Текст книги "Уходит век"

Тремя годами позже, когда этим делом занялась прокуратура, следователи мне рассказали, что беседовали с Семеном в Томилино. Живет он в чужой комнатушке в полной бедности: они увидели голый стол, кусок черствого хлеба и облезлую кошку. Маму – не видели. Я помню эту маму – толстую еврейскую женщину со скорбным лицом, больную всеми мыслимыми болезнями…

Сегодня, 11 марта 1999 года, газета «Слово» напечатала статью «Русская мафия». Там написано: «Согласно имеющимся данным в России действуют около шести тысяч пятисот групп и банд, которые возглавляют около трех тысяч предводителей и двести семьдесят девять «крестных отцов» – воров в законе.

* * *

Да, сегодня 11 марта. Плакат на нашей стоянке сообщает, что до XXI века осталось 660 дней.

Недавно у председателя был день рождения. Я зашел к нему в бункер поздравить и вручить подарок – учебник по устройству отечественных автомобилей. Я знал, что он ищет такую книжку для сына своей довольно молодой жены. Председателю Валерию Николаевичу исполнилось 76 лет. Мы разговорились. Мне к слову пришлась фраза «…все мы умрем…»

– Все? – вскинулся Валерий Николаевич. Глаза, по-молодому яркие, пытливо сверлили меня. – А может быть, вот-вот изобретут какое-нибудь лекарство, а?

Он почти заискивал, словно от меня зависело бессмертие председателя правления автостоянки.

Но от меня ничего, конечно, не зависело.

Однако я сказал:

– Может быть!

Словно бы разрешил великодушно…

А лет десять назад судьба свела меня с человеком, который по возрасту мог бы быть моим отцом. Размышления о жизни, ее начале, расцвете и завершении, нахлынули на меня, и я записал по горячим следам эту встречу.

Получилась новелла…

Вы не знаете, когда ужин?

В Малеевке, в административном корпусе Дома творчества писателей, я появился с небольшим клетчатым чемоданом и с целым букетом комплексов пришедшего в смятение человека. Причины для смятения были личные. Мне было больно: нехорошо и одиноко.

Старый человек, сутулый и потухший от старости, стоял неподвижно в вестибюле, никуда не шел, ничего не делал, казалось, любые движения и действия потеряли для него всякий смысл.

Однако, услышав, как дежурная сказала мне – «комната номер три», неожиданно подал голос.

– Это у меня комната номер три, – сказал он, едва шевеля бескровными губами. – Комната маленькая, и в ней одна кровать. – Помолчав, добавил: – Кровать узкая.

Я слегка воспрял духом от возможности непринужденно пошутить.

– Да, в одной комнате нам будет тесновато! – Приподнял шляпу. – Борис Штейн.

И протянул руку.

– Берлинер Макс Самуилович, – сказал старый человек, удивляя меня крепостью рукопожатия.

– Берлинер, – повторил я, – Берлинер… Фамилия известная, но я, кажется, ничего не читал…

– Не напрягайте память, – слабым голосом сказал Макс Самуилович. – Я не писатель. Я сорок пять лет проработал на ЗИЛе. А здесь – по профсоюзной путевке. Без скидки, за полную стоимость. Вот вы сколько платили за путевку?

– Сто десять рублей.

– Вот видите – у вас со скидкой. А у меня – без скидки. У меня двести тридцать. Да.

Мне дали ключ – комната была, действительно, третья, только корпус другой – ия отправился устраиваться.

Стоял безликий какой-то март, какое-то междупогодье, затянувшееся равновесие, когда ждешь, куда качнутся весы: к солнцу или к серой промозглости.

И все-таки к середине дня выглянуло солнце, и все засветилось: и голые деревья, и полинявшие стены корпусов – все засветилось и заиграло, как потертые декорации в мощных лучах театральных прожекторов.

Вскоре мы оба – я и Берлинер – расположились на маленькой веранде, в плетеных креслах: я – в свитере и куртке, он – в черном драповом пальто, длинном и безрадостном, как наша история, и в дешевой кроличьей шапке, давно потерявшей форму.

