Текст книги "Уходит век"

Один, наиболее задевший меня случай нашел отражение в новелле…

Ах, Юрий Георгиевич!

Ах, Юрий Георгиевич, Юрии Георгиевич, товарищ майор Введенский!

Молодость моя – изнурительная и блистательная крейсерская служба – вахты, вахты, дежурства, золотые погоны, золотая фурнитура на парадной тужурке, золотые пуговицы, золотое снаряжение офицерского кортика, золотой «краб» на черной фуражке и над фуражкой золотой нимб профессии – редкой по тому времени профессии под названием радиолокация.

Меня пять лет учили этой профессии, учили, как я теперь понимаю, плохо, не связывая теорию с практикой, а практика была сложна, а техника – капризна.

А восторг – что может с ним сравниться, с этим восторгом, когда где-то в третьем часу ночи в увешанной бесконечными схемами рубке извлекаешь из чрева громоздкого блока подкопченное сопротивление (теперь говорят – резистор, а тогда – сопротивление) и как бы безразлично говоришь матросу – замени. И утром коротко докладываешь командиру: «в строю» и заступаешь на вахту, а антенна уже крутится, и ты смотришь на нее, как на рукотворное чудо.

В вашу задачу, Юрий Георгиевич, не входило собственноручно заниматься ремонтом радиолокационных станций. Офицер штаба (а точнее – тыла) военно-морской базы, вы были инстанцией координирующей и проверяющей, но не исполняющей. Но мы твердо знали, что вы – гений радиолокации, и в трудных случаях звали вас, и вы приходили, и вахтенный офицер записывал, как положено, в вахтенном журнале: «На корабль прибыл офицер тыла майор Введенский».

Вы грузно заполняли собой вращающееся кресло оператора, раскатывали бесконечные, подклеенные марлей принципиальные схемы, по которым мы только что гоняли импульс – сколь увлеченно, столь и безрезультатно, потом откладывали схемы и задумывались. И пока мы почтительно складывали в гармошку необъятные «синьки», вы думали, прикрыв глаза.

Мы терпеливо ждали – лейтенант и два матроса, мы верили в вас, мы очень вас уважали. Мы знали, что во время войны вы командовали передвижной береговой радиолокационной станцией, полученной у американцев по ленд-лизу, да что там говорить – перед нами сидел автор первого отечественного учебника для операторов – «Учебника радиометриста флота»!

И вот на вашем слегка одутловатом лице начинала змеиться язвительная улыбка, и Вы роняли бесценные слова: «Нормально разомкнутые контакты управляющего реле позиция восемьдесят четыре…» или «Газовый разрядник» или «Лампа 6Ж4, позиции восьмая, тринадцатая и двадцатая»…

И мы, вооружившись пинцетами, паяльниками, надфилями и смоченными в спирте тампонами, кидались прочищать, выпаивать, заменять названные Вами элементы, и это всегда было попадание. Попадание в единственно нужную точку среди сотен тысяч других.

– Чудес в природе не бывает, – поучали Вы на прощание. – Бывают плохие контакты.

Что меня так притягивало к Вам? Не только ведь технические и математические способности (хотя то, как Вы читали математические книги без карандаша и бумаги, словно беллетристику – поражало). Вот что: эта Ваша язвительная улыбка, эта змейка на одутловатом лице и как бы нехотя оброненная непозволительно ироничная фраза, которая мимоходом разрушала мое казенно-восторженное умопостроение.

Я помню, как в нашей специальности ввели понятие классности для офицеров.

– Товарищ капитан первого ранга! Старший лейтенант Штейн прибыл для сдачи экзамена на классность!

Капитан первого ранга был председателем комиссии, а экзаменовали, разумеется, Вы. У одного – все права, у другого – все знания, так всегда бывало в нашей системе. В одном лице Знание и Власть совмещались не часто.

Ваши тусклые глаза подсветились лукавством, змеиная улыбка предварила трудный вопрос: система полуавтоматического и автоматического слежения.

Я почти все знал. «Поплыл» в одном месте, но Вы подбросили спасательный вопросик, и я выплыл.

