Текст книги "Перекати-моё-поле"

Березовый сок

За нашим усадом, на задворках, где уже начинается «ничья» земля, качалась на ветру высокая развесистая береза с плакучими ветвями. Друзья мои называли ее Вороньей. Вот уже несколько лет подряд вороны закладывали на березе гнезда, и из года в год Витя, Симка и Федя зорили их.

– И нисколь не жалко! Они же полоротые – денно и нощно орут! – щуря свой глаз, Федя смотрел в сторону березы. Мы ждали, когда вороны устроят качели. – Да они хуже кобчиков, у кого цыплята – всех цыплят перетаскают. Ворона – шленда городская, она всю падаль там и склевывает. Для деревни – грач: пахарь… А не зори этих ворон, они уже давно бы березу засушили. На коих ветках гнездо, те и сухие… Оп-ля, прилетели. Сейчас и почнут!

Три вороны уселись на гибкую вершинку березы, и теперь вскрикивали и взмахивали крыльями. Они как будто перебранивались и спорили, кому начинать. Наконец одна из подруг как будто сорвалась, неуклюже свалилась, но в падении ухватилась клювом за свисающую тонкую ветку – и как на маятнике начала раскачиваться, распушив крылья.

– Во, видал, а сейчас другая!

Действительно, вторая ворона повисла на клюве рядом, а первая тотчас отпала, каркнула и взлетела на вершинку… Вот так они и галдели и раскачивались по очереди, болтаясь на клювах. Это было осенью, когда пожелтевшие листья уже опадали.

А теперь, весной, когда и земля еще не прогрелась теплыми дождями, возвращаясь из школы, всякий раз мы бежали к березе послушать – не гудит ли?

Как загудит, так и подсочим. До этого нельзя, не то и дерево поранишь, и сока не отведаешь…

И наконец Федя произнес как будто команду:

– Гудит! Сок пошел!

Приложив ухо к стволу березы, я вслушивался, но в ухе у меня поуркивало так, как если бы я приложился к стене дома. Но Федя сказал: «Гудит» – значит, гудит. И мы побежали домой за ножами и бутылками, загодя приготовленными.

– А ты поглянь – как! Выбирай место, где кора гладкая и нароста нет. И вот так до кости стрелку острием вниз – и задирай кору. Подрежь по низу поперек, чтобы желобок из бересты в надрез вставить. Конец желобка в горлышко бутылки… А теперь держи бутылку, а я ее и привяжу к дереву.

Мы быстро подвесили бутылки, убедились, что сок сочится и каплет, – и побежали домой обедать. Когда же через час-полтора мы возвратились, насочилось уже, пожалуй, по стакану.

– Во как гоже после картохи, – булькая из горла, ворковал Федя. – Вона и Манечка бежит, тоже соку захотелось… Иди скорее, Манечка! Не то – все выпью!

Бежит Манечка и руками машет…

И не только Манечка, и Мамка приходила попить соку. Сок горьковато-приторный, я любил его с сахаром. Федя сахар не признавал.

А потом, когда все уже напились и не сочилось из надреза, завороченную кору прижимали на свое место, привязывали, и Федя глиной замазывал подсочку. Надрезы зарастали – оставались только шрамы. Таких шрамов на нашей березе было очень много. Но береза цвела, и ветви на ней не отсыхали. Зато вечно плакала береза, потому что плакучая, потому что одна.

Митя

Мы возвращались из школы, когда увидели впереди мужика в черной шинели, в форменной фуражке и в ботинках.

– А это чей? – даже в спину определил чужого Витя.

Я поднял взгляд и насторожился: мужик чуточку прихрамывал. И уже в следующую минуту я закричал на всю улицу:

– Митя! – И побежал к нему. Митя оглянулся и распростер руки, чтобы поймать и подхватить меня… Вот-вот кого мне не хватало – брата! Ведь я сиротски одинокий! Ни мама, ни отец даже не задумываются об этом, у них постоянно свои какие-то склочные разборки, а я один, один… – Митя!

