Текст книги "Уходит век"

Телевизор фрау Хайн выключила, но вином и пивом уставила столик, с тем, чтобы слушатели существовали в полном комфорте.

Странным мне сейчас кажется не то, что я вскоре после начала читки потерял нить, как это со мной бывало на партийных собраниях в эстонском Союзе писателей – странным было то, что я хоть вначале что-то понимал: ведь немецких слов в моем распоряжении гораздо меньше, чем эстонских. Странным было не то, что меня разморило после суматошного дня – в неподвижности и неактивности существования сонливость сковывает разум, как лед реку. Странным было то, что я сумел удержаться от дремы – тянул пиво, покуривал даже сигаретку, а потом стал наблюдать за фрау Хайн, и это было уже активное занятие. А лицо ее было прекрасным! Крупное, одутловатое, оно было подвижным и вдохновенным. Оно было как бы экраном настроений и интонаций – отчаяние, торжество, лукавство, тревога. И глаза лучились. Зажигались и лучились голубые глаза, крупные, с почечными мешками и без косметики.

Иногда в фургон кто-нибудь приходил и, как правило, оставался, устраивался бесшумно с бокалом вина или пива и слушал с живостью.

Окончилась читка, поговорили о рассказе – рассказ был святочным, сентиментальным, очень трогательным – так я понял. А Гильзенбах упрекал фрау Хайн, что она не пишет о том, что знает лучше всего на свете – о цирке. Они поспорили, и я понял, что это их давний спор, и еще понял, что они очень любят друг друга.

Когда все стали расходиться, фрау Хайн попросила меня остаться. Она усадила меня напротив себя и медленно произнося слова, – так, чтобы я понял, сказала, что очень просит меня приехать завтра, потому что завтра будет представление и ей хочется, чтобы я его обязательно посмотрел. Глаза ее лучились, улыбка блуждала хитрющая – дескать, вы такое увидите, такое увидите…

А я назавтра уже уезжал. Поезд Берлин-Москва отходил ровно в 24 часа. Я сказал ей об этом. Но представление – первое – в три часа дня! Можно успеть. Из Берлина добираться на двух электричках… Может быть, и Раймор поедет, тогда на машине…

Но не мог же я просить Раймора о таком одолжении. Он убил на меня один день – хватит. И я сказал, что очень хочу посмотреть представление, но не знаю, смогу ли.

– Момент, – сказала фрау Хайн, и лицо ее сделалось совсем хитрым. – У вас, наверное, кончились деньги!

С этими словами она достала из старого, прямо-таки опереточного, ридикюля пачку денег, отсчитала пятьдесят марок и протянула мне.

С большим трудом мне удалось убедить ее, что дело не в деньгах, и заставить забрать свои пятьдесят марок. Фрау Хайн сокрушенно вздохнула и спрятала деньги. Меня это все растрогало, мне страшно захотелось приехать назавтра в Бернау, но все что я мог сделать – это сердечно поцеловать старую женщину на прощание. На обратном пути я рассказал Раймору Гильзенбаху об этом, и он с большим энтузиазмом вызвался ехать завтра на представление цирка Хайн.

И вот мы стоим возле моего дома на Молль-штрассе, прощаемся, и я говорю переводчице, что завтра она может просто отдохнуть, ей незачем мотаться в Бернау: с Раймором и с фрау Хайн я худо-бедно объяснюсь… И вдруг замечаю в глазах ее испуг, смятение, и моя непоколебимая фрау Лотермозер объявляет, что не хочет оставаться одна, что если только мы не возражаем, она просто-напросто с удовольствием поехала бы с нами.

Я десять дней пробыл в ГДР. Это не так уж мало, если жить насыщенно. А я жил насыщенно. Я встречался с работниками книжного издательства и с редакторами молодежного журнала. Я был на приеме у председателя Правления магдебургской писательской организации. Я облазал три зоопарка, был два раза в кино, ходил по кафе и магазинам. Я подходил к стене, разделяющей надвое Берлин, и наблюдал за работой КПП. Я был в национальной художественной галерее, где видел, кроме всего прочего, пять подлинников Шагала. Но ведь что-то остается в памяти самое-самое. Этим самым-самым был тот момент, когда дрогнула фрау Лотермозер, независимая брюзга и неистребимая пессимистка.

Не стану скрывать – я обрадовался.

