Текст книги "Уходит век"

31 декабря я случайно оказался рядом с машиной, в которую садился председатель. Я шел из своего бокса, размышляя о смене веков, и тут черт дернул меня за веревочку.

– Валерий Николаевич! – я подошел к председателю, который уже утвердил туловище на заднем сидении машины и принялся перемещать в салон ноги – сначала одну, потом другую. – Валерий Николаевич, подумайте над такой идеей: что если соорудить панно: «До двадцать первого века осталось столько-то дней». Ни на одной стоянке в Москве этого не встретишь.

Председатель ничего не ответил и не повернул неподвижного лица.

Вечером он позвонил мне:

– Борис Самуилович, продиктуйте текст, я записываю.

– Текст простой: «До двадцать первого века осталось столько-то дней». Цифра сменная.

– Спасибо.

На другой день на «центральной усадьбе» автостоянки уже красовался внушительный стенд:

«До 21-го века осталось 729 дней».

И внизу крупными буквами:

«Доживем!»

Этого слова я не диктовал. Его добавил Валерий Николаевич.

* * *

Я вошел в русско-эстонскую литературную жизнь, неся в себе ярко выраженный комплекс второстепенности. Кажется, этот комплекс сохранился во мне и по сей день. Его причинами явились привычка к строгой военной субординации (я никогда не мог постучаться в дверь главного редактора или главного режиссера – всегда шел к завотделом или завлиту) и сознание отсутствия систематического гуманитарного образования. Я вроде бы входил в высокую компанию незакономерно, и потому искренне знал свое место – в уголочке на краешке стула.

Эстонские писатели относились ко мне хорошо – может быть, вследствие моей ненавязчивости, а может быть, им просто нравились мои переводы. Когда меня принимали в Союз писателей, все члены Правления, прежде чем опустить в урну свои бюллетени, показывали их мне, как бы говоря: «какие могут быть вопросы, мы, конечно, “за”». А председатель Юхан Смуул сказал, посмеиваясь: «Они все хотят, чтобы вы их переводили».

Заняться переводами мне посоветовал все тот же Алексей Николаевич. Он сказал, что раз я живу в Эстонии, уместно было бы творчески войти в эстонскую культуру. Языка я тогда совсем не знал, начал посещать платные курсы, едва мог поздороваться, попрощаться, да спросить в кафе, свободно ли место. Причем, в этом последнем случае мне обычно отвечали с повышенной любезностью: людям нравилось, что вот военный пытается говорить на их языке…

Так вот, языка я не знал и о стихотворном переводе имел смутное представление. Как-то во время лечения мне попала в руки книжка Эткинда о поэтическом переводе, бог знает, каким ветром занесенная в госпитальную библиотеку. Некоторые положения известного (позже – опального) литературоведа произвели на меня сильное впечатление. Например, то, что для достижения поэтического эффекта переводчику важнее сохранить дух произведения, чем слова, из которых оно состоит.

Алексей Николаевич посоветовал мне заняться стихами Бетти Альвер. Я узнал, что поэтесса живет в Тарту, живет довольно замкнуто, не принимает участия в общественной жизни, относится к категории тех писателей, которых интеллигенция ценит, а власти терпят.

С помощью словаря и все того же Алексея Николаевича я соорудил подстрочный перевод. Эстонский текст я уже мог прочесть, поймать ритм и звуки. Многократно вчитываясь в текст и размышляя о личности поэтессы (познакомиться с ней робел), я пришел к немудреной мысли, что Альвер похожа на Анну Ахматову. Это был ключик, которым я без особого труда открыл таинственную дверь в поэзию иного языка. Дверь отворилась, и я изложил мысли Бетти в стилистике Анны Андреевны…

 
Был сон: покинул Бог меня навечно.
– Подумаешь! – сказала я беспечно.
Был сон: любовь из сердца упорхнула.
Я варежкой вдогонку ей махнула.
 
 
Был странный сон: погасло мирозданье.
– Пустяк! Не стоит моего вниманья.
 
 
Проснулась. День был ласковый и снежный.
Любимый надо мной склонялся нежно.
Но я прижалась к каменной стене.
И страшно, и печально было мне.
 