Он подхватил меня под руки, и оба мы беззвучно плакали от нестерпимой тоски.

Прошло и всего-то полгода, и всего-то Мите исполнилось пятнадцать лет, а изменился он, ну, очень – от тихого книгочея ничего не осталось. Он вырос, пожалуй, сантиметров на десять (!), раздался в плечах, руки его окрепли, лицо точно обветрилось и посуровело. И если бы не хромота, то Митя был бы еще тот Митя!

Мы шли все вместе, и я восторженно приплясывал вокруг старшего брата.

Дома никого не было. Мы умылись и достали из печи обед.

– Мить, Митя, а ты на все лето, да?

– Нет, братишка, – на неделю… Не укай, еще и год учебный не кончился. А летом я буду на практике, работать, и даже немного денег получу. Ближе к осени на недельку еще смоюсь… А этот, что, так и пьет?

– Пьет… Шинель у тебя мировая!

– Шинелка ничего… А этот так и выпендривается?

– Все так же… Мить, а чему тебя учат?

– Работать на токарном станке. Мужики путевые на войне погибли, теперь пацаны лямку тянуть будут… А учат и школу за семь классов, и по токарному теория и практика.

– И школу отучишься, и работать научат – здорово!

Митя с укоризной покачал головой:

– Погоди, и тебя в ремеселку сбагрят.

– А я и сам! И багрить не надо. И буду в шинели и в фуражке фасонить!

– Холодная она, шинелка, зимой холодно, а теплого поддевать ничего нет.

– Маме надо сказать, она тебе свитер и свяжет.

– Это дельно бы… А то щипать гуся придется.

– Какого гуся щипать? – Я настолько был удивлен, что Митя даже засмеялся.

– Ну, стибондить что-нибудь, стибрить… У нас говорят: когда от многого берется немножко – это не тибрешь, а дележка.

– И ты уже щипал гуся?

Митя холодно посмотрел на меня и ответил недружелюбно:

– Пока нет… А ты все так же в военных тряпках и шмоняешься?

– Ношу, что есть, – ответил я и вдруг почувствовал в голосе старшего брата что-то недоброе, будто кровная обида, требующая отмщения, затаилась в нем. И я оробел, и угасла во мне живая радость. Надо было побыть одному, подумать и опомниться. – Ты отдыхай, а я сбегаю маме скажу, что ты пришел…

– Не надо, братишка. Я с тобой хочу побыть. Давай лучше на печку заляжем, ты мне что-нибудь и почитаешь.

Так и сделали. И я читал ему вслух какую-то книжку. Он слушал, тихо вздыхал, не проявляя никакого интереса к прочитанному… Это был уже не тот Митя, другой Митя – его уже прихватила клешнями новая послевоенная действительность, и не каждому было дано вырваться их этих беспощадных клешней.

Когда я спал или был в школе, дома, наверное, что-то произошло. Митя собрался и ушел раньше назначенного им срока. С отцом он не простился.

Мама плакала.

Земля-кормилица

Огород – это отгороженный от картофельного усада участок земли сразу за двором и возле дома. Эти три-четыре сотки были основными кормильцами военной и послевоенной деревни. Понятно, лучшее удобрение в огород, лучшие дни и сроки для огорода, все силы на огород. Здесь все – кроме картошки: зелень, редиска, редька, морковь и огурцы, свекла и репка, кабачки и тебеки[45]45
  Тебека – тыква.


[Закрыть], капуста и фасоль, а уж сладкий горох для лакомства в каждом огороде, в самом теплом и солнечном углу помидоры; луку и чесноку тоже первое место, а под окнами подсолнухи – для красоты и для надзора, не то Симка слузгает. И это не все, что цвело и зрело тогда в сельском огороде.