И на другой день ровно в три часа мы сидели на легчайших стульчиках в домашнем цирке-шапито, и дети начали представление – они крутили акробатические трюки разной степени сложности, причем самый маленький просто кувыркался через голову. И дрессированные свиньи выстраивались в цепочку и по команде садились, и одна свинья никак не хотела садиться, сколько на нее ни хлопали бичом и ни ругались. И когда дрессировщик, он же клоун, сказал, обращаясь к публике, от которой не было ни пространственного, ни морального отдаления, «попробуем вежливо!», и снял шляпу, и попросил свинью пожалуйста сесть – свинья села…. И пони, верблюд, лама танцевали один танец и качались друг с другом на качелях, и медведь танцевал вальс и русскую, и четырехлетний артист участвовал в клоунаде, – настоящий маленький клоун!

Одним словом, программа была трогательной. Не столь мастеровитой, сколь трогательной. Дрессировка, впрочем, была отменной, высокого класса, но тоже – трогательной.

А потом ликующая фрау Хайн угощала нас ужином все в той же пивной, а маленький клоун сидел рядом, на коленях большого клоуна, и они ели из одной тарелки шницель, а когда шницель кончился, фрау Хайн показалось, что малыш не наелся, и она, не прерывая оживленного разговора, стала подкармливать его из своей тарелки…

А когда я пробирался мимо столиков, кто-то из благодушных пригородных джентльменов потянул меня за куртку и сказал к всеобщему восторгу: «Горбачев – водка – нельзя!»

И я ответил на своем чистом ломанном-переломанном немецком языке, что это даже хорошо, что мы так много выпили водки, что теперь можно сделать передышку. И все смеялись, и фрау моя Лотермозер тоже заливалась, как миленькая!

В Берлине я подарил своей переводчице розы.

Бывает так, что у мужчины возникает безотчетная потребность подарить женщине цветы. У меня возникла такая потребность, и я не стал ее в себе подавлять. Фрау Лотермозер сказала «данке шён» и протянула руку для поцелуя.

Она провожала меня на вокзале.

– Возьмите! – она протянула мне формочку с полудюжиной вареных яиц. – Это не за то, что вы именно подарили мне розы. Это просто так.

Фрау Лотермозер оставалась фрау Лотермозер.

Таллиннский зоопарк сыграл немалую роль в судьбе еще одного писателя. Его имя Теет Каллас.

Теет Каллас женился на русской журналистке Алле Зайцевой, работавшей в газете «Молодежь Эстонии». Нелишне заметить, что, несмотря на национальную замкнутость, отдельные эстонские писатели и журналисты не умели противостоять бедовым русским коллегам противоположного пола. Так, Алла Зайцева превратилась в Аллу Каллас, Валя Клюхина – в Валентину Сийг, Женя Лурье – в Евгению Хаппонен.

Теет Каллас до женитьбы на Алле Зайцевой, в общем и целом злоупотреблял. Способный писатель, он вследствие этой своей слабости начал сползать с завоеванных высот. Например, сполз с редакторского кресла уважаемого журнала, стал меньше печататься, потому что стал меньше писать. Утрата общественного достоинства казалась неизбежной. И тут он встретил Аллу – очень женственную и очень умную журналистку. Она была настолько умна, что вообще не болтала напрасно, а каждую фразу произносила, предварительно обдумав и наполнив смыслом. Что нечасто встречается среди журналисток молодежных газет. Теет, не пропивший еще к тому времени разума, оценил, одобрил, проникся и сдался. Браво, Алла! Соотношение выпивки и творчества стало заметно меняться в сторону последнего. Браво, Теет! К тому же Теет получил в свое частичное пользование пасынка, пацаненка лет восьми, не помню точно. Это позже Алла родила ему девочку. А поначалу дремавшие до срока отцовские чувства прозаика обрушились на голову пасынка.

И Теет Каллас решил подарить ребенку шакаленка.

Я сообщал уже, хоть и витиевато, но не двусмысленно, что, женившись, Теет стал гораздо меньше пить. Но я не утверждал, что он вовсе забросил это скользкое занятие, являющееся то тормозом, то стимулом для творческого процесса.