Это было в 1969 году. Я оставался офицером военно-морского флота. Несколько лет я служил на берегу – в штабе Отдельного Морского батальона Связи и Наблюдения. Наши радиотехнические посты были разбросаны по островам и мысам, и мне частенько приходилось добираться до них разными способами: на машине, паромом, на самолете, рейсовыми автобусами и т. д. Много раз я проезжал остров Муху – родину Юхана Смуула, сиживал в маленьком портовом кафе, где, как рассказывали, Юхан угощал, бывало, знакомых рыбаков – он был широким человеком, а в знакомых у него была вся Эстония. Пешком я тоже немало оттопал по каменистым приморским дорогам, и когда потом переводил стихи, в которых оживал эстонский пейзаж, я узнавал его реалии: и валуны, и вереск, и можжевельник, и одинокую сосну…

 
Поле голое. Песчаник.
Жухлая трава.
К лесу тянется тропинка,
Видная едва.
 
 
С неба падает сквозь тучи
тускловатый свет,
И зеленый нахлобучен
На сосну берет.
 
 
Стала тихая береза
Желто-золотой.
Пустошь к осени прильнула
Горькой головой.
 

Это – Юхан Лийв, самый пронзительный поэт Эстонии, ее классик и несчастный сын, по сути – бродяга, душевнобольной, в часы просветления он писал стихи, запечатлевал смятение души, которая каждый раз умирала вместе с осенним увяданием природы.

Когда я взялся за переводы стихов Юхана Лийва, поэт Мате Траат пригласил меня к себе, достал пожелтевшие подшивки газет XIX (!) века, еще какие-то материалы и прочел мне трехчасовую лекцию – даже не лекция это была – это было погружение в атмосферу.

Я, как прежде, искал аналогии. Мате прекрасно знал русскую литературу: он окончил в Москве литературный институт и Высшие сценарные курсы.

– Некрасов? – размышлял он. – Клюев? Может быть, Есенин?

Потом покачал головой:

– Нет аналогии.

А я теперь думаю, что, наверное, Рубцов. Другое время, другая почва, а беззащитность перед жизнью и болезненное соединение с природой – те же. И безыскусность. Полное отсутствие какой бы то ни было рисовки…

 
Тихая моя родина!
Ивы, река, соловьи…
Мать моя здесь похоронена
В детские годы мои.
 
 
Где же погост? Вы не видели?
Сам я найти не могу.
Тихо ответили жители:
– Это на том берегу…
 

Слышишь, Мате? Тогда мы не знали этого поэта, которому судьба уготовила жизнь, полную невзгод и озарений, закончив ее преждевременной и нелепейшей смертью. Ты прочти его, Мате, или – перечти. Конечно, Эстония теперь независима и свободна, ей нет дела до России. Но ты облейся слезами над стихами Николая Рубцова. Ведь Таммсааре переводил Достоевского. А ты переведи Рубцова, Мате Траат!

Матса Траата называли Великим Выпрямителем. Человек огромного роста, он подходил к приятелю и клал ему на плечо и спину крупные ладони.

– Выпрямись, старик, – говорил он со смущенной улыбкой.

«Старика» он привез из Москвы. Вся литературная и театральная молодежь была тогда «стариками». Слово это несло в себе смесь бравады и нежности. Потом оно постепенно ушло из лексикона, уступив место «отцу», «деду», «мужику», «мэну» – словам, в которых бравада была, но нежности уже не было. Для Матса же друзья оставались «стариками», думаю, остаются и по сей день.

Однажды, встретив и выпрямив меня на улице (это было на Ратушной площади), Мате сказал:

– Слушай, старик, не возьмешься ли ты перевести мою книжку? Подстрочники я уже подготовил. А, старик?

Взгляд у него был пронзительный, проникал в самую душу. Глаза всегда были воспалены, может быть, поэтому и взгляд казался таким выразительным. Сколько помню, у Матса всегда были усталые глаза. Потом, когда он надел очки, это стало не так заметно.