Начиналась огородная страда – и даже нарядчик с палкой два-три дня не особо гремел. Стучи не стучи – не оставят огород, потому как огород – кормилец.

Соберет хозяйка грабельками зимний мусор, поправит грядки с озимым чесноком и с луком-сеянцем и призовет помощников. Если навоз во дворе – в огород, если с осени завезли от скотного двора – разбросать или под грядки заправить.

Вскапывает огород каждый по-своему: кто-то по летошним грядкам так и вскапывает заново; кто-то вскапывает под сегодняшнюю посадку, а Мамка любила, чтобы огород был сплошняком вскопан, под грабельки. А потом уж она выходила как делатель и сеятель: размечала, делала высокие грядки – засеивала или в свой срок высаживала рассаду.

Но прежде Федя молотком на наковаленке простукает заступы, поострит напильником или «лопаткой» – и раненько, как только выгонят стадо, выйдут они с Мамкой в огород, осенят себя крестом и начнут работать землю. Мамка копает размеренно, не торопится – вот так она до обеда, а с обеда до вечера и будет копать; Федя начинал быстро, но уже до обеда оседал. Пока Мамка граблями вскопанное рыхлит и ровняет, Федя отдыхает – и снова за лопату.

Я напросился помочь, но Федя сказал:

– Дело это, парень, тяжелое, без навыка – никак. Если в охотку только. И заступа лишнего я не вострил.

Наверное, чтобы проверить Федину правду, я нашел во дворе у себя заступ и заявился помогать. Но уже вскоре понял, что только мешаю, не встраиваюсь, толку от меня маловато. Взялся было за грабли, но и с граблями дело оборачивалось не лучше. И каким же беспомощным и жалким почувствовал я себя даже рядом с нескладным Федей!

Тогда и отложилось на всю жизнь в моем сердце: земля – дело тяжелое и обязательное. В этом я убеждался и тогда, когда видел, как Мамка делала грядки, готовила их: она руками выбирала и разминала каждый комочек земли, так что в конце концов земля на грядке казалась взбитой, как перина. И грядка была готова принять семена. Я видел, как Мамка сеяла морковь, – быстро, сноровисто: пригоршни семян смешала с сухим песком, ловко рассеяла по грядке и забороновала легкими грабельками. Зато с грядкой редиски провозилась полдня. Как уж она сеяла свою редиску – не знаю, но вкуснее Мамкиной редиски я не пробовал. А лук! Наверное, тысячу крохотных головок на грядку – и каждую луковку надо посадить. А сколько выращивалось и высаживалось рассады!.. И все лето в огороде работа. И никакой пленки, никаких парников.

Всю неделю нарядчик или Семен II не могли достучаться до баб – они или не отзывались, или вовсе уходили из изб и прятались в подполье.

Когда же после огородной страды я вышел, чтобы окликнуть Федю в школу, то увидел такое, что не сразу и понял – что это?

Одна лошадиная сила

Произошла какая-то заминка или обнаружилась неполадка: Вася Галянов, опрокинув плуг, обстукивал железякой лемех и, похоже, что-то подкручивал. Здесь же стояли четыре бабы-соседки. Они о чем-то разговаривали. Со двора друг за другом вышли Федя и Витина маманя, Аннушка. Они несли в ведрах проросшую картошку. Сейчас с конного приведут пару лошадей – и начнут пахать. И это здорово! Лопатой – натрешь мозолей.

Какое-то время я не мог сообразить – слишком неожиданно и ни на что не похоже!

Вася перевернул плуг, четыре соседки, в их числе и Мамка, подобрали с земли концы веревок, закинули веревки каждая себе на плечо, положили под них подкладки, какую-то ветошь, и потянули плуг сначала по лужайке, но вот лемех окунулся в пашню, веревки натянулись, бабы напряглись и склонились, как если бы падали вперед, и из-под лемеха пластом вывернулась черная земля. И только тогда я увидел, что уже несколько борозд по усаду проложено, значит, это не начало, значит – они пашут вместо лошадей.

