Текст книги "Перекати-моё-поле"

Вербное воскресенье

Все принесенные вербы мы отнесли Мамке: четыре громадных пучка – целое ведро веточек!

– Так надо, – сказал Федя, еле шевеля почему-то опухшими губами. Зачем Мамке – я не догадывался. И только на следующий день, уже отлежавшись, он объяснил мне: – Мамка молитву знает, и святой водицей вербы окропит.

Для меня эти таинства были не больше, чем сказка. Как сказка все это и увлекало. Дома мою уличную жизнь не контролировали, а часто – не замечали. Вольному – воля!

А накануне Мамка протопила баню. С березовым веником Федя напарился до ослабы. После этого Мамка напоила его зверобоем с мятой и подорожником – и он до воскресенья отлеживался на печи. И когда рано утром мы сошлись у Феди в передней, он уже фасонил: во как хворобу выгнал в баньке! Но по лицу было видно, что он все-таки прихварывает. Вялый был и Симка, кукожился. Все веточки Мамка с Манечкой перевязали в пучочки, они и ожидали нас все в том же ведре. Мамка осенила нас крестом и напутствовала:

– Ну так и идите с Богом – порадуйте старушек. А станут угощать, смотрите, не отказывайтесь – это от доброго сердца…

Маршрут мои друзья знали отлично – это были или сродники, или одинокие женщины и старухи, уже не могущие сами сходить за вербой. Кто-нибудь из нас стучал в окно – и все вместе мы кричали:

– Верба бела!

Через минуту, погремев на мосту, появлялась хозяйка, как правило, всплескивала руками и восклицала – вроде:

– Ах, батюшки мои! Анделы мои – вербочек принесли, родные! Слава Тебе, Господи! – И крестилась, крестилась торопливо и целовала вербочки и плакала. – И угостить вас нечем, милые…

Витя отмалчивался, а мы в три голоса защищались:

– Да нам ничего и не надо! Мы пошли…

– Вы что, вы что, парнишки! Погодьте, что-нито и посмотрю…

Выносили то орешков-лещины, то конфеток-подушечек, то по куску пиленого сахара, а на одном крыльце даже по небольшому куску пирога с морковью. Все это мы, понятно, поедали до очередной избы. И так было весело, за похвалу, что ли, даже Симка, квелый с утра, как будто развеселился. А Витя разговорился, хотя мы его ни о чем не спрашивали:

– А тятенька сапер, с бригадой мосты и строит. Во, целый кулак денег принес – заработал… Забреют меня в армию, так я уж не возвращусь в Смольки – с тятенькой стану мосты строить.

– А как же без пачпорта? – это уже дотошный Федя спросил.

– Тятенька баит: скоро и паспорт дадут…

– Не дай ему паспорта, так он и раскидает их! – Симка засмеялся, но как-то увядающе засмеялся:

 
Тятька плотник,
Я столяр:
Тятька делал,
Я – стоял…
 

Так и обошли полдеревни. Останные три вязочки вербы вручили Насте Курбатовой. Она угостила нас сушеными яблоками-дичками. Ни в одном доме праздника не было видно, но лампадки в окнах отсвечивались. На обратном пути Симка вовсе закис, а Федя бодрился:

– А я, гляди-ка, оклемался… А теперича к нам айда – Мамка толокном обещала угостить.

Хворуны

Всю неделю Федя и Симка хворали. У Феди была верная простуда, у Симки хвороба тянулась совсем иная. Ни насморка, ни кашля, махонькая температурка, а он, обычно неуемный, целыми днями валялся на печи. Когда же дождались фельдшерку (а она жила неделю в Смольках, неделю в Ратунине), то фельдшерка предположила, что застудил Симка почки. Надо было везти в район к врачу. А как повезешь по распутице? Решили повременить – авось… А пока он томился на печи. И когда на неделе, проведав Федю, я зашел проведать и Симку, свесившись, он вяло улыбнулся и вдруг спросил:

– Ты, парень, почитал бы мне что-нито – здесь, на печи.

– Учебник, что ли? – спрашиваю.

– Да ну их, учебники! – И рукой отмахнулся. – Высмотри у Натальи сказки, я сказки люблю, а?

– Сейчас и сгоняю – только ведь у тебя темно.

– А мы фонарь запалим! – И Симка такие глаза вытаращил, как если бы сказал: теплину разложим!