Для меня предложение было лестным, это было признание уровня, принятие в цех. Я с трудом сдерживал ликование. Мате же вел себя так, будто не одаривает, а одалживается и ждет смиренно, соглашусь я или нет. Он был уже известным в Эстонии поэтом, автор «Угловатых строк», сам угловатый, от земли, пересевший с трактора на студенческую скамью Литинститута. Но стихов его я не знал. Образ «великого выпрямителя», поэта «от земли» существовал в моем сознании, так сказать, независимо от текстов.

И я стал погружаться в тексты.

Это было непросто.

Большинство стихов Матса Траата были написаны верлибром, то есть не содержали рифмы и четкого ритма. Это была как бы высокая проза, но в том-то и дело, что не проза все-таки, а стихи: иносказание, яркие образы, внутреннее волнение делали эти строки поэзией. И все-таки ритм. Ритм фразы и ритм строки. Оказалось, что и в этом свободном изложении ни одного слова нельзя перенести со строки на строку.

Нет, я, конечно же, встречался с этой формой поэзии и раньше. У Блока, например: «Она пришла с мороза…» Помню у Евгения Винкурова…

 
Я заведовал поэзией.
Позиция зава – позиция страдательная.
С часу до четырех ежедневно
Я делал себе врагов…
 

И я, наверное, как-то воспринимал это, если сегодня, тридцать лет спустя, цитирую по памяти.

Тогда – воспринимал.

А тут – окунулся.

Окунулся в поток вдохновенного поэтического бормотания, в откровения незащищенной души и воспаленного мозга. Я вчитывался в эти строки, я словно видел перед собой Матса – он смотрел куда-то в пространство своими покрасневшими глазами и говорил, говорил, говорил – как обычно, монотонно и вытаскивал, вытаскивал из себя наброски, наброски, раскладывал их передо мной и, смущенно улыбнувшись, произносил:

– Вот так, старик…

 
В марте сосны пахнут особенно.
На моем столе горсть солнечной хвои,
В которой поэтические иллюзии
Перемешаны с сигаретным пеплом.
Ты идешь по коридору, неся за собой солнце.
Я не спешу, я еще не нашел слов,
Которые можно сказать тебе.
Я просто затихаю, как вечер,
в котором вода подернулась ледяной корочкой.
 
 
Я видел много городов, много воробьев
И много деревьев.
Надо всем этим ходит дождь.
Надо всем этим ходит солнце.
Ни в одной энциклопедии нет ничего нового,
Потому что мир видел все.
Для нас же все ново,
Потому что наши сердца полны мартом.
 
 
Знаешь, милая, наша жизнь как открытка:
На одной стороне ледяной простор одиночества,
На другой – тысячи крошечных воспоминаний,
Столкновения характеров и ссоры,
Цветущие вишни и нехватка денег.
Что ж, мы люди шестидесятых годов.
 
 
Я сплету тебе сумку из дождевых нитей.
Я наполню ее фантазией.
Я наполню ее глупыми и нежными словами,
Которые тогда лишь имеют смысл,
Когда произносятся наедине.
Молча провожу я тебя на станцию,
Откуда поезда уходят в реальность.
Слова уничтожают друг друга,
Как уничтожают друг друга морские волны.
 
 
Кто не волнуется, прощаясь?
Разве что те,
У кого душа пуста,
Как опорожненная пивная кружка,
Забытая на мраморном столике в парке.
 
 
Я не скажу тебе ничего нового.
Посмотри только, при тебе ли еще кусочек радуги?
Ну, хорошо, хорошо!
Доброй вам ночи, дождевые капли на сонных фонарях,
Доброй вам ночи, предчувствия с лукавыми глазами,
Доброй вам ночи, все добрые начала мира.
Доброй ночи.
 
 
Я не искал больше аналогий.
Я постигал стилистику поэта Матса Траата.
Я постигал поэтическую школу.
 

* * *

Завязавший с бандитизмом Дима больше у нас не работает. Но как-то он не забывается: глуховатый голос, настырное гортанное «р», большие выпуклые глаза.

