Текст книги "Уходит век"

Судьба-индейка

Судьба оказалась ко мне милостивой: после двадцати двух лет военной службы я стал хозяином уютного кабинета в Доме писателей Эстонии с табличкой «Литконсультант русской секции». Мой предшественник и первый литературный наставник Алексей Николаевич Соколов, сдавая дела, передал мне толстую тетрадку, в которой велся учет авторов. В начерченных колонках содержались сведения о тех, кто приносил на суд свои литературные опыты: анкетные данные, род занятий, жанр, и в последней графе – резюме литконсультанта: оценка произведения и перспективность автора.

– Вот, – сказал Алексей Николаевич. – Веди эту тетрадку добросовестно.

– Зачем? – спросил я.

– Как зачем? Придет фининспектор, спросит, чем вы здесь занимаетесь при окладе в 170 рублей? Ты и покажешь следы своей работы.

Мне это было понятно. В армии мне приходилось вести изрядное количество документов – от суточных планов до журналов боевой подготовки – и все для того, чтобы оставить следы деятельности для проверяющих. И все же я спросил:

– Вы сколько лет проработали литконсультантом?

– Восемнадцать, – ответил мой учитель.

– И сколько раз вас проверял фининспектор?

– Да вот… ни разу.

И я не стал вести тетрадь учета талантов.

Зато стал проводить литературные вечера. Поэзии. Юмора. Короткого рассказа. Об одном из вечеров короткого рассказа и пойдет речь.

Зал был почти полон. Год стоял на дворе 1975-й, застойный, как теперь широко известно, год. До начала вечера оставалось не более пяти минут, когда дверь моего кабинета отворилась и вошел грузный человек, припадающий на одну ногу, вернее сказать, на протез. Он назвался председателем секции критиков то ли московской, то ли российской, то ли всесоюзной писательской организации, кажется – всесоюзной. И заявил, что вот узнал о литературном вечере и намерен присутствовать. Я проводил его в зал. Наши литературные вечера вообще отличались живостью, публика принимала нас тепло. Дело в том, что благодаря «попустительству» эстонских властей произведения выступающих ни в каких инстанциях предварительно не читались, и с небольшой эстрады актового зала часто раздавалось то, что ни при какой погоде не могло появиться в печати. Кстати замечу, что эстонские «молодые» того времени представляли определенный авангард, творчество их никак не укладывалось в строгие рамки социалистического реализма. Они словно не слыхали никогда об утверждении положительных начал нашей все улучшающейся жизни. Так сложилось в Эстонии, что им было можно. Это небольшое цензурное послабление в некоторой степени распространялось и на русскую литературную жизнь. Присутствие же московского гостя из самого центра идеологической структуры Союза писателей наводило меня на тревожные размышления. Что скрывать – мне нравилась моя служба. Я был на виду, по мере сил помогал литературно безграмотным дарованиям, они меня за это любили. Проводил литературные вечера, составлял коллективные сборники. Оставалось время для творчества, – книги мои выпускались понемножку. Какая-то литературно-административная карьера тоже образовывалась сама собой. Я был членом правления Союза писателей Эстонии, членом партбюро. Способствовал ли в этом качестве чему-либо? Не знаю, не думаю. Но был уже как бы не рядовым, как бы причастным к чему-то, и это придавало определенный комфорт моему самоощущению. Одним словом, слетать с теплого места не хотелось.

Беспокойство вызывали два автора. Один – Сергей Довлатов, незадолго до этого перебравшийся в Таллинн из Ленинграда. Он собирался прочесть бойкий отрывок из смешной повести про американского шпиона, заброшенного в советский колхоз. Там были и частушки под названием «Полюбила я шпиона» со словами «Ох, голубенькие глазки у идейного врага».

И он эти частушки намеревался петь.

Все это, согласитесь, не укладывалось в рамки…

Но еще больше меня тревожило предстоящее выступление Бориса Юлиановича Крячко. Он тоже незадолго до этого появился в Таллинне – прибыл из Средней Азии, женившись на эстонке. Человек широко образованный, он стабильно работал дежурным слесарем в кочегарке, не имея никаких шансов жить за счет литературного труда. Сочный и язвительный прозаик, он и не думал подкрашивать свои чернила, делать рассказы публикабельными. Писал в стол и не дергался. На вечерах же наших выступал с неизменным успехом. И был у него замечательный рассказ под названием «Симпозиум». Там симпозиумом называли инструктаж бойцов вооруженной охраны (ВОХРа). Весь рассказ представлял из себя монолог начальника, проводящего инструктаж, человека невежественного, путающегося в политических и ведомственных догмах. По ходу дела ему как бы задавали вопросы, и он на них отвечал. В одном месте, например, он, уже в ораторском пылу говорит: «Что? Почему от нас к ним бегут, а от них к нам нет? Да потому что знают: у нас граница на замке, иначе бы все перебежали…»

Перед началом вечера я подошел к Борису Юлиановичу и, объяснив ситуацию, попросил опустить это место, где бегут через границу. Он обещал.

