющие систему, которая называется «Олимпийский», или «Клуб», описать жизнь и взаимоотношения социальных слоев этого семиэтажного пирога: хозяев, продавцов, грузчиков, охранников, а также – оптовиков, увозящих от нас книги в самых разных количествах – от неполного рюкзака до полного «КАМАЗа». Возможно, я сделал бы это не хуже, чем Артур Хейли или Илья Штемлер, и к «Аэропорту», «Отелю», «Универмагу» и «Поезду» добавился бы «Книжный клуб». Я даже хотел это сделать в настоящих записках, но передумал, потому что просто распутывать рыночную паутинку – дело скучное, а показывать ее через судьбы – тут нужен художественный вымысел, а я здесь не хочу ничего придумывать.

Рынок всегда напряжен. Все мы здесь одновременно и товарищи, и конкуренты. И напряжение это не дает расслабиться, не подпускает старческую хандру, отвлекает от политики…

 
И надо опять торопиться,
лететь, созвониться, успеть.
И времени нет утомиться,
И роскоши нет постареть.
 

Это – да.

Но глаза открыты, и уши не закупорены. И я ощущаю себя в сегодняшнем дне, который в моей стране резко отличается от вчерашнего и не менее резко от завтрашнего. Сегодня – 13 февраля 2000-го года. На меня, как на жителя России, обрушился этой зимой такой шквал событий и, главное, такое противоречивое их освещение, что впору сойти с ума.

Однако перечислю.

В декабре прошли выборы в Думу. Организованная пропагандистская машина верховной власти вывела в лидеры наскоро сколоченный блок «Единство». Чей блок, из кого блок, с какой целью блок? Не знает никто, в том числе и его председатель Сергей Шойгу. По нашему закону блок получает квоту от успеха на выборах. И его кандидаты – списочные. Шойгу покрасовался и исчез с экранов, а в Думу пришли те, кого вписали и кого мы, избиратели, ни разу не видели. В прошлом составе Думы среди таких списочных кандидатов попадались рецидивисты, садисты, насильники. Об одном, помню, двадцатидвухлетнем идиоте из ЛДПР писали газеты. Ельцин победил Лужкова, и его люди обрели прочную власть. Путина Ельцин объявил своим преемником, Березовский прошел в Думу от Карачаево-Черкесской (!) республики, а другой владелец недр и мощностей Роман Абрамович – от Чукотки (!!!). Не уверен, что тот и другой без подготовки покажут на карте, где живут их избиратели.

Все всех ругали. Взаимная ненависть выплескивалась через кремлевскую стену и окна мэрии и захлестывала улицу.

Тут Ельцин возьми и уйди в отставку. Премьер Путин стал и впрямь его преемником. Уже в марте мы должны будем его выбирать. А кого еще? Никто другой и пикнуть не успеет. На шестом канале обронили фразу: «До выборов Путина осталось сорок восемь дней». Журналисты принялись сооружать материалы под названием: «Кто вы такой, Владимир Путин?» Проще было бы спросить самого начальника. А он не говорит. Путин и Путин. Сказал, добьет чеченцев – и добивает. Грозный сравнен с землей и взят. Мощь российской армии переместилась к подножию гор. Официально заявлено, что погибло около трех тысяч солдат и офицеров, и ранено около девяти, из которых не все выживут и далеко не все останутся с руками и ногами. Комитет солдатских матерей заявляет, что эти цифры сильно занижены. Сколько погибло невоюющих при бомбежках и обстрелах, никто не считает, ходят слухи и намеки, что взрывы домов а Москве – дело рук своих же спецслужб. Рейтинговые взрывы.

А так Путин по биографии человек был чиновный и невысокого полета: КГБ – агент в ГДР; Лениградский университет – зам декана, кажется, по работе с иностранцами, помощник Собчака в санкт-петербургской мэрии. Потом, в конце 99 года команда Ельцина сделала на него ставку и подтянула до своего уровня. Такой вождь. С другой стороны, герой и палач французской революции Максимилиан Робеспьер тоже ведь был не из градоначальников, а из стряпчих… Но правда и то, что его взлет ни к чему хорошему не привел.