Я выбрал толстущую книгу «Русские народные сказки». С картинками, хотя и потрепанная, но листы все… С того дня после школы, пообедав, я брал сказки и шел к Симке на печь – читать. Мы засвечивали фонарь, ставили его на плечико – и я читал. Симка так напряженно и тихо слушал, что иногда казалось – спит. Когда же, утомившись, я предложил почитать ему, он как-то даже испуганно покачал головой.

– Нет, парень, не стану. Не интересно, я слушать люблю – с закрытыми глазами…

Иногда мы зачитывались до вечера, и тогда возле печки сказки слушали все Галяновы кроме мамани и Васи. Вася подряжался в подпаски и ему было не до сказок.

А однажды, по-стариковски шаркая ногами, притащился Федя. Не проронив ни слова, он стряхнул с ног злосчастные сапоги, забрался к нам на печку, шумно вздохнул и затаился – оказалось, и он любил слушать.

Витя не приходил, Витя давно уже ежедневно выгуливал своих коняг.

Коняги

Как только снег сошел и вокруг конюшни за дорогой лужайка обветрилась, Витя после школы убегал на конный, к одолевшим зимний голод конягам… За зиму пали всего лишь две лошади и одна корова, но скотина так отощала, что с трудом держалась на ногах и даже не рвалась на волю. Лишь иногда взревет буренка из последних сил или захрапит понурая лошадь. Витины коняги стояли твердо и только в суставах ноги, казалось, не гнулись. Когда впервые по весне Витя тянул коняг под небо, они моргали на свет и дрожащими губами норовили прихватить Витину шапку. Когда же их костлявые хребты и бока окатило весенним солнцем, коняги замерли, опустили головы и лишь изредка вздрагивали. Запрягать в работу таких лошадей нельзя – прежде напоить воздухом и подкормить. А кормить-то и нечем. Коняги еле дотягивались до земли и прищипывали губами летошнюю жухлую отаву. В то же время председатель Семен II выбил где-то кормового овса – положили по килограмму на день. Мала торбочка, а и то поддержка. На припеках вскоре и травка полезла – и уже через неделю запоматывали коняги головами. А еще через неделю встречали Витю тоскливым ржаньем. Теперь же, когда и трава по обочинам дорог щетинилась, коняги тянули за дорогу – там гулял ветер.

Бабы

Понятно, они не сговаривались, но какая-то общая боль или уныние вели их к общему порогу. Еще и не завечереет, еще дневные заботы не завершатся, а бабы все текут и текут. И сумерничали – вели разговоры, понятные не только им, но и нам, угревшимся на печи. Бывали бабы как будто чем-то возбуждены, чем-то роковым и безнадежным. И голоса-то у всех у них разные – одна будто вскрикивала, другая каждое слово сопровождала вздохом, третья будто шелестела губами, а одна из баб точно гвозди вколачивала каждым своим словом. Иногда разговор напоминал бестолковый базар, начинали в несколько голосов одновременно, – и в то же время это был единый голос, услышать и воспринять который можно было не ушами, а сердцем.

– Да черт ли это за жизнь! Мужиков поубивали, а нам на морды уздечки накинули – задарма и пашем…

– А коли взлягнешь, так и под суд – затрепыхаешься, как белорыбица на суху.

– А не байте… впору хочь и руки на себя наложить.

– А детей, что ли, по миру пускать. Так-то на картошке да переможимся, авось подымем.

– Коли им задницы жгало, так и колхозы калякали распустить, а война кончилась – и посапывают в две дырки, трудоднями кормят.

– А ты полно-ка: распусти колхоз, дай тебе земли – кто хозяйствовать станет? Не былые времена, это тогда в каждом дворе по два-три мужика. Теперича нету – Армагедон!

– И что делать, что делать…

– Дак в омут рыбкой – что делать?!

– Ныне вон два Семена – и однова пугают.

– Ну, бабы, и страшен…

– Пожалеть можно… все они с ушибом – толмачи партийные.

– Поставь кипяточку, чтой-то внутрях все отвердело… А ты, Катя, что молчишь? Или и сказать нечего?

– Что говорить? В ступе воду толочь. Сломились люди – уже и руки на себя накладывать готовы. А что за такое-то дело и не отпевают – не помнят.