– Борис Самуилович, – делился со мной Дима своими чувствами насчет лоходрома. – Вот дали бы автомат – перестрелял бы всех и не дрогнул. Я их вообще ненавижу. Вы знаете, они вчера объегорили одну женщину, пенсионерку. Она, когда поняла, вцепилась в одного и стала кричать, и кричала, кричала, не замолкая, они ее стали волочь в сторону – она кричит, они ей деньги совали обратно – она кричит, как резаная, они и пинали ее, и уговаривали…

– Как же так, – думал я, – столько здесь крутится наших «олимпийцев»: продавцов, постоянных оптовиков, грузчиков – и никто не слышал и не видел этого вопиющего в полном смысле факта, а Дима один видел. И так серьезно об этом говорит. Может быть, что-то видел, остальное досочинил, и теперь уверен, что так было на самом деле.

– Борис Самуилович, – продолжал между тем Дима, – это же надо быть животным, чтобы обидеть пенсионерку. Я бы ни за что на это не пошел, ни при каких обстоятельствах. Если бы мне очень понадобились деньги, я бы выбрал, например, джип покруче и стал бы ждать его хозяина. Я ждал бы сколько нужно. Хоть сутки. Хозяин бы пришел к своему джипу, и я взял бы у него деньги.

Я представил себе джип у тротуара и в тени дома Диму, поджидающего свою жертву, и ужаснулся обыденности тона нашего разговора. Именно разговора, потому что я тоже вяло вставлял свои реплики, стесняясь возмутиться вообще устройством его крупной коротко стриженной головы. Получалось, что я как будто разделяю это простое криминальное мышление.

– Я родился в исключительно интеллигентной семье, – рассказывал между тем Дима. – Мой папа – хирург, он делал такие операции! Его знала вся Одесса…

Дима, конечно, «завязал» с бандитизмом, но в нем навсегда засела бандитская психология. Смысл ее немудрен: жить за счет усилий других людей.

– Я бы на вашем месте, – сказал Дима, – открыл точку с канцтоварами. Нашел бы человека, дал бы ему денег на раскрутку, и все. У меня бы не болела голова. А прибыль пополам.

– Дима, – возразил я, – как же так: человек будет работать, освоит рынок, ассортимент, складирование, транспортировку. Допустим, дело у него пойдет, он один месяц поделится прибылью, другой, а потом скажет: «А почему, собственно? Долг я отдал, в чем дело?»

На что Дима ответил:

– Я бы ему объяснил, что делиться нужно всегда. И он бы понял.

Самое интересное, что Дима так и поступил. Он создал бригаду из двух женщин: одна была организатором и как бы партнером Димы, другая – продавцом. Дима занял денег и открыл точку. Сначала он старался: таскал, доставал, привозил, нанимал машины. Потом, запустив механизм, резко начал появляться в щегольском и чистеньком и рук уже не пачкал. Он брал себе щепетильно ровно половину прибыли. Женщины его уважали. Но со временем они стали раздражаться его неучастием в процессе, вскоре бросили это дело и нашли другую работу. Применять давление было не к кому. Дима, я думаю, ошибся в масштабе предприятия и отстал от времени. Всё-таки это был уже не 92-й год, а 98-й. Формы вымогательства уже не были так элементарны. Потом Дима исчез с горизонта. Чем он занимается, не знаю. Знаю только, что живет в Москве: однажды позвонил одной из своих бывших работниц.

* * *

 
Машина черная юзит
И сходу резко тормозит.
Без приглашения визит
И без рукопожатий.
И слово резкое «бандит»
Не удивит, не поразит,
И никого не оскорбит:
Не брань, а род занятий.
 

Люберцы. Книжная ярмарка. Уютные деревянные палатки составляют сплошной круг. Одна из палаток – моя. Бизнес мой незатейлив. На своей «Таврии» я объезжаю добрых полтора десятка издательств и привожу в палатку закупленные книги. 1995 год. Книжные издательства уже наладились к тому времени с литературой широкого спроса: крутые западные детективы – Спилейны, Макбейны, Стивены Кинги и прочие Чейзы, не говоря уж о Яне Флеминге. Поле здесь было непаханым, и коммерческие семена прорастали со страшной силой. Целая культура детективного жанра, рожденная и вызревшая по ту сторону железного занавеса, вдруг упала – вся сразу! – на наши головы.