– Так вы сорок пять лет проработали на ЗИЛе? – спросил я, чтобы завести разговор. Мне необходимо было отвлечься от своих проблем, я за этим сюда и приехал.

– На ЗИЛе? – встрепенулся он. – Да, сорок пять. Он пожевал губами. – И знаете, я даже был за границей, в Америке. Вы не были в Америке? Не были. А я был. Я был в Америке в тридцать шестом году.

Он замолчал, пожевал губами, расстегнул пальто, достал из нагрудного кармана пиджака бумажку, прочитал ее без очков.

– В семь часов ужин, – сообщил он мне. – У меня все записано. А сейчас сколько?

– А сейчас четыре.

– А ужин во сколько?

– А ужин в семь.

– Правильно, в семь. – Он спрятал бумажку и застегнулся.

– Так вы были в Америке?

– В Америке? Да, я был в Америке в тридцать четвертом году. И знаете, я удивляюсь, как меня пустили: ведь я хорошо знал английский язык. Вот… А меня все-таки туда отправили в тридцать пятом году, я был тогда комсомолец и уже инженер.

– Это была командировка?

– Это была командировка, мы принимали оборудование, закупленное в Америке, в том числе по инструментальному цеху. Я всегда был инструментальщиком. И я знал английский язык. Я думал, что меня не пошлют в Америку, как знающего английский язык – тогда к таким людям относились с подозрением. Но меня послали.

Я так хорошо знал английский язык, что когда мы все – наша делегация – садились в автобус, я читал местные газеты уже по-русски. У меня это так получалось: я смотрел в газету, а читал уже по-русски. Но сам я лично все время жил в Детройте. Только на выходные дни ездил в Нью-Йорк к нашим, а так всю неделю – в Детройте. Я снимал там спальное место за доллар в день. Это было очень недорого.

Он слабо улыбнулся, вспоминая, потом лицо его сделалось озабоченным.

– Вы не знаете, во сколько ужин?

– В семь часов.

– А сейчас сколько?

– Сейчас пол пятого.

– Полпятого… А ужин во сколько?

– А ужин в семь. У нас еще уйма времени.

– Это хорошо, – сказал Макс Самуилович. – Это хорошо. А вы знаете, как ЗИЛ эвакуировали из Москвы в Казань? Я вам расскажу. Собрали всех инженерно-технических работников в конференц-зал, спросили, кто умеет водить машины. И этим, кто поднял руку, сказали чтобы получали машины с конвейера… Они ушли, а мы долго ждали, не расходились, потом нас погрузили в кузова, и все-таки мы подъехали к домам, взяли теплые вещи, взяли детей и жен. Детей укутывали в ковры, я помню, между прочим, была уже осень, было холодно… В Казани ничего хорошего не получилось, оборудование вывезли не в комплекте, многое погубили, да.

Он опять надолго замолчал, щурился на солнце, потом снова достал свою поминальную бумажку, посмотрел, когда ужин, спросил у меня, сколько времени, все уточнил и после этого задумался.

Потом оживился:

– Вот я вам сейчас расскажу. Я ведь был в Америке в тридцать седьмом году, в командировке. Представьте себе, меня послали за границу, несмотря на то, что я хорошо знал английский язык! Как это меня все-таки послали? – Он пожал плечами. – Просто удивительно. И я работал в основном в Детройте. Я только на выходные дни уезжал в Нью-Йорк. Знаете, я всегда ездил в автобусе! Потому что автобус шел из Детройта в Нью-Йорк мимо Ниагарского водопада. И там всегда была остановка, и можно было смотреть на водопад. Это было очень красиво! Можно было даже смотреть на водопад изнутри – это стоило пятьдесят центов. Понимаете, скала была не просто отвесная, а даже с выемкой, и там сделали такой огражденный проход, представляете? Это очень красиво. Я всегда останавливался и смотрел на водопад изнутри, да.