– А у нас и всяко без отпевания…

– Не греши – с опозданием, но всех отпевали. А ино и не получалось.

– Такую-то жизнь и отпевать неча – и не нужна такая жизнь.

– Какая?

– Да такая наша жизнь и не нужна: тянем, тянем – ни света, ни радости… Сами подневольные и детей растим такими. Без слез и погребут.

– Голод, чаю, мы уже осилили. А вот душа задубела – веры никакой. Иссохла душа. Может статься, отсюда и беды все. Опустошились – вот и не ради чего, вот и руки наложить тянет.

– Так… Это и след понять. Не поймем – со свету и вовсе сгинем.

– Кромешники – вот и отступились от Господа. А теперь – для чего и зачем! Ради земли живем – землю и получим, окромя смерти ничего и знать не хотим… Господи, избави нас от труса. Батюшку явились брать, а мы как курчата от кобчика[42]42
  Кобчик – ястреб.


[Закрыть] под мосты упрятались. А нет бы вышли – не смей! И никаких. Так и отстоять! Терять-то нам что? Нечего. А ведь он ходил и всякий раз ждал этого. И взяли. А мы рабишки, потому нам и жить не для чего. Нет, бабы, лишились заступников – самим надо заступаться. И стоять до последней. Под лежачий камень и вода не течет…

– Так-то так… Да только всё дети.

– Что дети! Наглядятся на нас – будут за спины хорониться.

– Пусто. Мне хоть кол на голове теши, а я все одно баба – так и останусь бабой.

– Все так, а только без Бога – и жить не стоит. Урока нет, коли смерть заповедана…

– А оно и впрямь тяжело, однако. Огороды на носу, сызнова почнут шугать! Ни по какому наряду не пойду, пока со своим не управлюсь – пошли они вон со своими трудоднями!

– Эх, по лафетничку бы да поплакать…

– Вот-вот, на Великом-то посту.

– Да у нас круглый год – Великий пост… А мой тятенька покойный говорил: пост голодного и молитва пьяного до Бога не доходят.

 
Эх, во субботу день ненастный,
Нельзя в поле работать…
 

– Только легче не будет – так и сгинем.

– Церкви нет, батюшку увезли, скоро и сами запоем: Бога нет… подъяремные. Как чушки – неба не видим… Господи, побегу – кормить роту…

И потекли по одной, по две, и когда уже совсем завечерело, остались Мамка и Настя, вдвоем. Сидели они возле стола и молчали.

И мы на печи молчали – думали недетские думы.

Дикий лук

За луком мы ходили вдвоем с Федей – все на тот же высокий берег, где резали вербу. Только теперь не по воде переходили лощинку. Лука было много, но он еще не поднялся до сбора. Заостренными палками мы выковыривали лук с головками, и когда наковыряли достаточно, спустились к Суре, намыли лука и наелись с хлебом. Хлеб Мамкин и наш, ржаной, мы разделили поровну. И я удивлялся, что и Мамкин хлеб с диким луком казался мне вкусным. Беленькие головки лука даже сладковатые, но язык палило, мы то и дело зачерпывали в пригоршни воды и полоскали во рту.

– Надо бы еще наковырять лучку, маловато. Манечке надо и Симке, оба хворые. А лучок-дичок – гоже от всех болячек. Чеснок да лук от семи недуг. Во как! Наковыряем, а мыть не станем, он и не подвянет. А Симка, эх, и много луку может съесть! – Федя и глаза удивленные выкатил, и головой покачал. – Летось вот туточки же и Витя был, наковыряли мы лука вдвое, чем теперь. И он на слабо всё съел, и всего-то махонький кусочек хлеба был – ест и ест, и все ухобачил!..

Мы сидели на бережку неуемной Суры. До сих пор речка не вошла в свои летние берега, ярилась, пенилась. Потопленный ивняк пластался по течению, и свинцово-темная вода будто уносила вниз по течению еще одну тяжелую зиму. Удивительная речушка, бедовая! И даже летом, вдруг и взбунтуется после дождя!

– Федя, – говорю я ему, – а вы с Мамкой чего корову не заведете? И жили бы с молочком и с маслом.