Аннушка тотчас вкладывала в борозду из корзины по нескольку семенных картошин, сама определяя расстояние от куста до куста, а Федя уже нес со двора очередное ведро картошки, и тяжелое ведро стукалось ему по ноге…

Пахарки уныло и отрешенно тянули и тянули свои лямки, лишь иногда, казалось, что они норовят вывернуться из-под своей доли. Уже несколько раз Мамка на ходу вытирала себе рот большим и указательным пальцами, как будто сдирая налипшую горечь… И чудо – откуда-то тотчас взялись грачи. Они молча описывали кривую, садились на борозду, что-то склевывали и перелетали, угловатые, вслед за плугом. И невольно на ум пришла не раз уже слышанная припевка:

 
Вот и кончилась война,
Я осталася одна:
Я и лошадь, я и бык;
Я и баба, и мужик…
 

Меня как будто спеленало, я не мог даже шелохнуться, с горечью и болью переживая это надругательство над человеком, над женщиной, над матерью. Какие там несжатые полосы, какое крепостное право – вот крестьянская пашня…

Наконец я вздрогнул, очнулся и опрометью бросился домой. Отец сидел за столом – ел. Мама возилась у печи. Лицо мое, видимо, что-то выражало – родители смотрели на меня с недоумением и досадой.

– Ты что, упал? – с усмешкой спросил отец.

– Понимаешь, понимаешь, – зачастил я, – Федина Мамка с шаберками за веревки плугом пашут усад!

Отец понял, в чем дело, и недобро усмехнулся:

– Ну, так что?! Вот и новая арифметика: четыре бабы – одна лошадиная сила.

– Перестань! – резко одернула мама.

– Что, или и тебя запрячь? – огрызнулся отец.

Я хлопнул дверью, убежал во двор и с каким-то отчаяньем бросился на кучу соломы. Слезы горечи и обиды душили меня: они тянут плуг вместо лошади! А мой отец усмехается этому!

Безумный мир людей, миру этому нет оправдания…

Каждый день бабы вспахивали по усаду. Начали с Фединого, потому что земля суше на возвышенности. За четыре дня они вспахали земли больше гектара, да еще отрабатывали поденщину в колхозе. А не то ведь и под суд угодишь.

Лечитесь сами

Наконец в двуколке на рессорах приехала окружной врач. Она долго изучала Симку: простукивала, прослушивала, расспрашивала и со всех сторон разглядывала. Врач оказалась и опытная и откровенная: болезнь почек сложная, ни лекарств вылечивающих, ни особого лечения нет, так что – лечитесь сами. На домашние средства вся надежда. И порекомендовала много домашних средств. Главное – теплая печь, баня с сухим паром, чтобы исходить потом, и отвары трав…

Узнав об этом, Мамка решила подсказать и свои средства. Так что, когда все средства и способы приготовления записали, то и получилась целая школьная тетрадка. И начинать можно было уже и теперь с листьев одуванчика и корней солодки.

Мы сошлись и сговорились: будем лечить Симку, а заодно тем же на всякий случай и для солидарности станем лечиться и сами. Ведь не отравимся, если, например, будем есть салат не только из редиски и лука, но и из листьев мать-и-мачехи, подорожника и особенно одуванчика. Такого салата каждый день мы нарезали по большому блюду, сдабривали чуть-чуть подсолнечным маслом, солили и, помяв деревянным пестиком, размешивали и с куском хлеба, тоже наполовину из травы и картошки, наедались досыта и Симку накармливали досыта.

Витя и я оказались знатоками солодского корня. Рос он по склонам Лисьего оврага. Мы не заваривали, не настаивали корень – попросту жевали его, а жмых выплевывали.