Он вдруг сказал:

– У меня жена умерла пять лет назад. Мне так не хватает ее… Она – тоже инженер, работала на ЗИЛе. Ну вот. Меня в сорок третьем году отозвали из Казани в Москву, а ее оставили там с ребенком. И я через год решил послать ей вызов, потому что она там уже умерла бы, так было плохо. Я пошел к главному инженеру, и он распорядился оформить на нее вызов в Москву, на ЗИЛ. Я послал вызов, а ее все нет и нет. Потом получил письмо: вызов неправильно оформлен. То есть, по прежнему положению – правильно, а по последнему положению – неправильно. И она прислала форму для образца – как надо. Я взял форму, пошел к главному инженеру, а он говорит – ничего больше переоформлять не буду, – сволочь такая, забыл даже его фамилию.

Что делать?

– Ну и как же, так и не удалось вызвать жену? – спросил я, потому что он опять надолго замолчал, только горестно разводил руками, да губы еле заметно шевелились.

– Жену? – переспросил он, оживившись. Вот послушайте, я вам расскажу. Я пришел на завод пораньше, встал на лестничной площадке, где обычно проходил Лихачев, наш директор, и стою. Он проходит, увидел меня, ничего не сказал, до кабинета дошел, повернулся ко мне, говорит – зайди.

Я зашел, он спрашивает: какие проблемы? Я объяснил, насчет вызова, насчет формы, и образец достал из кармана, положил ему на краешек стола. Тут он снимает трубку, вызывает помощника, и представьте себе, отдает ему такое распоряжение: не только оформить вызов, но и оформить меня в командировку, он говорит: куда же она по эшелонам с ребенком на руках? – поезжай и сам ее привези. Вот такой человек был Лихачев – понимал людей и люди его понимали – ив военное время, и в мирное.

Помощник все быстро оформил, очень хороший человек был. Но, жаль, забыл его фамилию, его потом арестовали после войны. После войны у нас многих арестовали… Да.

Он вдруг посмотрел на меня испытующим каким-то взглядом, словно решая, можно ли мне доверить некие важные сведения.

– Вы помните дело врачей? – спросил он.

Я помнил хорошо «дело врачей». Мне было тогда 20 лет, я учился в военно-морском училище, а группа врачей – профессоров и академиков – почти все евреи – решили вдруг погубить все советское правительство во главе с товарищем Сталиным. Так сообщали газеты. «Врачей-отравителей» разоблачила доктор Тимашук, ее за это наградили орденом.

Да, мне было тогда 20 лет, я был курсантом, следовательно, патриотом, обожавшим товарища Сталина, вождя и учителя. За что? За все. За победу в гражданской войне, за победу над фашизмом, за то, что живу – ем, пью, учусь, хожу в караул и отрабатываю на плацу строевой шаг.

И как-то мне неудобно было, что вот я еврей, а евреи бывают такие плохие.

А потом оказалось, что это все неправда, и у доктора Тимашук отобрали орден…

И я сказал Берлинеру:

– Да, я хорошо помню «дело врачей».

– Так вот, я вам скажу: это была только часть большой программы, большого еврейского процесса. Например, на ЗИЛе было так, что евреи собираются взорвать ЗИЛ. И – я уже потом узнал – всех должны были вывезти в Биробиджан. Там в тайге построили барак длиной в километр. И многих уже начали забирать, да.

Однажды подходит ко мне один тоже из инструментального цеха, говорит, давай поменяемся квартирами. У меня была двухкомнатная отдельная квартира, а он жил в коммунальной комнате. И говорит: тебя все равно вышлют, ты же знаешь, евреев всех вышлют, так какая тебе разница. А я тебе буду помогать из Москвы: посылки посылать.

И знаете, что я ему сказал? Я ему сказал: «Пошел к такой-то матери, что будет, то будет, а пока я живу в своем доме и буду жить. И вы знаете, как я правильно поступил! Потому что тут, к счастью, Сталин умер, и все это дело остановилось, процесса так и не было, и ничего не было. Да.

Мне стало холодно, я оделся и предложил Берлинеру прогуляться. Он справился, когда ужин, и согласился.