– Да ты что, парень! – И как будто замер с открытым ртом. – Ну ты и сбуровил! А корма где? Одного сена сколь надо – стог целый! И комбикорма нужны. А то ведь и будет зиму на помочах болтаться! А покосов, паря, не дают! А если что и дадут, так для козы не накосишь, где-нито в осоке… Я ведь Милке по обочинам да по Лисьему оврагу так по клочку и сшибаю. В лесу косить не дают… А сколь тягот с коровой! Если бы Мамка даже не батрачила в колхозе – и то никак! И налог на корову… Я ведь Милку и подою, и в хлевушке у нее почищу, и на зиму веников наломаю – все сам. Манечка без Милки что бы и делала! Мне, парень, только бы Манечку поднять. Меня, может, и в армию не забреют из-за нее. А мне в армию, как пить дать, надо, я уж из армии не возвернусь. И Манечку утяну отсюда. Она в колхозе помрет раньше срока…

– Тебе до армии еще жить да жить!

А он смеется:

– Э, парень, и мигнуть не успеем…

За Сурой, над парящими лугами, высоко, как будто в небе, трепетали разливистые жаворонки. Они резвились, кружили, но на какое-то время то одна птица, то другая застывали на месте, мелко-мелко играли крылышками и пели. Пенье жаворонков мне всегда казалось бескрайностью незабудок. И солнце светило мирное, теплое и ласковое, и конечно же иной жизни хотелось в таком благодатном мире.

– Мамка говорит: не дадут житья крестьянам и деревню вовсе изведут.

– А зачем?

Федя улыбнулся и прикрыл глаза:

– То же и я спросил: а зачем?.. Говорит, если крестьянин с Богом и с семьей, и с землей – у него и дом свой, и прокорм, тепло свое и печка своя от хворобы. Прикинется, говорит, мужик Иванушкой-дурачком – с него и взятки гладки. И не подчинишь. А им надоть, чтобы все подчинялись. Вот они и отобрали Бога и землю – и семью порушили. А крестьянин без Бога и без земли – не человек, букарашка… Мамка баит: лет через двадцать и деревни спалят.

– Ну уж, так и спалят!

– А что – и спалят. Только вот когда это… – Федя помолчал, пощурился, вздохнул: – Авось и не спалят. Баит: так завсегда было, так и будет – зло на земле живет.

– Зло, зло… Вот вырастем, злу этому сопатку и расквасим!

– Мотряй, как бы нам самим не расквасили.

– Не расквасят… – продолжил было я храбриться, но в это время шагах в пяти от берега, как лезвие ножа, выскочила из воды рыбка, наверное, плотва серебристая, и следом за ней, расплескивая воду, вымахнула коромыслом щука, нахрапистая, как зимний волк, – даже брызги поднялись и пошли кругами волны.

– Эх-ма! Вот это рыбина! С метр! – воскликнул я, готовый прыгнуть в воду. Федя растерянно потряхивал головой и разводил в стороны руки, как будто примеривался:

– Во какая! От руки до руки!

– Это в Суре такие щуки?!

– И не такие есть! Только не выловишь! Им тут плотвы не пережрать, а бродить некому – и омуты глубокие!

– Морды[43]43
  Морда – рыболовная снасть из прутьев в виде воронки.


[Закрыть] надо ставить.

– Морды нет, мрежи…[44]44
  Мрежа – рыболовная снасть из сети, на обручах.


[Закрыть] И мереж нет, и ставить некому.

– Красюк на уду всех переловит!..

Еще и волнение не улеглось, как вдруг у нас из-за спины вылетела птичка. Не успела она долететь до противоположного берега, как ее стремительно настиг ястребок.

– Ты, бандюг! – вскакивая, крикнул Федя и кинул вверх свою старенькую кепку с обвисшим козырьком.

Но это уже не могло помешать хищнику. И посыпались серенькие перышки на холодную стремительную воду – и закружились, и потекли. И птичку было жаль, и нельзя было не восхищаться силой и изяществом ястребка!..

Мы уже достаточно наковыряли лука, когда внезапно появились и быстро приблизились к нам ратунинские сверстники. Их было четверо, они тоже ковыряли лук.

– Щас почнут задираться, – негромко предупредил Федя.

Я на глаз оценил соперников – любой из них был по силе. И верно: один из них, выступив вперед, смело предложил:

– Э, Смоль, давай подеремся!

Федя хотел что-то ответить, но я опередил его:

– А что, Ратунь – один на один?