Жевали, ели, пили все подряд, и одно удивительно, как это сами не отравились и не отравили больного друга, который хотя и плевался, но ел и пил все, что мы ему приносили. А еще баня два раза в неделю с сухим паром. Мастером по банным делам был Федя.

Не ведали, что помогло, но что-то помогло. Симка по-прежнему валялся на печи, но теперь он иногда даже пел свои припевки, бодрился и чаще выходил под окна на скамеечку.

Десятый выпуск

Близились наши выпускные экзамены. И чем ближе, тем энергичнее и радостнее становилась Наталья Николаевна.

– Вы мои десятые выпускники в этой школе! – не раз восклицала она. – Это ведь тоже юбилей. Да не подведите меня на экзаменах! В Никольской школе моих выпускников всегда встречают приветливо. Из девяти выпусков никто не оставался ни на второй год, ни на осень! Готовьтесь, повторяйте по билетам, что непонятно – спрашивайте, но чтобы все хорошо сдали.

– А Симка как? – спросил Федя.

– Что Сима? Сима болен. Вот поправится, я с ним и позанимаюсь. Он осенью и сдаст. Успевал Сима хорошо. Он, известно, хулиганишка, огородник. Но Сима одаренный мальчик. Лечите его – он всем нам нужен.

Мы переглянулись и задрали кверху носы – лечим!

Но на экзамены все-таки ходили без него. А это были веселые путешествия: заштопанные, заплатанные, но чистые и гладкие, как и положено выпускникам, мы приходили в школу к восьми часам утра. Наталья Николаевна тоже одевалась парадно: белая кофточка с брошкой и, наверное, довоенный костюм строгого покроя светло-коричневого цвета. Она обычно напоминала нам:

– Перед экзаменами лучше не завтракать: голова активнее работает и идти легче.

Мы посмеивались и совет такой напрочь отшивали, думая наоборот: поплотнее поесть с утра – веселее идти и голова активнее работает. А идти до Никольского, если с запасом, – полтора часа. В десять часов начинались экзамены. И все поля и поля – ни одного перелеска. Май был теплый, ведренный. Дорога не пылила. Мы шли веселой стайкой, окружив сияющую Наталью Николаевну. Ах, Симки не хватало – сейчас бы он что-нибудь спел, и посмеялись бы!

Всю дорогу Наталья Николаевна или наставляла, как сдавать экзамены, или вела веселый опрос по билетам, или, и это в лучшем случае, что-нибудь рассказывала о том, мимо чего проходили.

Незабываемые поля, какие же они для меня, городского жителя, представлялись красивыми и запашистыми. Так и пахнет горячим хлебом! Хотя на озимых полях и колосьев не было, но я легко дорисовывал до каравая хлеба на столе… А стоило дороге прижаться к пойме, как все мы весело бежали за цветами для Натальи Николаевны – как много было там цветов! Казалось, это не природный луг, а рассадник цветов полевых.

Когда мы подходили к маленькой деревне Меленки, с обоих концов которой возвышались ветряные мельницы, Наталья Николаевна начинала рассказ с различными случаями, хотя запомнилось общее повторение:

– А в Меленках было и еще три ветряных мельницы. Кулаки здесь были через дом, и каждый мельницу имел и много земли. А землю обрабатывали наемные люди. За это их всех и раскулачили…

В деревеньке, наверное, полтора десятка дворов, и все домишки – небольшие пятистенки, как вот у Феди. И странным показалось мне, что богатеи-кулаки жили в обычных деревенских избах. Я и спросил:

– А что, Наталья Николаевна, дома кулацкие, что ли, спалили?

– Нет, здесь они и жили… Мельницы спалили.

– Какие это богатеи, если в таких домах жили – обычные.

– А мельницы?! – с изумлением возразила Наталья Николаевна. – А земля?!