Однажды, будучи в таком стимулирующем состоянии, Теет понял вдруг, что пора. Он взял пасынка, вызвал такси и поехал в зоопарк. Дело в том, что директор зоопарка Мати Калл был старым соучеником и, стало быть, старым приятелем Теета Калласа. Ведь в маленькой Эстонии каждый каждому – кто-нибудь. Кроме того, директор зоопарка был тоже творческой натурой. Он писал статьи и выступал с лекциям о животном мире, а также занимался эстампом. Стены его квартиры украшали авторские работы. Однако характер деятельности покровителя зверья и хозяйственника наложил отпечаток на натуру директора. Мати Калл был отнюдь не богемным человеком. Напротив, он отличался трезвым образом жизни и трезвостью мышления, поэтому идею с шакаленком он отверг сразу, как несостоятельную. Во-первых, шакаленок со временем повзрослеет и превратится в шакала – что с ним тогда делать? Во-вторых шакаленок, как и любой другой обитатель зоопарка, находился на балансе, то есть представлял из себя государственную собственность, расхищение которой каралось по закону.

Но! Но он, Мати Каал, мог пожертвовать своему другу Теету Калласу для его уважаемого пасынка, который в этот момент сидел в такси и ждал отчима, если не шакаленка, то по крайней мере кролика. Кролик, конечно, тоже числился на балансе, но – как расходный материал, то есть живой корм для хищников, чтобы хищники не утратили природных инстинктов. Так что списать в расход кролика было делом несложным, а какой-нибудь тигр, недополучив живого мяса, не мог предъявить претензию за неумением говорить.

Зажав под мышкой притихшего кролика, писатель направился к выходу. Когда он поравнялся с клеткой, в которой расхаживал тигр, в нем взыграло ретивое.

– Вот видишь, – сказал Теет Каллас тигру, – был твой кролик, стал мой. Вместо твоего желудка попадет в мою квартиру, а ты и думать забудь о нем! – С этими, или похожими на эти, словами он просунул свободную – а это была правая! – руку между прутьями клетки и стал назидательно грозить тигру пальцем: – Ну-ну-ну, тигр!

Тигру это дело не понравилось, и он мгновенно откусил у творца указующий перст, тот самый, которым писатель нажимал на авторучку, создавая художественные произведения.

Потом, уже дома, находясь в сильном возбуждении от еще не прошедшего хмеля, плюс новокаин, плюс противостолбнячный укол, плюс укол против бешенства, плюс, все-таки, опять коньяк, Теет названивал всем своим знакомым и кричал с непонятным восторгом в трубку: «Мне тигр палец откусил! Если ты не веришь по-эстонски, моя жена Алла подтвердит тебе по-русски!

В дальнейшем, создавая новеллу или рассказ, Теет за отсутствием указательного пальца нажимал на авторучку средним. Говорят, что произведения его стали тоньше и мудрее. Ведь никто не знает, где прячется талант. Почему бы и не в пальце?

У но Лахт числился заслуженным бунтарем Союза писателей Эстонии. Однажды в Эстонии создали своеобразный альманах. Каждый писатель был представлен фотографией, краткой биографической справкой и коротким произведением. Уно, кстати, был запечатлен в этих анналах эстонской литературы в момент виража на горных лыжах. (Потом на обложке одной из своих книг он поместил свой портрет в младенческом возрасте, поясняя, что все авторы на обложке стремятся приукрасить себя, омолодить с помощью старых фотографий, и он решил довести это дело до абсурда.)

Так вот об альманахе. Каждый автор получил потом бланк заявления такого, примерно, содержания: «Я, такой-то и такой-то, прошу перечислить причитающийся мне гонорар за такой-то рассказ, помещенный в таком-то альманахе в фонд мира».

Что за фонд мира, с чем его едят, никто толком не знал, но каждый, добродушно усмехнувшись, подписал бумажку и сдал ее в секретариат издательства. Гонорар все равно был копеечным, и все легко от него отказались.

Все, но не Уно Лахт.

Прежде чем поставить свою подпись, он сделал приписку. А именно: точку после слова «мира» преобразовал в запятую и продолжил: «а также купить динамит и взорвать издательство «Ээсти раамат».

Главный редактор издательства Аксель Тамм смертельно обиделся на Уно и пожаловался на него в партийную организацию. Я был в то время членом партбюро и участвовал в разборе этого дела.