Бесхитростные любовные романы, схваченные книжными переплетами телесериалы – «Просто Марии» и простодушные богатые, которые тоже плачут… Что еще? Еще оккультные сочинения и восточные откровения духа и плоти. Все это формировалось и классифицировалось по сериям, выпускам, томам и частям. К моменту моего появления на книжном рынке эта массовка была уже разобрана, каждый приник к своей соске. Китч-поезд, едва сформировавшись, рванул с места, набирая скорость. Хвататься за поручни последнего вагона не было смысла, и я избрал необычное для того места и того времени направление дела: стал завозить в свою палатку традиционную литературу – от Пушкина до, скажем, Нагибина. Плюс словари. И как-то пошло! Возле палатки вспыхивали даже дискуссии на литературные темы. Это было мило. Потом я придумал привозить учебники. Я первый до этого додумался в Люберцах, и летом 95-го года у моей палатки возникла очередь. Очередь! «Женщина, вы не стояли». – «Я стояла, но отходила, вот мужчина может подтвердить». Каково?! Я трудился добросовестно. Когда ломалась машина, брал в руки каталку, и с ней, перегруженной, – по автобусам, троллейбусам, метро и электричкам, а в Люберцах – километра два пешком. А ведь мне было уже не тридцать, не пятьдесят и даже не шестьдесят, а шестьдесят два года. Но возраста не чувствовал. Коммерческий азарт был сродни спортивной злости, он гнал меня по пересеченной местности мелкого бизнеса, тем более что до встречи с Семеном это был честный бизнес, простой как правда: купил за рубль, продал за рубль двадцать.

Семеном Яковлевым звали человека с буйной всклокоченной шевелюрой и неухоженной бородой. Он жил недалеко от Люберец, в поселке Томилино, – вдвоем с престарелой мамой. Они занимали половину деревянного дома с палисадником. Семен располагал к себе своей нелепостью и открытостью. Его палатка торговала чем придется – Семена это мало трогало. Он обдумывал АКЦИЮ. Он хотел провести акцию и заработать сразу и много. С этим не слишком оригинальным, но заманчивым намерением Семен пришел ко мне. План у него был не такой уж глупый. Надо сказать, что издательств повырастало к тому времени несметное количество. Грамотно же вели издательскую политику единицы. Большинство руководствовалось личными вкусами и амбициями застойного периода. Но времена изменились, протестный интерес пропал, язвы культа и застоя были названы, то, что раньше жадно читалось между строк, теперь открыто стояло в прессе. К тому же вся мировая литература составила конкуренцию лучшим советским и антисоветским писателям. Одним словом, в издательствах зависли неликвиды. Издатели готовы были отдать их за гроши, почти даром, ибо невостребованные тиражи хранились на арендованных складах не бесплатно.

Я должен был – именно за бесценок! – набрать неликвидов, а Семен выменять их на другие книги, те – еще на какие-нибудь, причем цена от обмена к обмену в этих случаях увеличивается, но все равно остается низкой.

В результате получался ассортимент пусть не самых лучших, зато очень дешевых книг, которые шли в оптовую и розничную продажу. Прибыль обещала быть нешуточной.

Я знал немало издательств, у которых зависли тиражи. Со мной заключили договора на самых льготных условиях: цены символические, оплата через три месяца. Некоторых книг набралось от десяти до сорока тысяч экземпляров. Семен арендовал склад на заводе музыкальных инструментов – туда я и свез эти тысячи.

Тут кстати заметить, что Семен обладал темпераментом, таким же буйным, как его шевелюра, чувства его были всклокочены, как его же запущенная борода. Семен любил, и любил неистово. Девушку звали Настей. Это была широкоплечая физкультурница с расщелинкой между передними зубами, как у навсегда любимой народом Аллы Пугачевой. Лет Насте было между двадцатью двумя и двадцатью пятью, в то время как у Семена дело двигалось к цифре сорок, и в буйной шевелюре, в самом центре, явно намечалось просветление. Настя не слишком баловала своей благосклонностью влюбленного коммерсанта. Время от времени она вдруг отрывалась от столицы и отбывала с кем-то куда-то, на какой-то отдых. Семен тогда мрачнел как туча, и – что? Конечно же, пил водку в больших количествах. Потом Настя опять появлялась на горизонте и милостиво разрешала Семену заботиться о себе и своей маме: покупать одежду, мебель, участвовать в решении каких-то квартирных вопросов. Я сам однажды, как дурак, в жару перевозил им на своей «Таврии» какой-то холодильник и подержанный телевизор, еще и затаскивал, хвалясь силой, на четвертый этаж без лифта. Абсурд!