– Так ведь и мельницы ветряные…

Друзья говорили: Наталья Николаевна побледнела. И как теперь я понимаю, не нашла что ответить наша мудрая учительница:

– Значит, и ветряной было достаточно, чтобы кулаком стать.

Коренастые мельницы в широких тесовых сарафанах, от времени почерневшие на ветру, выглядели печально и допотопно. У одной их них крылья постоянно крутились то в одну, то в другую сторону. Была она, видимо, без внутренностей – без жернова и рабочего привода. Вторая вздрагивала, как будто на приколе. И когда Наталья Николаевна спросила встречную бабу:

– А что, мельница у вас на ходу?

– На ходу, – ответила с ухмылкой баба, – да молоть нечего…

За Меленками тянулись скучные картофельные поля, и только перед входом в Никольское вправо и влево от дороги густо курчавился и уже ветвился сеяный клевер. Никольское – большое село – скрывалось за косогором, а перед лицом на взгорке, как будто после немецкой бомбежки, все еще возвышался порушенный храм с колокольней без крестов. А дальше, в сотне шагов на отшибе, двухэтажная деревянная школа.

– А эту церковь хотели взорвать еще в двадцатых годах, но тогда не получилось. Лишь внутри все выгорело. Религиозные фанатики говорили: не взорвалась потому, что внутри была икона Николая-угодника. Да только и эта чудотворная икона сгорела – и чудо не спасло…

И опять меня как будто дернули за язык:

– Наталья Николаевна, а взрывали зачем?

– А чтобы попы-шарлатаны не обманывали народ.

– Я не об этом. Взрывали зачем?

– Чтобы искоренить заблуждения, веру в боженьку на облаках… Можно бы и не взрывать, все-таки историческая архитектура. Но время было такое, революционное…

В школу мы приходили до десяти. После передышки нас запускали в пустой класс, где мы и сдавали экзамены. В первый день писали диктант. Во второй приход по билетам сдавали русский язык. Затем была письменная арифметика. Последний экзамен история – устно.

Экзамены проходили легко и весело. И лишь излишнее усердие могло бы обернуться для меня ремнем. А дело было вот в чем.

Витя учился плохо, но не потому, что, мол, бестолковый. Он не хотел учиться, цели не было. По первым трем экзаменам он получил «удочки» и был вполне доволен. Оставалась история. Учебника по истории он и в руки не брал.

– Чего там учить? Спонадобится – прочитаю, – убежденно говорил Витя.

Для меня же история – любимый урок. Учебник я уже не раз перечитывал, как книгу для чтения. И в школьной библиотеке выбирал исторические книги… Все мы в первой пятерке вошли в класс и взяли билеты. Я сел на последнюю парту, Федя впереди – через парту, а впереди него через парту – Витя. Уже с билетом в руках Витя шепнул:

– Ну, ни фига не знаю! – Он покраснел от напряжения и плюхнулся за парту перед лицом учителей.

Свой билет я знал, готовиться не надо – и я быстро написал для Вити подсказку с именами и датами, на первый вопрос. Но как передать? Недолго думая, нырнул под парту и полез под партами к Вите. И ведь добрался тихо, передал тихо, развернулся – и попер к себе. Под партой и увидел оброненный кем-то карандаш – и тут я чем-то загремел. Взял карандаш в зубы – и дальше. И в то же время увидел, что между рядами меня сопровождает одна из учительниц – влип! Но, помнится, необоримая шустрость вселилась в меня. Я высунулся из-под парты с карандашом в зубах и замычал от досады.

– Ты что урчишь? – спросила учительница.

Я поморщился, потер ушибленный локоть и взял изо рта карандаш.

– Вот, за карандашом лазил.

– Зачем же, у тебя вот лежит свой карандаш?

– А для линейки, – на ходу выдумываю и вру. – План чертить.

– А если мы тебя без плана и подготовки отвечать заставим?

– Можно, – говорю, – и без подготовки. – Я поскреб пальцами за ухом. – Идти?