– Знаете, – сказал Макс Самуилович, – когда мы брели по раскисшей тропе, стараясь ступать на твердые снежные корочки, сохранившиеся в тени деревьев, – знаете, а я ведь был в Америке в 1935 году. И представляете, я уже тогда хорошо знал английский, а меня, несмотря на это, не побоялись послать, до сих пор удивляюсь. И там я работал не в Нью-Йорке, а… ох…твою мать, забыл название города!

Так забавно вырвался у него матерок, да еще он кулаком стукнул в сердцах по ноге, что я улыбнулся. Улыбнулся и подсказал:

– В Детройте.

– Правильно, в Детройте. А вы откуда знаете? – он подозрительно посмотрел на меня.

– Понимаете, – мягко сказал я, – вы уже упоминали об этом.

– Да? Может быть… Так вот, в Детройте я принимал оборудование, и там был у них один резец фигурный… В общем, я следил за технологическим процессом и потихоньку снимал размеры с этого резца. Потом все шли на обед, а я бежал в свою комнату. И рисовал на свежую память, и размеры проставлял. Неделю не обедал вообще.

– Промышленный шпионаж? – спросил я, улыбаясь.

– Может и так, я не знаю. Я только знаю, что такого резца нигде больше в мире не существовало.

А когда я вернулся в Москву, меня откомандировали на завод «Фрезер», и я там два месяца внедрял этот резец. Вы знаете, они до сих пор его выпускают. Но что удивительно – ни слова благодарности я с этого не имел. Ни копейки денег – я уж не говорю. Хоть бы написали нашей заводской администрации благодарность – так нет. Бессовестные люди, да. А выпускают до сих пор, потому что лучшей конфигурации до сих пор никто в мире не придумал.

А еще я часто смотрел на Ниагарский водопад – это очень красиво.

На подробном рассказе о Ниагарском водопаде закончилась наша прогулка. Потом я увлекся работой, увлекся новыми знакомыми, людьми не из прошлой жизни, а из настоящей, и с Максом Самуиловичем беседовал редко и мимоходом. Случилось так, что я уезжал из Малеевки раньше срока. Меня провожал жизнерадостный молодой человек пятидесяти лет, полный энергии, планов и веселых претензий к жизни. Через неделю он собирался лететь в служебную командировку на Кипр.

На аллее одиноко маячила сутулая фигура Берлинера.

– Я уезжаю, – сказал я, когда мы поравнялись. – До свидания, Макс Самуилович.

Он посмотрел на меня безо всякого интереса:

– Скажите, вы не знаете, во сколько ужин?

– В семь часов, Макс Самуилович.

– А сейчас сколько?

– А сейчас пять.

– А ужин?

– А ужин в семь.

– Как долго! – И он произнес с отчаянием: – Знаете, здесь ужасно скучно!

Обреченно ссутулился и побрел дальше по сырой тропе.

* * *

Мартовская «Литературная газета». «Собеседник века», – так называется некролог. Не стало поэта Марка Андреевича Соболя. Он родился в январе 1918 года, в шестнадцатилетнем возрасте сел, с начала войны воевал. Он был сапером в невысоком звании рядового, потом сержанта, при скромной медали «За отвагу», которую давали действительно за личную солдатскую отвагу во время боя, и ордене Красной звезды, которым награждали тоже за отвагу.

Мне пришлось краешком своей жизни задеть краешек его жизни, о чем он, вернее всего, скоро забыл, находясь в гуще московской литературной тусовки, я же, как человек с окраины, не забыл, тем более что с легкой руки Марка Соболя стал завсегдатаем Восточной Сибири, прикипел душой к разным холодным местам и разным теплым людям и написал об этом несколько произведений в стихах и прозе.

Познакомились мы в Москве на торжественном пленуме правления Союза писателей СССР. Пленум был посвящен юбилею СП. Я попал на торжества в Колонный зал Дома союзов с делегацией СП Эстонии. Надо сказать, что писатели-эстонцы не особенно любили разъезжать по таким почетным командировкам. Не то чтобы они были так уж замкнуты, но парадность, бесшабашное игнорирование сути дела были не в их характере. Я же охотно соглашался на такие поездки. Меня манила смена впечатлений, новые знакомства, новые связи и, может быть, новые возможности в смысле публикаций.