Я получил четверку и второй класс. Было немножко обидно, что – не пятерку и, стало быть, не первый. Но трудовой второй класс в трудной специальности – я носил свой значок с гордостью.

Однако Вы попивали, как было известно. Но и это криминальное обстоятельство ничуть не роняло Вас в моих глазах. Как-то все так странно переплеталось в моей казенной и в то же время вольнолюбивой голове, что в Вашем случае слабость оборачивалась достоинством, чем-то вроде вызова рутине, что ли… А может быть, так оно и было?

Однажды Вы меня спросили: хочешь в Академию?

Кто ж не хочет в Академию, какой корабельный офицер не согласится сменить тягомотину линейной службы на блистательное учебное заведение высшего порядка? Да еще с перспективой попасть в дальнейшем совсем в другие сферы.

Я хотел, естественно.

– Приходи ко мне вечером домой, – сказали Вы мне. – Обсудим это дело. Ну и прихвати чего-нибудь из протирочных материалов…

Я лихо и озорно вскинул руку к козырьку и понесся на корабль в предвкушении крутого поворота линии жизни.

Вечером в назначенный час я нажал кнопку звонка Вашей квартиры. Вы встретили меня в расстегнутом кителе, под которым была теплая нижняя рубашка из голубой байки, положенная офицеру по вещевому аттестату.

Вообще-то говоря, носить китель непосредственно на белье было не принято. Флотский офицер носил под кителем матросский тельник – в этом была определенная удаль, или опрятную ковбойку, или – это был особый шик – белую сорочку с отстегнутым воротничком и с крахмальными манжетами. Вы же были в том, в чем были, да еще – в несвежем. Однако многозначительная Ваша улыбка компенсировала такую малость, как недостаток туалета. И удаль, и шик, и мудрость – все было в этой иронической улыбке, змеившейся на небритом лице.

– Принес? – спросили Вы, впуская меня в голую прихожую, с облупленными стенами неопределенного цвета.

– Так точно! – отрапортовал я и, раскрыв походный чемоданчик, извлек из него восьмисотграммовую бутылку, наполненную отменным этиловым спиртом – добрая четверть моей месячной протирочной нормы.

– А закусь? – спросили Вы.

Я молчал. Я полагал, что…

– Закусь купи, – сказали Вы по-свойски. – Гастроном до двадцати. Колбасы купи, сыра, ну, хлеба, масла, селедочки… и еще на всякий случай маленькую.

И вот я выкладываю все это купленное, в том числе и маленькую, и мы приступаем к пиру, и Вы что-то остроумно замечаете по какому-то – теперь уже не помню – поводу, и к утру допиваем все, включая маленькую, так и не заведя разговора об Академии.

Вы жили в полном одиночестве. Последняя, третья, кажется, жена ушла от Вас недавно, дом был пуст, все, что можно, уже было продано.

А я еще был словно под гипнозом. Какая Академия! Бог с ней, с Академией! Я был допущен в общество старшего – по должности, по званию, по техническому и общему интеллекту. И мы сидели на Вашей кухне, как два заговорщика, забывшие о цели заговора. Не помню, о чем мы говорили, я чуть ли не стихи читал свои на каком-то этапе ночного бдения, помню только Вашу иронию, язвительную Вашу улыбочку – она мне так нравилась!

Под утро вы подмигнули мне заговорщицки и достали со шкафа альбом с непристойными открытками. Собственно, на сегодняшний день ничего ужасного в этих поблекших фотографиях не было: полуодетые или вовсе не одетые женщины – сами по себе, без разврата. На одной только открытке была изображена пара: негр в белых трусах и бледная сутулая женщина с нелепой какой-то маленькой грудью, они стояли рядом, негр положил красивую руку на хилое плечо. Что-то в этой дисгармонии привлекло мое внимание, вы заметили это и царским жестом одарили меня черно-белой любовной парой…

Я приблизился к Вам на том этапе жизни, когда личность Ваша уже была по сути разрушена, и я питался остатками Вашего обаяния.