– Иди, на доске и рисуй свой план, и отвечай. Плохо ответишь – будешь пересдавать осенью.

– Ага, – согласился я и на какое-то время оробел.

Оба карандаша сунул в карман, взял билет и поплюхал к доске. Я откровенно устраивал представление: потребовал линейку, чтобы чертить на доске поход Ермака в Сибирь. Дали линейку. И тогда я сосредоточился – и четко воспроизвел схему переходов Ермака вплоть до Иртыша. Схему эту я видел в книге о Ермаке. На линиях нарисовал кружки, обозначил наименование пунктов, и когда довел до Иртыша и обозначил дату гибели покорителя Сибири, я поставил линейку в сторонку, вынул из кармана карандаш вместо указки – так делала Наталья Николаевна, – повернулся к столу с учителями и тихо пробубнил:

– Рассказывать можно?

– Отвечай, но чтобы слышно было.

– Ага, – согласился и понес во весь голос: я даже сам услышал, как уверенно отвечаю.

Я указывал карандашом на отмеченные пункты на Волге, где разбойничали Ермак и Кольцо, поднимался до Москвы и рассказывал о встрече Ермака Тимофеевича с царем Иваном, и дальше через Урал в Сибирь – и подробно рассказывал прочитанную мной книгу о Ермаке, пересказывал с подробностями, а иногда и в лицах… Слушали все – и те, кто готовился сдавать экзамен, и те, кто эти экзамены должен был принимать. Наталья Николаевна сидела в сторонке за маленьким столиком. Сначала она улыбалась, а потом смущенно опустила взгляд. Во время моего ответа в класс вошла учительница в строгом темном костюме. Она тихо подошла к столу, и ей уступили место… Я рассказал все до Иртыша и гибели Ермака, и когда начал говорить о значении завоевания Сибири, все за столом откровенно заулыбались. Поняв, что рассказ мой им понравился, я завершил так:

– Ермака любит наш народ, помнит о нем и уже триста пятьдесят лет поет о нем песни, – и запел во весь голос:

 
…На диком бреге Иртыша
Сидел Ермак, объятый думой.
 

– Все, – сказал я, взял сухую тряпку и, поднимая пыль, стер нарисованную схему. – Вопрос номер два…

– Достаточно, Сережа. Не надо второго вопроса, – заговорила учительница в строгом костюме. – По какому учебнику ты готовился? Ведь того, что ты говорил, в учебнике истории нет и быть не может.

«Нет, – соображаю, – о книге я промолчу, а то двойку влепят», – пожал плечами и говорю:

– Об этом Наталья Николаевна рассказывала, а я запомнил.

Все оглянулись в сторону Натальи Николаевны: она так и сидела, опустив взгляд. А учительница в строгом костюме продолжила:

– А как ты думаешь, Сережа, почему Ермак погиб, а Сибирь все-таки была присоединена к России?

Говорю:

– Это очень просто: погиб Ермак потому, что отряд у него был малочисленный. А присоединили – тоже просто: Россия при царе Иване Грозном из отдельных княжеств превратилась в единое государство. А мелкие племена и княжества Сибири не могли устоять против такой России. Вот и покорилась Сибирь.

– Молодец, – сказал она. – Поставьте ему «отлично»… Приходи, Сережа, к нам в пятый класс.

– Приду, – я кивнул утвердительно. – Только вот ходить далеко.

Оказалось, что это была директор школы, историк. Она проходила мимо класса, остановилась и сначала слушала за дверью, а потом уже вошла в класс.

Все обошлось хорошо. А вот мне до сих пор стыдно, что не признался тогда, по какой книге отвечал на вопрос.

Федя получил за ответ «хорошо», а Витя – «удочку», чем был очень доволен, и на обратном пути сказал мне:

– Ты, парень, выручил меня крепенько, я ведь ни слова не знал… Поедем в ночное – верхом на лошадях.