Размен книг шел между тем полным ходом, шла и реализация. Я с тревогой стал замечать, что чем оживленнее шло дело, тем дороже водка появлялась в дни депрессии и тем интенсивнее становилось служение прекрасной даме в дни воспарений.

Прошло три месяца. Семен денег не дал. Я был «кинут» самым пошлым образом, но долго не мог в это поверить, слушал, опять же как дурак, и лепетал что-то невразумительное своим партнерам, которые неуклонно переставали быть моими друзьями. Что я мог им сказать? Что их деньги ушли на водку и на Настю?

Излишне говорить, что я начинал день с беседы с Семеном и заканчивал его этим же бесполезным мероприятием. Семен стал все чаще не являться на нашу торговую территорию. Тогда я приезжал к нему домой в Томилино и там вел все те же бесполезные разговоры.

И – нарвался на бандитов.

«Машина черная юзит…»

Все так и было. Машина была «девятка» – «Жигули 2109» черного цвета. С места – только рвала, останавливалась – только с визгом. Едва я припарковался на тихой томилинской улице, они подлетели и резко высадили десант. Четверо в черных куртках, в черных свитерах одновременно выскочили из машины и подошли ко мне, не улыбаясь. И вдруг один из них сказал тихим голосом:

– Борис Самуилович, можно вас на минуту!

Я покинул свою территорию, то есть свою автомашину, и отправился в путь в сопровождении мрачного эскорта. Прошли мы немного, не более тридцати метров, никуда не сворачивая, и остановились. Собственно говоря, это место было ничем не лучше того, где я оставил машину и сидящую в ней жену Ларису. Зачем было куда-то отходить, осталось непонятным. Возможно, таков был ритуал.

– Меня зовут Сергей, – представился человек с тихим голосом. Так спокойно, что я почти поверил, что действительно – Сергей. У него было усталое лицо не очень молодого и не очень глупого человека, худощавое, невыбритое. Скажем, младший научный сотрудник, который всю ночь гонял нулевую пульку. Остальная гвардия, включая водителя, выглядела угрожающе. Если у кого и имелись признаки интеллекта, то они были спрятаны искуснейшим образом. Я назвался.

– Мы знаем, – якобы улыбнулся якобы Сергей. – Борис Самуилович, зачем вы обижаете Семена? – вдруг спросил он.

– Я? Семена?!!!

Возмущение мое было так велико, что я забыл, где нахожусь, с кем разговариваю, с какой, собственно, стати – это просто не имело значения.

Я обидел Семена?!

Ни себе хрена, как говорят в Сибири. Да я… Да он… Мне поверили… Потерял друзей… Товара – на шестьдесят миллионов, и есть накладная с его, Семена, подписью.

– Есть накладная? – переспросил как бы Сергей.

Накладная была. Совсем недавно, несколько дней назад, Лариса заставила меня взять у Семена подпись за все то, что он от меня получил. Надо сказать, что эта с неохотой поставленная закорючка была единственным свидетельством того, что у меня-то не было злого умысла в этом провалившемся деле. Позже она спасла меня от привлечения к уголовной ответственности за экономическое преступление.

Одним словом, накладная была.

Тогда как бы Сергей как бы участливо спросил:

– Так значит, это он вас обидел?

– Ну конечно! – я жадно заглотал наживку.

– Тогда вот что, – заявил как бы Сергей, – мы будем ваши интересы защищать. Вы не обращались в суд?

Какой суд! Я не готов был ни к каким судам. Я занимался тихим книжным бизнесом под уютный аккомпанемент интеллигентных разговоров. Отношения были такими мягкими, что даже намек на какой-то упрек казался трагедией. К тому же в воздухе носились слухи о «крышах», которые практически заменили собой правоохранительные органы. Нет, в суд я не обращался. Я так и сказал:

– Нет, в суд я не обращался. Я просто потерял друзей.