– А как хошь: и один на один, и двое на двое, – отвечал все тот же крепыш с картофельной полнотой.

– До первой крови?

– А хоть до второй!

– На любака?

– А как хощь – и на любки!

– Что ли, поддать ему? – говорю Феде.

– Он драчливый, знаю я его… Поддай, коли просит…

– Ну так давай! С тобой, что ли?

– Со мной! – он отбросил свою котомочку на землю, лихо развернул козырьком назад кепку – и был готов к бою.

Через минуту бой окончился, дело было сделано – кровь пущена. Дрались в деревне неумело, медлительно…

Вспоминая теперь уже очень далекое прошлое, невольно думаю, какая же естественная жизнь была в Смольках. Живы ли благословенные Смольки послевоенного года, или раскатали по бревну и вовсе спалили вечную крестьянскую крепость, неперспективную деревню…

Пасха

Друзья мои ждали Пасху. А я и этого праздника не знал, поэтому и ждал того, что связано с праздником: крашеные яички и в эти яички игра с проигрышем или выигрышем. И еще, пожалуй, главное: друзья в один голос утверждали, что на Пасху солнце при восходе играет. Как?! Играет. Вот придет Пасха и увидишь. Лишь бы туч не было.

Всю Страстную неделю держалась погода: небо пасмурное, порывистый ветер, даже холодный, на дне пять раз дождило.

– Так и должно, – утешал Федя. – Всю неделю хмарь, а на Пасху солнышко и тепло. Потому как Христос воскрес…

И мы договорились: кто первый проснется – будит, понятно, если небо ясное. Я на себя не надеялся, попросил маму разбудить меня до восхода солнца. В послевоенной деревне все хозяйки поднимались до восхода, чтобы протопить печь до работы: для семьи на весь день приготовить еды, если скотина – для скотины тоже. Так что попроси – и разбудят. Но ведь куда как важно – договориться, подняться самим, поволноваться!

Заспанные, одетые кое-как, каждый на свое крыльцо мы выбрались почти одновременно. Симка вышел, наверное, первым. Он уже сидел под окнами в валенках и телогрейке. Не успел я пересечь улицу, как на свое крыльцо выкатился Федя. А Витя так и не вышел, хотя маманя его, Аннушка, уже сходила на ключ и теперь шла с ведрами воды на коромысле.

Небо было чистое – лазурь, уже подсвеченное розовой позолотой восхода.

– Во, ехор-мохор! – Федя и палец большой выставил. – А что я тебе баил! Ни одного перышка на небе!

– И откуда ты все знаешь?! – Я шлепнул ладонью Феде по животу.

Федя так и расплылся в улыбке:

– Знаю. Или не моя правда?.. Вот и оно, что правда!

Глядя на нас, Симка улыбался, хотя ни слова не проронил – и это Симка! Мы сели рядом.

– Отселева лучше всего видно… На скамеечку влезем – так гоже видно!..

Утро тихое и прохладное, даже холодное. Земля мокрая от легшей на нее погоды. У Симки на дупляной скворешне замысловатые трели выводил скворец, а где-то далеко, наверное, в кустарнике Лисьего оврага, звучно щелкал – уже! – соловей.

– Во, наяривает – кошка-то съест!

– Не съест, – возразил Симка, – улетит, он в колючем кусту.

– А ведь махонький такой, мене скворушки, а как голосит!.. Не проболтать бы, я влезу. – И Федя встал ногами на скамью. Между дворами хорошо была видна щетина нашего леса. – Вот туточки солнышко и выглянет. – Федя тянул шею, но пока солнышка не видно.

Однако восток так быстро насыщался жаром, что вершинки леса мгновенно подернулись розовым туманом. Хворый Симка – и тот не усидел. Мы стояли на скамейке и так напряженно всматривались, что и дышать перестали.

– Ля-ля-ля – ой, люли! – пропел Федя, и действительно солнце, как поплавок из воды, вынырнуло из-за леса – вновь утонуло и вновь вынырнуло. – Христос воскресе! – прокричал во все горло Федя.

Но мы с Симкой не ответили ему – все еще, наверное, не дышали: Симка, похоже, захлебывался от восторга, а я с напряжением ждал, когда же солнце начнет играть! Но оно поднималось и поднималось – как обычно над лесом.