Начался вечер. Все участники сидели на сцене за столом – так было принято. Я объявлял выступающих. Все шло неплохо. Довлатов спел частушки про идейного врага, ему хлопали, смеялись. Я с опаской поглядывал в зал, но критика среди публики не различал. Настала очередь Бориса Юлиановича Крячко. Я объявил его не без внутренней робости. Как истинный сатирик, он читал смешной текст с сумрачным видом, не дрогнув ни одним мускулом лица в самых сокрушительных местах. И не дрогнув ни одним мускулом прочитал злополучное место, и не думая его опускать. Зал грохнул. Критик поднялся и, молча, скрипя протезом, прошел по проходу на выход. Зал, аплодируя, смотрел на него с удивлением. Я тоже аплодировал вместе с залом, сохраняя на лице улыбку, хоть было мне в тот момент кисло. Мысленно я расставался с приличной должностью и прикидывал варианты своего трудоустройства. Нельзя сказать, чтобы я сердился на Бориса Крячко. В конце концов, рассказ – плод его вдохновения. Почему он должен подрубать себе крылья, получив трибуну? Щадя мое благополучие? Разве мое благополучие и благополучие редакторов и литературных чиновников стоит того, чтобы отделять художника от публики? Не стоит, – убеждал я себя. У меня дух захватывало от благородства рас-суждений, но места было жалко. «Эх, – проносилось в голове, – судьба-индейка…»

Однако шло время, никто меня не трогал, никаких окриков из Москвы не поступало. Я понял, что пронесло, и с удовольствием продолжал свою деятельность на ниве литературных консультаций.

Однажды в Москве на совещании писателей-маринистов я увидел того самого критика – его имя было Вадим Соколов. Припадая на ногу, он проследовал на трибуну и произнес речь, исполненную здравого смысла и весьма прогрессивных по тому времени мыслей. Я понял, что мои опасения были напрасны. В перерыве я подошел к Соколову, мы поздоровались. Я спросил его, почему он ушел тогда с вечера, и честно рассказал о своих страхах.

– Понимаете, – ответил Вадим Павлович. – Я целый день бродил по городу, намаялся на одной ноге, и на вашем вечере, простите, уснул. Когда раздался смех – проснулся. Смотрю – пора на поезд, и пошел…

И смешно вспоминать и грустно. Довлатова потом выгнали из страны. Он стал редактором газеты «Новый американец», выпустил много книг – сначала в Америке, потом – в России, снискал, как сказал поэт, ЛЮБОВЬ ПРОСТРАНСТВА и безвременно ушел, оплаканный просвещенным миром.

Крячко же Борис Юлианович дождался своего часа и на пятьдесят девятом году жизни выпустил в Таллинне книжку превосходной прозы, так ни разу и не покривив душой. К несчастью, он недавно умер в Пярну – от болезни сердца.

Я уехал в Москву, и вот кручусь на книжной ярмарке в качестве торговца книгами (как ни странно – учебниками). Иногда разглядываю книги Довлатова. Они не устаревают и не сходят с прилавков. Когда заканчиваются, их допечатывают.

Когда мне исполнилось пятьдесят лет, в актовом зале Союза писателей устроили вечер-чествование. На маленькую сцену поднялся Секретарь Правления Лембит Реммельгас. В руках у него был роскошный букет цветов.

– Борька! – сказал он.

Надо заметить, что у эстонцев это весьма дружеское обращение. Русская пренебрежительная частица «ка» созвучна с эстонской ласкательной – «ке». Например, ЛИЛЛИКЕ – цветочек, КОЕРАКЕ – собачка, и т. д.

Итак, Реммельгас сказал:

– Борька! Ты войдешь в историю двумя поступками: Во-первых, ты основал русскоязычный альманах «Таллиннские тетради», во-вторых, единственный из эстонских писателей жил и работал на БАМе. Но эти цветы я дарю не тебе, а твоей маме, которая сидит в третьем ряду…

Ну как я после этого – пожизненно! – могу относиться к эстонцам?