– Хорошо, – заметил как бы Сергей и спросил: – У вас нет крыши?

– Нет.

– Мы будем. Мы дадим вам раскрутиться, можем даже помочь. Вы сейчас пишете? У нас есть связи в издательствах. Мы поможем издать ваши книги. А Семена накажем. Хотите, заставим передать вам дом. А вы его потом продадите.

– Нет, не хочу!

Хоть на это «не хочу» у меня хватило ума!

– Ладно, потом обсудим. А сейчас дайте нам пятьдесят тысяч. У вас есть пятьдесят тысяч?

И я, дурак, пошел к машине, взял у Ларисы деньги и передал их как бы Сергею. Тот сел в машину, остальные споро заняли свои места, и «девятка» рванула с места как угорелая.

На другой день они влетели на книжную ярмарку – сторож проворно распахнул ворота, ни о какой плате за въезд не было и речи. С Семеном они стали плотно беседовать, а меня настойчиво попросили никуда не отлучаться. Для гарантии ко мне приставили мрачного типа, который все время кривил рот и вращал глазами. Я попросил у него сигарету. Он удивился и дал.

– Ты чего мрачный такой? – спросил я по-свойски.

Он еще больше удивился и пробормотал что-то о трудности жизни. Вопрос, конечно, был не из умных. Это была его работа: присутствовать с угрожающим видом.

А я, дурак…

Я уже четвертый раз называю себя дураком, а ведь это не совсем точно. Я не глупым был, а невежественным, как ни странно. Я не знал той жизни, в которую вступил. Потом я прочел статьи и скороспелые художественные, произведения, увидел, услышал, обдумал. Бригады рэкетиров выросли в одночасье, появились, как всходы после теплого дождя, едва ослабла вертикаль власти. В сущности, препятствий им не чинилось, и они покрыли рыночное пространство, образовав из фрагментов цельную мозаичную картину.

Грубая сила и хамство отменили арсенал многовековой культуры. У директора люберецкой книжной ярмарки был заместитель, изобретатель-химик, кандидат наук. Так вот он слегка обрызгал колесом не соизволившего отступить на шаг бандита из бригады.

Тут же дал задний ход: вернулся извиниться. На что бандит орал на него как фанат на футболе – до вздутия жил на шее – а тот покорно повторял извинения, и лишь когда у бандита кончился заряд, тихонько отъехал.

Да, я не знал новых соотношений, меня им не учили. Новым хозяевам жизни не было дела до того, как их воспринимает пассивная часть населения.

Мои бандиты, между тем, вынесли такое постановление:

1. Пока что я плачу им один процент от выручки.

2. Семен привезет мне разных книг на девяноста миллионов рублей. Я эти книги продам, шестьдесят миллионов уйдет на оплату долга, а тридцать, стало быть, – крыше, то есть им.

Должен сказать, что я отчаянно спорил и выспорил минимальную дань – всего один процент. Для сравнения: продавец у меня получал от прибыли восемь процентов. К тому же я оговорил, что не любые книги приму у Семена, а только ЛИКВИДНЫЕ, которые можно надеяться продать. Продавая же, буду платить поровну – и кредиторам, и бандитам, а не только бандитам поначалу.

Спор шел тяжело. Как бы Сергей разговаривал ровно, а мрачный тип время от времени взрывался и орал, выпучив глаза: «Брось ты свои еврейские штучки!» Он осуществлял моральное давление. Наконец они уехали, и я велел продавщице откладывать один процент выручки в отдельный конверт.

Я спросил Семена:

– Зачем же ты наслал на меня бандитов?

Тот ответил:

– А что мне оставалось делать?

Каково?!

Они звонили мне, вызывали на встречу, удивлялись мизерности процента и так далее. Я заметил, что звонок раздавался всякий раз после того, как я в очередной раз нажимал на Семена. Ни денег, ни книг, ни связных объяснений я от него так и не дождался.