Тогда большинство писателей жили мыслью о публикациях. В ходу была шутка: «Написать книгу может каждый дурак. Вот пробить, чтоб ее напечатали – тут нужен настоящий талант».

На вопрос «как дела?» массовый писатель отвечал: «В “Знамени” лежат рассказы. В отделе прозы понравились, обещали дать главному; в “Совписе” лежит рукопись – двадцать листов, две рецензии положительные, одна отрицательная, отдают на доработку с перспективой поставить в план редподготовки…» и так далее.

Как-то эстонцы умудрились не участвовать в этой гонке. У них даже в условиях советской власти получалось все плавно и эффективно – будь то рачительное и чистоплотное сельское хозяйство или издательский процесс.

К слову сказать, отнес я как-то рассказ в эстонский журнал «Ноорус», то есть «Молодость». Тот самый, кстати, рассказ «Мальчик и лейтенант», с которого я начал эти записки.

– Зайди завтра, – сказал мне зав. отделом прозы поэт Арви Сийг.

Назавтра объявил:

– Этот рассказ я переведу, в марте мы его напечатаем. Дело было где-то в ноябре, пожалуй. Мне и в голову не приходило относиться к этим словам номинально. Я уже к тому времени успел познакомиться с редакциями журналов Москвы и Ленинграда, где после подобного обещания твою рукопись могли отложить, забыть про нее, просто потерять и т. д. И вот в начале марта, встретив Арви Сийга на улице, решил напомнить о себе.

– Помнишь, Арви, я приносил рассказ, не скажешь ли, какова его судьба?

Арви пожал могучими плечами мастера спорта и скупо обронил:

– Я же сказал, в марте.

– Так сейчас уже март!

– Пойди в киоск, купи журнал.

– И все?!

– И все.

Ни напоминаний, ни споров, ни объяснений, что ты не прав, ни извинений – вообще никакой интриги!

Я купил журнал. Там был мой рассказ с рисунком на целую страницу.

Да. Так вот эстонцы не очень любили кататься, московские разнарядки этого не учитывали, и мне не по рангу часто выпадали поездки на всякие дни литературы, праздники книги и другие ни к чему не обязывающие форумы.

В фойе Колонного зала кто-то познакомил меня с Марком Соболем. Худощавый, моего (то есть невысокого) роста, он излучал доброжелательную энергию организатора. Узнав, что я вчера еще был военным, Марк Андреевич тут же пригласил меня поехать с ним в погранучилище – на творческую встречу. Я поехал.

Стихи Соболя были просты и трогательны, в них жила честная, без затей, душа человека в гимнастерке. В общем, мы друг другу понравились, и на другой день Марк Андреевич сказал мне:

– Старик, у нас группа десять человек отправляется в Читу на праздник книги «Забайкальская осень». Один заболел, освободилось место. Поехали с нами!

– Марк Андреевич, – засомневался я, – сентябрь, а я даже без плаща.

– Старик, – с укоризной промолвил Соболь, – ты не знаешь сибиряков. Да тебе там не плащ – шубу со своего плеча подарят!

И я согласился.

И мы назавтра полетели.

О, эти партийно-литературные праздники, так называемые Дни! Дни Советской литературы на горьковской земле! Дни украинской литературы в Эстонии! Дни эстонской литературы в Ленинграде! «Октябрь и книга» – литературный праздник в Литве!

Им не было числа.

Союз писателей СССР насчитывал около десяти тысяч человек и жил интенсивной, по-военному четко организованной жизнью. На фоне всеобщей уравнительной бедности писатели чувствовали некоторую исключительность. Власти опекали Союз писателей, как традиционную идеологическую подпорку. Население читало. Причем, читало исключительно наши книги: других и не было. При низкой интенсивности труда у людей было многовато свободного времени, оно требовало заполнения. Газеты были скучны со своей непременной демагогией, а в книгах пробивалась живая мысль и порой завуалированная информация.