Лембит Реммельгас был человеком сутулым, и поэтому поглядывал на вас всегда исподлобья. Я говорю «был» не потому, что теперь он выпрямился, или теперь его, не приведи, Господь, не стало, а только потому, что самого меня не стало в Таллинне, я уже десять лет там не был, и Эстония для меня прочно отошла, к сожалению, в прошедшее время. Как, впрочем, и флот, и уральское детство, и вся моя нескучная жизнь. Она отходит в прошлое вместе с веком, парадоксальным и трагическим.

Реммельнас был переводчиком. Переводил он с чешского, естественно на эстонский. Само собой, его любимым писателем был Ярослав Гашек. Лембит любил Гашека, любил Швейка, любил все смешное. Он любил компанию, застолье, где обычно царил как рассказчик. Говорил нарочито бесстрастно, поглядывая на слушателей исподлобья, хитровато, как знаменитый чешский солдат. По-русски говорил свободно и без акцента, как, впрочем, и большинство эстонских писателей. Он дружил с Юханом Смуулом и любил рассказывать о нем всякие истории. Можно даже провести условную параллель: Марк Соболь – Михаил Светлов и Лембит Реммельгас – Юхан Смуул.

– Однажды, – рассказывал Лембит Реммельгас, – Юхан мне говорит: «Меня вызывают в ЦК, будут делать из меня председателя Правления Союза писателей Эстонии. Пойдем, Лембит, в кафе «Энергия», выпьем по этому поводу».

Надо сказать, что кафе «Энергия» находилось очень близко от здания ЦК. В Таллинне вообще все близко одно от другого. Например, аэропорт находится в тридцати минутах ходьбы от центра города. Ну, не в тридцати – в сорока минутах. А здание ЦК КП Эстонии – в пяти минутах от кафе «Энергия». Или даже не в пяти – в трех минутах, если двигаться энергично.

– Ну, мы взяли коньяк, стоим у круглой стойки – в «Энергии» в то время были такие круглые стойки на одной ножке. Юхан принял рюмку, другую, третью, говорит: «Я пошел». Принял четвертую и пошел, держась ровно и твердо ступая. Вернулся скоро, через полчаса, я ждал его, курил, не пил без Юхана, ждал. Он говорит: «Утвердили. Давай обмоем это дело».

В общем, когда я внес Юхана в его квартиру на Батарейной улице, его тогдашняя жена Дебора Вааранди постелила в коридоре на полу скатерть и говорит мне: «Складывай сюда». Я сложил Юхана в угол, накрыл половинкой скатерти, стою, плечи разминаю, вдруг звонок в дверь. Дебора открывает, на пороге стоит ленинградский писатель Даниил Данин.

О-очень интеллигентный человек, всегда в белоснежных манжетах. И вот он стоит, весь подтянутый и элегантный, в белых манжетах, не скажешь, что с поезда, а он, именно, с поезда, и говорит, что, дескать, Юхан Смуул назначил ему свидание по этому адресу и в этот час. Где Юхан Смуул? Дебора показывает на угол короткого коридора, где, прикрытый половинкой скатерти лежит, скорчившись, всемирно известный уже к тому времени автор «Ледовой книги», и говорит:

– Вот он.

– Что с ним? – поднимает брови аккуратный Даниил Данин.

– Он пьян, – объясняет Дебора.

– Как? Почему? – удивляется гость.

– Потому что его сегодня утвердили председателем Правления Союза писателей. В ЦК компартии Эстонии.

– Но в Эстонии же есть председатель Правления – Мянник!

– Его сняли, – вздыхает Дебора Вааранди.

– За что?

– За пьянство!

Юхан Смуул умер рано, сорока девяти лет от роду. Его любила вся Эстония, как любят близкого родственника, очень хорошего.

Кто-то предложил мне перевести последние стихи Юхана Смуула. Не помню, кто, и не помню, для какого издания. Я перевел целый цикл, помещенный в журнале «Лооминг» («Творчество»).

Приведу некоторые строки.

 
…Нарисую легкий халат,
Это так просто,
Если слышишь, как плачет халат,
Помощи просит:
 
 
– Ах, верните мне девушку,
И я спрячу от целого мира
Плечи, груди ее и ноги,
Все, что делает женщину женщиной,
Говорит языком особым,
И понятным, и тайным.
 