Уно вел себя непринужденно и вальяжно. Расслабил галстук и расстегнул верхнюю пуговицу рубашки. Секретарь Рейн Вейдеман сухо изложил суть дела и предложил вынести Уно строгий выговор с занесением в учетную карточку. Я, как убежденный либерал, взял слово и предложил выговор вынести не строгий, а простой и без занесения.

– Понимаешь, Боря, – снисходительно объяснил мне Уно, – простой у меня уже есть, мне его не успели снять, поэтому теперь нужно – строгий. Потом вы мне снимете простой, а через год снимете строгий. Партбюро согласно кивало головами.

Каково?

Год спустя я оказался в доме творчества Коктебель в одной смене с Акселем Таммом. Как-то мы с ним сидели на берегу и тихо беседовали, лениво швыряя камешки в Черное море.

Я спросил:

– А что вы думаете об У но?

Он ответил:

– В маленькой Эстонии должен быть один такой Уно Лахт.

Кстати. Сейчас, когда я пишу эти строки, Аксель Тамм работает советником Президента Эстонии по культуре.

Немного расскажу о Раудах.

Рауд – фамилия. В переводе означает «железо». Эстонцы до отмены крепостного права не имели фамилий. Когда же устроили первую перепись уже вольного населения, каждый наспех наделялся фамилией по признакам самым случайным. Это могло быть имя хозяина земель немецкого барона, прозвище человека, его профессия, предметы пейзажа, сходство с повадками того или иного животного и так далее. Переведу на русский язык. Фамилии тех, кто упоминался на этих страницах:

Траат – проволока

Сийг – сиг (рыба)

Тамм – дуб

Лахт – залив

А Рауд – железо.

Март Рауд – классик эстонской литературы. Помню его испещренное морщинами лицо. Я входил в литературу, когда он уходил из жизни.

Его сын Эно Рауд был замечательным сказочником. Его сказка «Муфта, полуботинок и борода» облетела буквально весь мир. Кроме того, он был неистребимым оптимистом. (Представьте себе сказочника-пессимиста. Кошмар!)

Я уже упоминал, что довольно часто путешествовал по Сибири. И каждый раз, когда тот или иной сибирский писатель узнавал, что я из Эстонии, раздавался вопрос:

– А не знаком ли ты с Эно Раудом?

– Знаком.

– Передай ему самый теплый привет. И вот – мою новую книжку. Сейчас надпишу.

Изо всей немалочисленной литературной Эстонии литературная Сибирь признала и горячо полюбила именно Эно Рауда.

Каково?!

И за что, собственно?

А за сердечность и нестандартность поведения.

Однажды группа литераторов перемещалась по Сибири. Проводились очередные ДНИ. Возможно, Дни литературы Эстонии в Сибири. Или – литературы Прибалтики. Не помню. В одном из аэропортовских ресторанов писатели ужинали в ожидании рейса. Те, кто улетал, и те, кто провожал. Когда температура взаимного интереса, или даже любви, поднялась почти до предела, кто-то напомнил, что вот-вот объявят посадку. Расставаться не хотелось до слез. Тогда Эно Рауд, высокий молчаливый человек, одетый явно не по-русски, встал из-за стола и отправился к диспетчеру.

– Я не успел как следует поговорить со своими новыми сибирскими друзьями, – сказал он, давя на акцент. – Я хочу, чтобы отложили рейс.

Диспетчер решил, что Эно – финн. А к иностранцам в то время относились как к небожителям. Тем более если иностранцы столь дружественно настроены к сибирякам.

Эно не стал разубеждать диспетчера. В конце концов, и финны, и эстонцы относятся к одной финно-угорской этнической группе.

– Сколько вам нужно, чтобы поговорить с друзьями? – осторожно поинтересовался диспетчер.

– Четыре часа, – невозмутимо произнес Эно Рауд.

Через пять минут громкоговоритель известил, что по техническим причинам…

Сибиряки полюбили Эно Рауда навсегда.

На сына Эно Рауда – Рейна – я переводил и печатал характеристику. Союз писателей Эстонии давал молодому человеку характеристику для поступления в Ленинградский Университет.

Сейчас, когда я вспоминаю юного Рейна Рауда, невольно напрашивается аналогия с другим юношей. Его звали Кристиан Яак Петерсон, он родился в самом начале прошлого века, а именно в 1801 году. Это был первый человек, написавший стихи на эстонском языке. Не на немецком или шведском, а именно на эстонском, который был в то время языком крестьян, как правило – неграмотных.