Но не во мне дело.

Вы подлежали увольнению в запас. Не хватало нескольких месяцев выслуги до пенсии, и командование великодушно медлило.

Вы приходили на крейсер, где я служил, о чем делалась запись в вахтенном журнале, и следовали в мою каюту. Нет, о ремонте речь уже не заходила. Вы приходили с проверкой. Но и о проверке речь не заходила на самом-то деле. Я приносил в каюту журналы по эксплуатации, и Вы записывали в них несущественные замечания, которые я сам Вам подсказывал.

После этого Вы смотрели на меня вопросительно.

– Нет, – врал я, сокрушенно разводя руками. – Вчера волноводы промывали, все израсходовали.

Тогда Вы просили воды, я наливал Вам воду из графина и старался не смотреть на Вашу дрожащую руку.

Мне было жаль Вас, мне было эгоистически жаль Вас: с Вашим разрушением исчезало из окружающей меня жизни нечто очень важное: талант, ирония, здравый смысл – мы так тянулись к этому во времена хрущевской оттепели!

Я приглашал Вас на обед в кают-компанию – Вы отказывались: Вы стеснялись своего единственного потертого кителя с многократно подстроченными рукавами, своей дрожащей руки, очень может быть, своего голода. И я приносил Вам в каюту, и Вы поглощали хлеб, закуску и котлету без гарнира, старательно демонстрируя безразличие к еде.

Ах, Юрии Георгиевич, Юрий Георгиевич!

Шло время. Крейсер пошел в консервацию, я плавал на другом корабле, долго базировался в Балтийске, какое-то время – на Севере.

В общем, я не видел Вас года три, если не больше.

Как-то мне пришлось принимать зачет у офицеров запаса, проходивших на нашем дивизионе трехнедельные сборы без отрыва от производства. То есть, они днем работали каждый свое, а вечерами собирались к нам на занятия. Занятия проводил другой офицер, но он заболел, и зачет приказали принимать мне.

И вот в старшинской кают-компании, где это происходило, я увидел в числе прочих Вас. Вы сильно изменились за это время. Лицо стало совсем одутловатым, да и туловище Ваше увеличилось в размерах, словно Вас надули воздухом. Одежда на Вас была ширпотребовская, но чистая, брюки со стрелками, лицо чисто выбрито.

Я положил перед собой список, задавал вопросы, ставил оценки.

Дошла очередь и до Вас.

– Майор запаса Введенский, – сказал я и поднял голову. Меня встретила знакомая ироническая улыбка – она кривила Ваши бескровные губы.

– Юрий Георгиевич, – сказал я. – Когда я сдавал Вам экзамен, на классность, Вы спросили меня систему полуавтоматического и автоматического слежения. Я ответил Вам на четыре. Но экзаменатор всегда знает гораздо больше экзаменуемого. Я задаю тот же вопрос и ставлю Вам пятерку.

– Премного Вам благодарен, – сказали Вы не без иронии.

А когда зачет закончился и все разошлись, Вы задержались возле меня.

– Спасибо тебе, Борис, – сказали Вы с несвойственной Вам раньше проникновенностью. – Ты поднял меня в их глазах. Они думают, что я – ничто, пьянь, нуль без палочки, а ты им показал.

И Вы заплакали, Юрий Георгиевич, и улыбка змеилась на полном Вашем лице, как бы издеваясь над Вашими слезами.

Вы тогда еще работали лаборантом в мореходном училище. Вскоре, как мне стало известно, от Ваших услуг отказались.

Последний раз я увидел Вас летним вечером возле монументального кинотеатра под названием «Дружба». «Очень оригинальное название», – съязвили бы Вы прежде. Но в этот раз Вы не могли сказать даже «мама» – так были пьяны. И вы стояли, совсем разбухший человек с седыми нестрижеными космами, прижимая к животу расползающийся газетный куль с огурцами почему-то. Вы стояли возле бетонной урны, и мне показалось, что Вы принимаете ее за унитаз. Да нет, не показалось, так оно и было. Вы пристроились к ней, но расстегнув брюки, почему-то извлекли откуда-то снизу огурец, посмотрели на него внимательно и бросили в урну. Со второй попытки получилось то же самое. Потом Вы встретились со мной взглядом водянистых, обесцвеченных алкоголем глаз и не узнали. Что-то однако, шевельнулось, наверное, в Вашем сознании, какой-то возник слабенький сигнал, потому что из глаз выкатились две крупные слезинки и бескровные губы скривились в ухмылку, в которой теперь не было ровным счетом никакого смысла.