Время спустя я написал об этом так…

 
Во времена застоя
Кто врал, кто воровал.
Житье-бытье простое
Кто мог, тот воспевал.
Солидные газеты
Краснели от брехни.
Вот разве что поэты,
Вот разве что они…
И поднимались цены
На смелые слова.
От сказанных со сцены
Кружилась голова.
Зал не жалел ладошей
Для тех, кто обличал:
Мол, Ленин был хороший,
А Сталин подкачал…
 

Зал, действительно, не жалел ладошей, власти это понимали и ценили писателей с живым голосом. Они стремились именно их использовать для поддержки официальной идеологии. Однако, там, где начиналась официальная идеология, пропадала живость голоса. Соединить «гений и злодейство» было трудно, но иногда удавалось. Для этого дела в ход шли и кнут, и пряник. Здесь речь идет о прянике.

О, этот пряник, его пекли освобожденные председатели правлений, секретари по жанрам, а также партийные секретари по идеологии от всесоюзного до районного масштаба.

И это был винный пряник!

Не в смысле ВИНЫ, а в смысле ВИНА.

Вина было много.

Мы прибыли в Читу ночью. В ожидании утра нас разместили в депутатском зале скромного читинского аэропорта. Не успели мы утонуть в депутатских креслах, как к аэропорту подлетели четыре обкомовских «Волги», набитые читинскими писателями.

Здесь начинается атмосфера эйфории, и эта атмосфера эйфории, эта психология школяров, которые озорничают, но все же учатся и стараются получить хорошие отметки, так характерны были тогда для российского писательства, в особенности – провинциального.

Едва ли ни каждая писательская организация обрастала сагами, мифами и легендами. Иногда – летучими фразами.

Например, знаменитый иркутянин Валентин Распутин сказал однажды ангарскому поэту Анатолию Ивановичу Кобенкову:

– Толя, ты пьешь не по таланту!

Что же касается читинской писательской организации, то по крайней мере три легенды мне хочется здесь пересказать – три талантливых переплетения фантазии с реальностью.

Впрочем, в жизни нашей было так много веселого абсурда, что для фантазии, полагаю, оставалось совсем мало места. Скажем, так.

Читинская писательская организация общими усилиями сочинила Гимн Читинской Милиции. Ознакомившись с произведением, начальник милиции привез в писательский особняк постовых и патрульных, а председатель Правления детский поэт Григорий Граубин выстроил подопечных гениев в шеренгу для демонстрации внешности. Начальник милиции сказал своим подчиненным незабываемые слова:

– Всмотритесь в эти одухотворенные лица творцов и крепко запомните их. И если кто-нибудь из этих достойных людей попадется вам в городе, будучи пьяным в нетрезвом состоянии, не тащите его в вытрезвитель, а аккуратно погрузите в машину и доставьте по месту жительства.

Или такая история.

В Читу прилетел московский поэт, столичная штучка. Он был пьян и заносчив, и его препроводили в пикет милиции.

– Кто вы такой, – спросил милицейский майор, – и почему вы нарушаете?

– Я поэт из Москвы! – с вызовом ответил стихотворец.

– Если вы такой уж поэт, – рассудительно заметил майор, то должны знать наших читинских писателей. Кого вы, например, знаете? Назовите, и я вас отпущу.

– А чего их знать, – заартачился гость Читы. – Все графоманы.

– Как это графоманы? – нахмурился милицейский начальник, – и такой-то графоман?

– Графоман, – ответствовал москвич, ничуть не смутившись.

– И такой-то графоман? – вопросил майор.

– И такой-то – графоман, – упорствовал москвич.

– И Вячеслав Филиппов – графоман? Его, кстати, котируют на главного редактора Восточно-Сибирского книжного издательства в Иркутске.

– Пусть котируют. Все равно графоман.

– Может быть, – коварно начал майор, как бы загоняя противника в ловушку, – может быть, и председатель читинской писательской организации всемирно известный детский поэт Григорий Граубин – тоже графоман?

– А этот – самый главный графоман, – стоял на своем поэт.

– Пятнадцать суток! – отрезал майор.