 
Пусть придет тот, кто любит ее. И честно
Я порадуюсь радостью еле слышной.
Упаду потихонечку на пол. Исчезну,
Как третий лишний…
 
 
…Девушка, теплая, словно калачик,
Спит без забот и сомнений.
Мне поклонился воспитанный мальчик —
Ангел ее сновидений.
 
 
…Море и море. Две сонные сини.
В них погружаться опасно.
Слышу: «Иди сюда, верная псина.
Пост отменяется. Пасха!»
 

…

 
Отплыву я в посмертную небыль
На последнем своем корабле,
Прихватив разноцветное небо —
Твой подарок на этой земле.
 
 
Я теперь понимаю серьезно,
Сколько в мире чудесных дорог.
Только поздно, я чувствую, поздно.
Только путь недалек, недалек.
 
 
После смерти зачем корабли нам:
Мы при жизни гудим и поем.
В этом рейсе, не слишком-то длинном,
Стань последним моим кораблем!
 

В Москве проходили торжества по поводу столетия со дня рождения Антона-Хансена Таммсааре. Мощный, глубоко народный писатель, не лишенный мистики, где-то приближенно – эстонский Гоголь, он вошел в календарь ЮНЕСКО, и вот этот юбилей широко отмечался. В числе других мероприятий был литературный вечер на московском Центральном телеграфе. Вел вечер один из самых красноречивых людей своего времени главный редактор издательства «Ээсти раамат» Аксель Тамм. Огромный актовый зал был полон. В Москве в 1978 году работникам телеграфа было дело до классика эстонской литературы. Каково?!

Когда настала моя очередь выступать, я, сказав два слова о духовной близости А.-Х. Таммсааре и Ю. Смуула, прочел свои только что завершенные переводы. Телеграфисты бурно аплодировали.

Аксель Тамм сказал мне после вечера:

– Я все думал: что тебе подскажет твое русско-еврейское самолюбие, чем блеснуть: стихами или прозой? А ты прочел стихи Юхана. Дай пожму твою руку.

Как-то летом группа эстонских писателей отправилась на экскурсию на остров Сааремаа. Надо сказать, что эстонские острова обладают каким-то особым климатом, который благотворно влияет на произрастание писателей. Ааду Хинт, Юхан Смуул, несравненные братья Туулики – все островитяне. Но это к слову. Ехали мы на микроавтобусе, пролив пересекали на пароме. Причаливает паром к маленькому острову Муху, который соединяется с большим островом Сааремаа насыпной дамбой. На острове Муху мы посетили родной хутор Юхана Смуула, превращенный уже к тому времени в музей. Все там было устроено трогательно: недокуренная сигарета в пепельнице, лист бумаги, заправленный в пишущую машинку, плащ на деревянной вешалке. Я знаю, что это не ново, что в музеях принято создавать эффект присутствия. Но здесь больно сжималось сердце, потому что все слишком хорошо помнили недавнего хозяина маленького кабинетика в рыбацком доме.

А Дебора Вааранди вдруг отделилась от группы и стала бегать по территории, заглядывая в амбары, летнюю кухню, другие постройки. Когда мы усаживались в автобус, она была серьезна и молчалива. Никто не приставал к ней с разговорами. Неделикатность была меньше всего свойственна этим людям.

В эстонской литературной среде Дебору Вааранди считают прекрасным поэтом, выразительницей народного духа, ценят ее чистый поэтический язык. Абсолютно никого не волнует ее национальность – еврейка, как никому не приходит в голову пенять на этнические корни поэтов Яана Каплинского, Николая Батурина, актера и поэта Питера Волхонского. Маленький народ заботливо собирает золотые песчинки духовного богатства и не может себе позволить заниматься глупостями.

Яак Йыэрюйт – поэт и тонкий прозаик – был исполнительным секретарем Союза писателей. Наши кабинеты находились напротив. У нас было много общих дел по части переписки с Москвой и организации всяких литературных дружественных связей. Кроме того, мы часто играли в шахматы. Оба слабоватые шахматисты, мы выступали с переменным успехом. Он был высокий, худощавый, с ярко выраженным профилем, из тех иссиня-черных брюнетов, которым приходится бриться по два раза в день. Однажды он приехал из Юрмалы, где отдыхал в доме творчества. Я набросился на него с вопросами – как там было: погода, питание, интересные люди. Он ответил не спеша, что было хорошо, он купался и играл на бильярде.

– Ну а люди, – не унимался я. – Кто был из писателей, новые знакомства?