– Во-во – эхма! – Федя даже затопал ногами по скамейке. – Вота! Видел как, видел! Играет!.. Христос воскресе!

Симка улыбался, и глаза его были полны радости. А я недоуменно поджимал губы, так и не видя игры пасхального солнышка, – и как же досадно было! А солнышко все выше и выше, и уже ярый без лучей диск превратился в желтоватый с лучами тепла и света, и лучи эти слепили и заставляли жмуриться.

– Христос воскресе! – в третий раз крикнул Федя, и как-то враз восторг с него схлынул. – Вы чо – турки?! Отвечать надо: воистину воскресе!.. Ну что, парень, узрел, как солнышко играло?!

Мне стыдно было признаться, и я утвердительно кивнул:

– Ага, играло.

– Во как… пойду с Мамкой похристосуюсь!

Федя грузно спрыгнул со скамейки и побежал к дому. Симка болезненно сморщился и тоже пошел в избу. И я, сокрушенно вздохнув, отправился восвояси – вслед мне разливисто насвистывал скворец. Домой идти не хотелось. Никакой Пасхи дома не будет, хотя мама и сварила десяток яиц в луковичной шелухе. Но это и все.

У всех было по три яичка. У меня луковичные, у Феди тоже гладкие – голубое и красное, а у Симки и у Вити такие пестрые, что в глазах рябило. Лунки готовил Витя. Он усердно сопел, орудуя большим кухонным ножом: расчистил и умял желобок, рядом вырезал лунки – четыре и пятую большую, под «арестантскую».

– Гоже, – одобрил Федя.

Мы положили в лунки по яйцу, разыграли очередность и начали катать по желобу каждый свое яйцо: скатится твое в лунку с чужим яйцом, кокнет, вот и выиграл. А скатится в «арестантскую» – пропускаешь свой черед. А если хитришь и тобою пущенное яйцо докатывается до конца желоба и не скатилось в лунку – под арест.

И почли катать: уже минут через десять – пятнадцать у меня и у Вити осталось по яйцу. А еще предстояло кокаться – чье крепче. Тут уж я надеялся хоть на какую-то удачу. Накануне под хмелем отец на удивление разговорился и долго бахвалился, как однажды он на Пасху корзину битых яиц домой принес. Тогда ему было лет пятнадцать.

– Специально «биту» готовили: то клеем, то лаком по десять раз покрывали. И яйцо такое надо выбрать, у которого пустота на боку. Иную «биту» и об стол не сразу расшибешь. Но за «биту» можно быть и биту. Разоблачат – и поколотят… А без «биты» надо клевать так, чтобы острием в бочок угодить. Бочок слабее…

Вот это – чуточку в бочок! – я и опробовал. Друзья мои старались в самое острие ударить, а я чуточку в бочок – и получалось, выигрывал! Вскоре у меня у одного было девять яиц, а у них по одному! И стало чуточку стыдно, но так и не раскрыл тайну. Решили биться тупыми концами – и тут бочком не получалось. Бились долго, шумели, а кончили битву, когда у всех оказалось по три разбитых крашенки.

После обеда деревня как будто оживилась: из конца в конец спешили бабы. Где-то переливисто заиграла гармонь, но тотчас и захлебнулась почему-то.

– Куда это все бегут? – спрашиваю, когда Федя вышел на мой зов.

– Ты, парень, эт-та никому не сказывай: чу, два кулича и три десятка крашенок в церкви, чай, освятили – всем по кусочку кулича и по крашенке. Вот и бегают…

Оказалось, к Пасхе всем миром испекли два кулича, собрали и накрасили яиц и отправили прыткую – а кого, даже Федя не знал! – далеко в церковь, чтобы освятить все это. Вот и возвратилась прыткая после обеда – и разносили кулича по ломтику да по яичку. И плакали в избах старухи, и крестились, и целовали куличик, и пели: «Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ…»

Засветло Вася Галянов с гармонью дважды провел по деревне смольковских невест с припевкой:

 
Милые соловушки,
не вешайте головушки…
 

А Симка на скамейке вяло играл на балалайке и припевал невестам вслед:

 
Эх, не вернулися залеточки —
И осталися сироточки…
 

Ближе к вечеру сошлись у Галяновых солдатки на вдовьи посиделки. И Мамка была.

Пили брагу.