Он был настоящий ценитель читинской литературы.

Или вот.

Говорят, что Георгий Граубин как-то обратил внимание на то, что писатели стали слишком много употреблять спиртных напитков, в результате чего творческий процесс приостановился. Тогда Граубин собрал общее собрание и произнес укоризненную речь. Собрание устыдилось и единогласно приняло резолюцию, которая обязывала всех без исключения творцов, независимо от жанра, партийной принадлежности и писательского стажа, воздержаться от употребления спиртного вплоть до первого мая текущего года. Если учесть, что дело происходило в январе, то решение это смело можно назвать суровым и мужественным. Оно было запротоколировано, протокол – пронумерован и подшит в дело.

Писатели продержались месяц, дальше терпеть стало невмоготу. Творчество остановилось совсем. Однако нарушить собственное постановление не позволял кодекс чести читинского писателя. Тогда творческое ядро забайкальского города опять устроило собрание, на котором постановило в связи с массовым творческим кризисом условно считать первое марта первым мая. Что и записали в протокол, который тоже подшили в дело.

Я лично этого дела своими глазами не видел, не буду врать. Но читинцы клялись страшной клятвой, что оно существует.

Этими и многими другими байками одарили меня уже потом, а в эту ночь писатели Читы задушили нас в своих объятиях, раскрыли свои сумки и «дипломаты» и извлекли на свет стандартные бутылки с абсолютно заводскими наклейками, на которых было написано крупно – «КОСОРЫЛОВКА» и мелко – «писательская горькая» – и еще мельче – «крепость – 15 суток». Видимо, в Чите тяготели к этой норме.

Марка Соболя читинцы хорошо знали, глубоко уважали и горячо любили. Специально для него привезли коньяку. Марк Андреевич крепко дружил с этим напитком.

Наутро над городом появились самолеты пожарной авиации. Они разбрасывали листовки: «Дорогие читинцы, читинки и читинята! Все на праздник книги «Забайкальская осень!»

Дело было поставлено на широкую ногу. В центральном парке развернулось великое множество книжных лотков. Для писателей, чьи книги имелись в торговой сети, поставили столики с именными щитами. К ним выстраивались очереди за автографами.

На другой день всю группу разделили по два человека и развезли по предприятиям и воинским частям – встречаться с народом. Везде кормили. К тому же всех записали на радио и телевидении и по заранее заготовленным ведомостям выдали небольшие гонорары.

Вот такие пироги.

Потом всех раскидали по области – выступать. Так я впервые попал на БАМ, в строящийся поселок Тында. Потом я поехал на БАМ уже самостоятельно, нанялся на работу в мехколонну, затем написал о том, что увидел и пережил, большой очерк, цикл стихов, роман и пьесу. Роман издали в Москве, в «Советском писателе», переклассифицировав в повесть. Пьесу же я писал по предложению режиссера Марка Захарова, и писал ее вместе с его завлитом Юрой Махаевым. Марк Анатольевич поставил ее у себя в «Ленкоме», называлась она «Люди и птицы». Что же касается очерка, то об издании его отдельной книжкой я позже остановлюсь подробней: эта история стоит того.

Однако я отвлекся. Я, словно снова оказался в шкуре провинциального писателя конца семидесятых годов, когда выход твоей книги, или, там, постановка твоей пьесы были предметами гордости и самоутверждения – да что там: реализованным смыслом жизни.

Но сегодня другая погода на дворе. Мне просто хочется немного поболтать о Марке Андреевиче, например, о том, какой он был замечательный рассказчик и как заразительно смеялся. Он, словно бы, перехватил знамя остроумия у Михаила Светлова, которого горячо любил. Он словно бы коллекционировал шутки, которые отпускал при жизни Михаил Аркадьевич, и с удовольствием рассказывал их благодарной публике.

Худощавый, посиневший от холода Светлов сидит на крымском пляже и смотрит на здоровых, жизнерадостных людей, смеющихся в соленых брызгах прибоя и смешащих своих не менее жизнерадостных девушек. Смотрит, смотрит и говорит:

– Хорошо им, папентам!