И этот анекдотичный по сути дела случай больно отозвался в моем сердце.

А больше я Вас не встречал.

Что же сгубило Вас, Юрий Георгиевич? Жестокое и ханжеское время? Ой ли? Мне этого не постичь. Человек, потерявший зрелость и старость, Вы имели на своем счету только молодость…

Пущенный прямо в лузу пятнадцатиочковый шар буксанул на восковом пятнышке, едва заметном на зеленом сукне бильярда.

Сокрушаться о пьянстве современников – любимых, обожаемых мною современников – можно бесконечно. Истинно народный поэт и рыцарь литературы Александр Твардовский, пронзительный Николай Рубцов, язвительный Юрий Нагибин, волшебная Белла Ахмадулина, наконец, Владимир Семенович Высоцкий – это только хаотично вырванные из огромного списка имена. Они пришли на память сразу, едва речь зашла о предмете. А сколько не пришло сразу на память, а сколько менее заметных, но тоже талантливых писателей «раньше срока свечу потушили», как спел Окуджава.

Но я-то жил в Эстонии среди сравнительно небольшого – всего сто восемьдесят человек – отряда эстонских писателей, и вот что я могу сообщить на этот счет, глядя из Таллинна.

Веселый абсурд поведения захватил и рациональных эстонских литераторов. Что до их рационализма, то это – рационализм маленького, северного народа никогда, за исключением двух десятков лет, не имевшего собственной государственности. И вот, этот маленький, примерно в один миллион человек, народ, который всегда зависел от соседей по планете, привык приноравливаться к обстоятельствам, сохраняя, как золотой запас, свой национальный характер.

Эстонец – это не немец, не швед и даже не финн. Эстонец – это эстонец. Трудолюбивый, в меру веселый, он – реалист.

Например, у Арви Сийга есть стихотворение о тиграх, пойманных на воле и заключенных в клетку в зоопарке…

 
…Молчали все вокруг, когда они кидались,
Стеная и рыча, на прутья – морды в кровь.
Потом они без сил, как мертвые, валялись,
И обезьяний цирк возник бесстыже вновь.
 
 
Но вот прошли года. О, как осел с ослицей
Осели, онемев, узрев такой парад:
Три копии вела вслед за собой тигрица,
И был у всех троих тигриный грозный взгляд.
 
 
Решетка – как была. Да что случится с нею!
Тигрица на нее смотрела иногда.
И нянчила тигрят. Все строже. Все нежнее.
Что это – выход? Нет.
Что это – выход? Да.
 

Абсолютно прозрачный намек на стратегию маленького сплоченного народа в условиях, которые ему предложила история. В условиях колхозно-совхозного строя Эстония умудрилась вести хозяйство рачительно, с прибылью, с разумностью сельской жизни, с эстетикой, дизайном, чистотой сельских ухоженных улиц и с коллективными поездками в театр. Некоторые колхозы учредили литературные премии, в некоторых совхозах работали авиамодельные и конноспортивные секции.

Я говорю схематично, так как речь-то завел немного о другом – о рационализме эстонской литературы. О рационализме и элементах, все-таки абсурда.