– Я не знаю, – ответил Яак. – Я ни с кем не знакомился. Даже, когда играл на бильярде, не спрашивал, как зовут человека, и не представлялся.

– Но почему?

У меня же отпуск, – даже возмутился Яак. – Почему я в отпуске должен кому-то представляться? И какая мне разница, как кого зовут?

Мне это показалось тем более странным, что по слухам Яак в отрочестве убегал из дома и якшался с хиппи. И, повторяю, он писал изумительные новеллы.

Теперь Яак Йыэрюйт работает послом Эстонии в Финляндии.

Как-то я устроил в Союзе писателей литературный вечер дружбы. Эстонские и русские поэты читали свои стихи и переводы. Был даже приглашен латышский поэт Марис Чаклайс из Риги.

Парадоксальный и вполне американизированный У но Лахт вышел на сцену и сказал:

– Не удивляйтесь, я сочинил стихи на русском языке…

 
Наши деды – людоеды.
Ваши деды – самоеды.
Наши деды ели ваших,
Ваши ели сам-себя.
 

Я тогда пожал плечами. Смысл дошел только теперь. У но всегда был молод и спортивен. И вдруг неожиданно для меня ему стукнуло 75 лет. Он теперь занимается публицистикой и, наконец-то, свободно сотрудничает с американскими газетами.

Гвоздем программы того вечера был Пауль-Эрик Руммо. Прекрасный поэт, нежный и умный, он со студенческих лет подружился с серьезным парнем Светланом Семененко, бывшим ленинградцем, бросившим физмат ради Тартусского университета, где преподавал Юрий Михайлович Лотман. Светлан стал главным (как бы не единственным) переводчиком Пауля-Эрика. Благодаря ему Пауль-Эрик Руммо получил широкую известность в России, а стало быть, и в других странах.

Помню, в перерыве к Паулю-Эрику подошла пенсионного возраста дама и стала упрекать молодого человека в том, что он явился на вечер в джинсовом костюме. Тот смутился, стал что-то объяснять. На самом-то деле джинсовый костюм находился в то время на острие моды, как ни странно.

Как звали ту даму, я давно забыл, а что касается Пауля-Эрика Руммо, то он стал одной из ярчайших фигур литературы своего народа и одно время даже был министром культуры Эстонии.

Издательство «Ээсти раамат» предложило мне перевести книгу стихов деревенского поэта Пауля Хааваокса, жившего в Причудье…

 
Чудо-Чудь мою проведай.
Видишь: ветер гнет камыш.
Чудо-ряпушку отведай.
Чудо-песню сотворишь…
 

Внутренним рецензентом, а потом и редактором моих переводов был скромный и добросовестный сотрудник Госкомпечати Эстонии Артур Ласт. Это был тихий человек на тихой должности, обладавший незаурядным интеллектом. В своей рецензии он написал, что когда читал рукопись, забыл, что читает по-русски. Впечатление было – как от оригинала. Это была высшая похвала для переводчика. Я тихо радовался.

Сейчас Артур Ласт работает послом Эстонии во Франции.

Был в моей жизни период увлечения дрессировкой слонов. Таллиннский зоопарк приобрел трех африканских слонят, и я – по конкурсу! – был принят на работу в качестве дрессировщика.

Директор зоопарка Мати Каал придумал, чтобы я съездил в Германию посмотреть, как у немцев поставлено это дело. Я, как член Союза писателей, мог претендовать на творческую командировку за границу. Для этого мне, кроме всего прочего, была нужна рекомендация Правления Союза писателей. В то время председателем Правления был Ленарт Мери. Вручая мне документ, он сказал:

– Я без колебаний подписал рекомендацию, потому что считаю, что писатель должен путешествовать столько, сколько ему требуется.

Сам Ленарт был великим путешественником. Он излазал Сибирь и крайний север России. Его путевые повести были не менее популярны, чем в свое время «Ледовая книга» Юхана Смуула.

Сейчас Леннарт Мери является Президентом Эстонской республики.

И вот я думаю: как неодинаково везде сложилось. Писатели – душа нации – прорывали путы идеологического диктата. В некоторых странах они стали президентами, послами, министрами: вот, в Эстонии, например, в Чехии. А в некоторых – нет. В некоторых – президентами и главными чиновниками стали партийные секретари и председатели колхозов, а дипломатами – политики вроде Доку Завгаева.

А теперь посмотрим, где лучше политический и моральный климат…

А о своей поездке в Германию я написал новеллу…