В том же Крыму Светлов заждался обещанного аванса от директора издательства. Наконец, составил гневную телеграмму и отправился на почту. На почте телеграмму не приняли: гнев был ненормативен.

Светлов немного подумал и написал на чистом бланке: «ВАШУ МАТЬ БЕСПОКОИТ ОТСУТСТВИЕ ДЕНЕГ».

Телеграмму приняли.

Сидит Светлов в кафе Центрального Дома Литераторов (ЦДЛ). За соседним столиком поэт читает своей даме стихи.

Читает громко, Светлов слышит, стихи ему не нравятся.

А дама – о, дама даже чуть не всплакнула от избытка чувств, по крайней мере поэт протянул ей платок, и дама аккуратно, чтобы не испортить косметику, промокнула глаза. Поэт принял обратно платочек и произнес проникновенно:

– Я уношу твою слезу… – И задумался, видимо, подбирая рифму.

А вредный Светлов громко подсказал:

– И буду ждать тебя внизу.

Сидит Светлов в том же ЦДЛовском кафе – уже тепленький. Тут в дверях появляется жена Михаила Аркадьевича – роскошная грузинская женщина княжеского рода, вся в украшениях и поклонниках. Светлов приобнимает за плечи своего друга-собутыльника и говорит:

– Старик, скажи, зачем бедному еврею такой дворец!

После какого-то юбилейного торжества, в легкой гардеробной толкучке, Светлов спьяну принял контр-адмирала в парадной форме – с галунами и золотым теснением на лацканах – за швейцара. Он по своему обыкновению приобнял адмирала за плечи и попросил:

– Любезный, организуй мне, пожалуйста, такси.

– Я вам не швейцар, – возмутился, освобождая плечи, военачальник. – Я контр-адмирал!

Светлов отреагировал мгновенно:

– Тогда катер!

И о войне Марк Андреевич рассказывал всякие веселые истории, например, об одном майоре, военном журналисте, который любил врываться на редакционном «газике» в оставленный противником город раньше регулярных войск. Как у Симонова…

 
…И в пикапе драном,
И с одним наганом
Первыми врывались в города!
 

Как будто не было ужасов войны – только хохмы и приколы.

Так вот, этот майор на плечах, так сказать, отступающих фашистов ворвался в Бухарест. Его встретили с почестями, в частности, его принял молодой румынский король Михай, спортсмен и автогонщик, который в этой кровавой карусели принял сторону Советского Союза. Они выпили – наш советский майор и молодой румынский монарх, причем майор в этом деле тоже бил на опережение. Михай, как, все-таки, гонщик, тоже не имел привычки отставать, и в скором времени разница в возрасте, общественном положении и происхождении как-то незаметно стерлась, буквально до такой степени, что военный журналист предложил королю:

– Миша, вступай в комсомол, я дам тебе рекомендацию.

В общем, они договорились, и майор выписал королю временный комсомольский билет и скрепил его редакционной печатью. История умалчивает о том, как и будучи в каком состоянии духа и тела майор докладывал начальнику политотдела об этой акции. Известно только, что майора разжаловали в рядовые и он честно воевал и искупил проступок геройством.

И очень может быть, что в разгромном приказе о разжаловании были слова – «за прием в комсомол короля Румынии Михая I».

Марк Андреевич! Язык мой слаб и беспомощен, и краткое изложения Вашего вдохновенного фонтанирования не передаст атмосферы, которую Вы вокруг себя создавали. Наверное, существовали в нашем десятитысячном Союзе советских писателей и более яркие рассказчики, но меня судьба свела с Вами, свела коротко и славно: вне быта и повседневных забот.

И я Вас с радостью запомнил.

Однако, однако…

Мне кажется, что чрезмерное употребление алкоголя явилось одной из причин торможения прогресса в нашей стране. Я, как честный идеалист, думал, что все встречающиеся на моем пути случаи губительного пьянства суть исключения, аномалии в целом здорового общества. И близко к сердцу принимал эти досадные исключения, все не желая признать, что они-то и образуют правила нашей нелепой жизни.