Надо сказать, что человек, взявший на себя труд прочитать десять-пятнадцать эстонских романов – от классиков Таммсааре, Лутса, Вильде до писателей наших дней, получит довольно связное представление об истории и истинном характере эстонского общества. Причем, что касается писателей советского периода, то такие, скажем, как Яан Кросс, создали чудесный романтический флер эстонского средневековья, а писатели типа Пауля Куусберга рассказали историю Эстонии 30–40-х годов с фашистами, коммунистами, лесоповалами и героическим Эстонским корпусом, с ночным боем на полуострове Сырве, где эстонцы, попавшие под мобилизацию в Красную Армию, дрались врукопашную с эстонцами, попавшими под мобилизацию в Вермахт, когда в кромешной тьме срывали друг с друга пилотки, чтобы определить, кто за кого: наших стригли наголо, немецких – нет.

Первый роман ставшего прозаиком поэта Матса Траата «Танец вокруг парового котла» рассказывал о судьбах крестьян на всех этих исторических изломах – так же правдиво и талантливо (они очень часто соседствуют, правда и талант), как правдиво и талантливо рассказали о бедах российской деревни Сергей Залыгин, Федор Абрамов, Валентин Распутин, Владимир Тендряков, Виктор Астафьев, Василий Белов. Помнится, у Залыгина «раскулаченный» срывает в своей избе дверные и оконные петли: в Сибири придется строить жилье. Лeca-то там много, а железки – где возьмешь?

Помнится, у Матса Траата хуторянин, вернувшийся в хрущевские времена из сибирской ссылки, бережно вешает на стенку грамоту за ударный труд в сибирском колхозе. Удержусь от комментариев. Стоит ли вкладывать готовое резюме в голову читателя, человека умного, ибо глупые книг не читают.

Вместе с тем, проза Советской Эстонии сумела виртуозно обойти молчанием наличие в обозреваемом пространстве русских, а вернее – русскоязычных людей. Взаимоотношения этих двух групп населения были не просты. Врать писатели не хотели, говорить правду не могли, поэтому умалчивали. И получилась так, что эстонская проза вкупе создала картину эстонского общества без русских, хотя в реальной жизни русских жило в Эстонии более сорока процентов.

Впрочем, и вся советская литература в самых лучших своих проявлениях обходила молчанием некоторые вопросы, имевшие место в реальной жизни. Например, вопросы политики и политические анекдоты. Ни один герой советского романа не рассказывал политических анекдотов и вообще не рассуждал на политические темы. Причины были теми же: врать писатели не хотели, писать правду в этой области не могли. Политической проблемы как бы не существовало, так же как в эстонской литературе как бы не существовало «русского вопроса».

Но здесь имеется и другое объяснение. Эстонское общество и русское общество в Эстонии не смешивались, почти не пересекались. Они существовали параллельно. Начиная с раздельных детских садов и кончая традиционно эстонскими или традиционно русскими заводами и фабриками. Школы тоже были, разумеется, раздельными, в вузах же существовали эстонские и русские группы.

Русские писатели в Эстонии отражали в своих произведениях или русское общество в Эстонии, или – чаще всего – вообще не эстонские дела.

Рационализм эстонцев заключался в умении оптимально пользоваться советскими законами и советскими общественными институтами. Скажем, в партбюро Союза писателей Эстонии входили не карьеристы-прохиндеи-ура-патриоты, а действительно, самые уважаемые люди, хорошие писатели. На партийное собрание приходили как в клуб единомышленников, в приподнятом настроении, приодевшись. Во-первых, собрания были местом встречи приятных друг другу, но занятых индивидуальным трудом людей, во-вторых, здесь решались практические вопросы творческо-издательского процесса. Присматривал за собранием представитель ЦК КПЭ, – как правило, из публицистов или критиков.

Обычно с ним удавалось договориться, чтобы и дело делалось с толком и выглядело все лояльно.

Над писателем Энном Ветемаа начали сгущаться тучи. Его пьеса «Ужин на пятерых» показывала пьяную деградацию рабочих-передовиков Кохтла-Ярвского сланцевого бассейна. В то время как на сценах, экранах и страницах рабочий класс обязан был быть морально устойчивым и политически грамотным. К тому же сам Энн, увы, злоупотреблял, чем дискредитировал и т. д. Тогда его взяли и выбрали секретарем партийной организации Союза писателей Эстонии. Защитили. Каково?!