Так живем. Журналиста «МК» Хинштейна МВД стремится затолкать во Владимирскую (почему-то!) психушку. Его материалы были направлены против министра МВД. Журналиста «Свободы» Бабицкого арестовали в Чечне, держали в СИЗО, потом вроде выдали боевикам-чеченцам в обмен на пятерых военнопленных. Дело запутанное, все врут, никто правды не говорит, ходят слухи, опять же, и намеки, что его никаким не боевикам передавали, а российским спецслужбам. Сегодня в информационной программе один кандидат в президенты, которого не зарегистрировали по техническим причинам, стал орать на трибуне избиркома:

– А почему вы Путина зарегистрировали? Он же вор! Он украл в Ленинграде два с половиной миллиарда!

Я не понял, рублей, или долларов.

Вот в этом все мы сегодня и существуем: я и еще сто пятьдесят миллионов жителей России.

Зачем я наскоро перечисляю вещи, хорошо известные каждому, кто видит и слышит?

Я останавливаю мгновение сегодняшнего дня – 13 февраля 2000-го года. Ведь когда я перепечатаю свою рукопись на машинке, да сдам, если получится, в издательство, да получу сигнальный экземпляр, на дворе будет стоять уже другая погода, другое тысячелетие, и сегодняшние вопросы провалятся в болото истории. Это болото засасывает события с необыкновенной быстротой.

* * *

С детства я был верующим. Я верил в Сталина. И в Ленина, конечно. Но это – абстрактно. А конкретно – в Сталина.

Помню, над письменным столом моего двоюродного брата висел портрет Сталина – во френче и с трубкой. Несмотря на френч, Сталин выглядел добрым и домашним.

Во время войны, в детстве, я выучил наизусть вырезанное из газеты стихотворение «Кисет»…

 
Сталин часто курит трубку,
А кисета, может, нет.
Я сошью ему на память
Замечательный кисет.
Сяду где-нибудь в сторонке,
В огороде за избой.
Буду шить я тонкой-тонкой,
Самой тоненькой иглой…
 

А потом, много-много-много лет спустя, я написал:

 
…И в час, когда ушел палач
Всех божеских законов,
Я приложил свой честный плач
К рыданью миллионов…
 

Мне очень неуютно оттого, что я атеист. В моей неровной жизни бывали случаи, когда, поступая по совести, я вызывал гнев или удивление окружающих, и не к кому было обратится, объяснить и получить благословение. Мне нужно было, чтобы Господь устами некоего пастыря понял бы меня и рассудил мои действия. Так военнослужащему, вершащему ратный труд, нужно одобрение командира.

Что же мешало мне уверовать?

А это не просто. Это – система воспитания, где каноны и обряды укладываются в голове постепенно и плотно и не требуют доказательств, как аксиома.

В советское время я страдал больше всего от ханжества, пронизывающего общество сверху донизу…

 
Мне говорят: «Лиловое».
А мне обидно,
Ибо оно не лиловое, то, о чем говорят.
Я говорю: «Новое».
А самому стыдно,
ибо предмет обсуждения,
все-таки, староват.
 

Ханжества полно и теперь. Но я не хочу в нем участвовать. Когда я вижу на молебне со свечками в руках тех, кто еще вчера сдавал экзамен по научному атеизму, мне делается тошно.

Однажды я проделал нехитрый опыт. Я обращался то к одному, то к другому из «нововерующих» с таким вопросом:

– Самая массовая молитва «Отче наш» начинается словами: «Господи, ежели еси на небеси, да святится имя твое, да придет царствие твое…» и т. д. В самом обращении – сомнение: ежели еси на небеси – как же так?

И ни один не рассмеялся мне в лицо и не сказал:

– Неуч! Не ЕЖЕЛИ, а ИЖЕ, то есть – КОТОРЫЙ!

Никто не знает ничего. На провокационный вопрос чешут репу.

Мой сын Боря, ему 27 лет, – истово верующий православный христианин. Моя дочь Леся, ей 43 года, она живет в Израиле, близка к иудаизму.

А я, вот, ни к чему не прислонился.

Отче наш, Иже еси на небесех!..

Прости мя грешного!

* * *

 
Музыканты мои, группа струнных, ударник и трубы,
Начинайте финал под густеющий снег декабря.
Я закончил. И мне было дело до вас, до Гекубы,
До любого другого, попавшего в луч фонаря.
 
 
В раздевалках-уборных валяются куртки, кроссовки.
А когда вы во фраках, над вами парит Амадей.
Ну а что до меня – роль моя в театральной массовке,
А массовка большая: в ней шесть миллиардов людей.
 
 
Революции, войны, блокадная корочка хлеба.
Первый шаг по Луне и кошмарная гонка калек.
Густо падает снег, словно падает занавес с неба.
Завершается пьеса с коротким названием «Век».
 

Москва, 2000