Так вот, уже в гимназии Кристиан Яак овладел немецким, шведским, латинским, греческим, русским, французским и английским языками. Не говоря уж об эстонском и латышском: эти языки были для него родными.

Спустя более чем полтора столетия после безвременной кончины первого эстонского поэта и полиглота, я сидел за пишущей машинкой и отстукивал характеристику на юного абитуриента ЛГУ Райна Рауда, который, учась в школе, овладел финским, немецким, естественно, русским, шведским, а также курдским языками. Что же касается, например, английского, то он, будучи еще восьмиклассником, стал победителем конкурса ораторов на английском языке, который проводился среди выпускников английских спецшкол.

Каково?!

Кроме того, он к тому времени уже был автором сборника стихов и ряда статей в самом солидном журнале «Лооминг».

Вот такой мальчик.

Экзамены он сдал успешно, его приняли в ЛГУ на факультет востоковедения, отделение арабского языка и литературы.

Шло время, наступил 1980 год – год вторжения в Афганистан. Рейн Рауд учился уже на третьем курсе. Учился, как можно догадаться, хорошо, а в арабском языке преуспел изрядно. Тут стало известно, что студентов-арабистов посылают в Афганистан: там не хватало переводчиков.

На мой стол лег новый документ для перевода и оформления. Это было ходатайство Союза писателей Эстонии о переводе студента Р. Рауда на отделение японского языка, так как в эстонском литературном процессе не хватает как раз япониста, и вся эстонская культура надеется на этого незаурядного студента.

Рейна перевели. До вторжения в Японию дело, как известно, не дошло, и Рейн Рауд уцелел, чтобы использовать свою эрудицию исключительно в мирных целях.

Однажды я привез группу молодых эстонских литераторов в Ленинград – встречаться с молодыми же ленинградскими поэтами и переводчиками. В Ленинграде к нам присоединился и Рейн Рауд. Он привел всю нашу группу к молодому художнику философского толка. Маэстро писал горы и небо и вкладывал в свои работы непостижимый для меня глубокий смысл. Юный Рейн Рауд в то время увлекался какими-то философскими течениями, кажется, буддийского толка (впрочем, не ручаюсь, что буддийского: сути не помню). Помню только, как напротив картины, изображающей гору, сидит на полу, сложив ноги по-турецки, долговязый юноша и, раскуривая трубку, вещает внятно и занятно, как настоящий востоковед.

С тех пор прошло много лет – около двадцати. Должно быть, уважаемый Рейн Рауд внешне изменился: кого, скажите, щадит время? Даже Д’Артаньян двадцать лет спустя был уже не тем пламенным гасконцем, что в начале карьеры. Но я больше не встречался с этим человеком, и в моей памяти он сохранился, в образе юного философа, раскуривающего трубку на фоне крупноформатной картины не признанного в то время гения.

* * *

Ленинградский поэт Александр Семенович Кушнер, которого я имел честь называть Сашей, приехал в Таллинн и позвонил мне по телефону:

– Боря, спустись на улицу. Мы с Сережей сейчас заедем за тобой на микроавтобусе.

Через пять минут у моего дома затормозил РАФ.

За рулем сидела молчаливая девушка в приталенном синем комбинезоне. Я сел, и мы поехали. Ехали мы, оказывается в редакцию газеты «Советская Эстония». Саша Кушнер, прибыв в Таллинн, застал своего друга Сережу Довлатова в смятенном состоянии. Это было состояние раскаяния и поиска, которое обычно овладевало Довлатовым после запоя. Сереже предстояло возвращаться на работу в отдел информации «Советской Эстонии» – пред грозные очи строгой, но справедливой заведующей отделом Инны Иосифовны Гати. И вот Саша Кушнер придумал явиться как бы втроем, как бы мы случайно встретились, как бы у нас есть какие-то вопросы и предложения к газете – у знаменитого Кушнера и дисциплинированного Штейна, и вот тут, между прочим, случайно между нами оказался Довлатов, который пришел на работу.

Какой тут может быть разнос?

Тут разнос неуместен.