Я приехал с БАМа, проработав там четыре месяца. На БАМе я честно искал соответствие между газетным образом стройки и реальной жизнью. Сначала я думал, что просто попадаю все время не в те подразделения, что везде-то жизнь идет правильная, то есть газетно-героическая, и только в одном конкретном месте, где я случайно оказался, – неправильная, то есть – реально-человеческая. Потом я понял, что несоответствие реального БАМа его газетно-песенному образу есть не исключение, а закономерность.

В сущности, облик жизни на БАМе отнюдь не был уродливым. Он даже был более привлекательным, чем на Большой Земле. Потому что при всей прагматичности строителей мысли о героической исключительности все же владели ими. Этому способствовали и некоторые специально созданные материальные условия. Скажем, контракт на три года давал возможность приобрести автомашину – в те времена – глухой дефицит; пять лет работы – кооперативную квартиру и т. д.

Да и с едой было неплохо. Продавались мясные консервы, в столовых – котлеты и рыба. Это были большие привилегии по отношению к остальной (не столичной) массе советского народа. Это так. Но, например, воспетых газетами комсомольских отрядов на «Стройке века» просто не существовало. Отряды формировались только на путь следования, а на месте люди поступали на работу: кто в мостопоезд, кто в мехколонну, кто воспитателем в детский сад – с зарплатой, выходными, бюллетенями и так далее. Существовали и вопиющие несуразности, например, отсутствие рейсового транспорта, доставка женщины в роддом самосвалом и т. д. Сегодняшние газеты написали бы в принятом нынче ерническом стиле: «рожениц возят самосвалами». Оборудованные для жилья вагончики за время следования по просторам необъятной родины грабились – до отдирания внутренней обшивки. Что же касается пьянства, оно – было. Несмотря на сухой закон. Сухой закон оказался интересным. Он делал исключение для субботы и воскресенья, когда официально продавались коньяк и шампанское. В близлежащих же тунгусских поселках питьевой спирт был всегда на прилавке.

Одним словом, я вернулся в Таллинн, переполненный негазетной информацией. Еще в Иркутске я выступил на большом вечере в Доме писателей. После вечера несколько журналистов иркутских газет попросили у меня мои заметки и стихи о БАМе. Однако ни строчки из этого в иркутских газетах не появилось, хотя, как потом мне стало известно, кое-что было подготовлено к печати. Иркутский поэт Сергей Иоффе, с которым я крепко подружился, написал мне позже, что секретарь обкома по идеологии назвал меня очернителем БАМа – и все.

Итак, я вернулся в Таллинн, и в Таллинне устроили открытое партийное собрание, где я два часа рассказывал, что видел и пережил.

Повестка дня была такая:

«РАССКАЗ КОММУНИСТА ШТЕЙНА Б. О БАМЕ».

Уникальное же в своем роде решение состояло из двух пунктов:

1. КОММУНИСТУ ШТЕЙНУ Б. НАПИСАТЬ КНИГУ О БАМЕ.

2. ГЛАВНОМУ РЕДАКТОРУ ИЗДАТЕЛЬСТВА «ЭЭСТИ РААМАТ» КОММУНИСТУ ТАММУ А. В КРАТЧАЙШИЙ СРОК ИЗДАТЬ ЭТУ КНИГУ.

И я, и Аксель Тамм добросовестно выполнили решение партийного собрания. Книжка называлась «Там, где ходили изюбры». В нее вошли очерки, стихи и фотографии, сделанные неумелым автором и дотянутые до кондиции его товарищем Осей Малкиэлем в фотолаборатории редакции газеты «Молодежь Эстонии».

Между прочим, после демобилизации я десять лет проработал литературным консультантом в Союзе писателей Эстонии. Писательское начальство, которому я подчинялся, легко отпускало меня в длительные творческие командировки. На эти месяцы я подыскивал себе временную замену. И все мои БАМы, леспромхозы и севера осуществлялись без лишения основного места работы, которое давало мне небольшой, но стабильный заработок, общественное положение и – честное слово! – моральное удовлетворение.

Об этом небольшая новелла…