Если меня это давление угнетало, то Ларису просто приводило в отчаяние. Ходила масса слухов о бандитских методах: похищение, шантаж, отнимают квартиру и так далее. Причем, кто прав-виноват было не важно. Сам факт общения с «барыгой» давал им все права.

Нам было что терять. У нас была квартира, какая-никакая машина, а главное – десятилетний ребенок Женя, мой пасынок. Никакой надежды на милицию тогда ни у кого не было. Я чувствовал этот тупой груз, он давил на психику. Я приуныл. Я перестал радоваться жизни. И тут мне на помощь пришла моя бывшая сотрудница Татьяна Александровна. Двое ее пасынков взялись познакомить меня со своим другом детства, чтобы тот помог мне – по крайней мере морально. Дело в том, что друг детства был кем-то нерядовым в мире рэкета и бандитизма. После долгих переговоров встреча была назначена. Адреса мне не дали, сказали только, куда я должен подъехать на машине. Пасынки, крепкие ребята, которые промышляли по ночам извозом, встретили меня в условленном месте и отвели в квартиру.

Это была маленькая двухкомнатная хрущевка, в ней было ни чисто, ни грязно и отсутствовал дух жилья. Например, не было ни одного спального места: ни кровати, ни дивана. Посреди комнаты стоял обеденный стол, вокруг него штук восемь стульев и табуреток. Кухня, между тем, функционировала. Более того, функционировали две женщины средних лет и, я бы сказал, усредненной внешности. Какие бы то ни было признаки принадлежности к преступному миру: развязность, не знаю, жаргон, вызывающая косметика – отсутствовали. Женщины приносили из кухни бутерброды и напитки, в основном – безалкогольные. Напитки были охлаждены и в больших количествах.

– Вот этот человек, – представили меня пасынки моей приятельницы, – его зовут Борис Самуилович.

– Здравствуйте, Борис Самуилович, – сказал худощавый мужчина, который главенствовал в комнате. Имени своего он не назвал, только скупо улыбнулся. – Так что вы хотели от меня услышать?

Я коротко рассказал свою историю.

– Ну, Семен! – заметил мой собеседник и покачал головой. Там еще было два человека, кроме пасынков, и они тоже сказали «ну» и покачали головами.

Вдруг мой новый знакомый, не назвавший своего имени, оживился.

– А хотите, мы ему сделаем каверзу, ну, например, сожжем дом?

– Нет, сказал я. – Не хочу.

– А что же вы хотите?

– Объясните мне, насколько глубоко я завяз в истории с этими… ребятами, и как мне от них избавиться.

– Какая у них машина?

– «Девятка» черного цвета.

– Понятно, что черного. Вы говорите, дали им пятьдесят тысяч?

– Дал.

– Это зря, конечно. А какой у вас доход?

Я сказал.

– Ну, это курам на смех. Значит, я думаю так: бригада несерьезная, вернее всего – самостоятельная, не в структуре. От вас, вернее всего, отстанут. Вы только сильно не выступайте, все рассосется само собой. Понимаете, сейчас такое время: рынок, в сущности, поделен. Ребята нагуляли жирок, утратили прыгучесть. Никто сегодня не хочет дергаться по пустякам: стрелять, махаться, убегать и догонять. Хотят иметь свои бабки и просиживать их в казино.

Я поблагодарил за беседу и уехал.

Никаких книг ни на какие девяносто миллионов Семен мне, конечно же, не привез. И когда в очередной раз мне позвонил как бы Славик от как бы Сергея, я закричал скандально:

– Что вам от меня надо! Семен никаких книг мне не поставил, долг не отдал, так что вы ничего не сделали из обещанного. Все: с меня взятки гладки!

На что как бы Славик миролюбиво ответил:

– Ну, ладно. Вы скажите только, вы никуда не обращались?

– Нет.

– Ну, хорошо.

Он повесил трубку. «До свиданья», как и «здрасьте», у них было не в ходу.

Больше я никого из экипажа черной «девятки» не видел и не слышал. Потом я узнал, что бандиты заставили-таки Семена продать свои полдома (кажется, за пять тысяч долларов) и деньги у него забрали. Сам же Семен снял комнатушку на той же улице в деревянной халупе и перевез туда свою несчастную маму. Это была справедливость по-бандитски.