Откуда взялся микроавтобус, никто толком объяснить не мог. Девушка, как сказано, была молчалива, Саша не знал, а Сережа не помнил. Однако, сопоставив факты и обрывки Сережиных воспоминаний этой покрытой мраком недели, я получил версию. Где-то, шатаясь по городу, Сережа познакомился с молчаливой девушкой, водителем микроавтобуса, и девушка его беззаветно полюбила. То есть, до такой степени, что дала Сереже номер своего телефона и заявила, что в любой момент готова предоставить вверенный ей микроавтобус в его распоряжение. Теперь этот момент настал. Сережа собрал подкрепление и ехал на персональном транспорте сдаваться.

Инна Иосифовна, высокая статная красавица, царствовала в скромной по размерам комнатушке своего отдела. Она сумела окружить себя весьма импозантными подданными: молодым начинающим прозаиком Борей Ройтблатом и вот полуопальным Сергеем Довлатовым, писателем, как многим было ясно, незаурядным, но властями принципиально не признаваемым.

Ройтблата она учила, а Довлатов… Довлатов писал очень хорошо – в том числе и газетные материалы. Его эрудиция и вкус к слову, как бы помимо воли автора, превращали репортаж с пожара или со станции скорой помощи в настоящую изюминку. Что придавало веса возглавляемому Инной Иосифовной отделу. И на летучках отдел чаще хвалили, чем ругали. Что было важно, очень важно, важнее всего на свете, ибо в те времена не столько заработок, сколько выставляемая высшей инстанцией оценка была смыслом жизни служивого человека.

Итак, мы с Сашей явились заговаривать зубы Инне Иосифовне, Сережа же скромно уселся за свой стол и ссутулился над бумагами.

Инна Иосифовна оживленно с нами беседовала, время от времени показывая Довлатову кулак. Было ясно, что он прощен.

Два слова о юбилейном мальчике. И о «Юбилейном мальчике» – рассказе Сергея Довлатова. Да-да, это обо мне шла речь в названном произведении – как я сочинил стихи про фабрики и жерла забоев (до сих пор не знаю, что это за жерла такие).

На самом деле было так.

Инна Иосифовна пригласила меня в свой кабинет и предложила быстренько написать стихи о четырехсоттысячном жителе Таллинна, который должен был народиться этой ночью. Восемь строк на первую полосу. Первая полоса – большая честь для отдела информации. И для меня. Но сочинить нужно немедленно. Минут за тридцать.

– Но позвольте, – возразил я, – давайте дождемся сведений, кто это будет: мальчик, девочка, кто родители?..

– Будет мальчик, – отчеканила Инна Иосифовна, – будет по национальности эстонец, будет из рабочей семьи.

Тогда я сказал:

– Хорошо. Только без подписи.

– Пусть без подписи, – согласилась Инна Иосифовна. – Это будет как бы стихотворение от газеты.

Я сел за свободный стол и задумался. Как-то ханжество происходящего отошло в сторону, я представил себе малыша и быстро набросал восемь строчек. Начинался опус так…

 
Здравствуй, маленький, здравствуй, умница,
Нам тебя-то и не хватало…
 

Позже я прочитал у Довлатова: «Из-за поворота вышел Штейн…» То есть, я. И после небольшого диалога я как бы говорю: «А я уже стих написал в такси. Конец такой…

 
На фабриках, в жерлах забоев.
На дальних планетах иных —
Четыреста тысяч героев,
И первенец мой среди них!»
 

Конечно же, мое «Здравствуй, маленький, здравствуй умница» – тоже не шедевр мирового искусства, Но не «жерла же забоев», все-таки!

Придя домой, я застал жену в предродовых схватках и отвез ее в родильный дом. Они родились в одну ночь и в одной палате – мой сынок и мальчик по имени Анте, сын водителя такси, который и был назначен юбилейным.

Счастливая семья получила трехкомнатную квартиру.

Мой сынок сейчас живет в Москве, он окончил Юридическую Академию, работает адвокатом, про Антса я ничего не знаю, но надеюсь, что и у него жизнь сложилась.

Что же касается «Юбилейного мальчика», то всю историю Сережа сочинил. Сочинил, надо сказать, талантливо: смешно и необидно. Талант – беззлобен. Атмосфера же ханжества передана весело и достоверно. Это говорю я, участник событий.

* * *

Пришла пора вернуться к БАМу. Мне удалось побывать там еще раз, но уже не в качестве рабочего. Об этом я написал новеллу…