Текст книги "Иванов катер"

– Да и самому, наверно, не без выгоды, – усмехнулся Сергей. – Ты, капитан, не хмурься: нам теперь в одном кубрике щи хлебать.

– Катер наш на побегушках, и платят нам повременно, – сказал Иван, закуривая. – Просто глупость получается, вот какое дело. И не хотел бы, а сам собственной рукой каждый месяц моточасы приписываю, иначе без масла останусь.

– А если назад, на нефтянку сдать? Мол, излишки?

– За излишки, парень, хлестче бьют, чем за перерасход.

– Да, капитан, тут повертишься! – засмеялся Сергей. – Ладно, что-нибудь сообразим: докажу, что не зря ты меня на крыльце подобрал… – Он прошелся, хлопнул по железному ящику в углу. – А что же музыка не работает?

– Перегорела музыка, – сказал Иван. – Надо бы радиста.

– Считай, что нашел. – Сергей подсел к приемнику. – Я на флоте кем только не был… – Он свинтил барашки, снял крышку: обнаружилась затянутая паутиной пустота. – А где же передатчик? Или не выдавали?

– Выдавали, – улыбнулся Иван. – В начале навигации все выдают – и приемник и передатчик. Приемник мы берем: известия послушать или музыку, а передатчик снимаем и – обратно на склад. Мороки с ним уйма, ответственность, а радистов на весь затон – два человека.

– Темные вы люди! – не то шутя, не то серьезно сказал Сергей. – Подай-ка мне, матрос, отвертку да батарейку с наушниками. В чемодане они.

Еленка не сразу поняла, что он обращается к ней: так запросто, походя прозвучала эта просьба.

– Подай, что просят, – сказал Иван. – Значит, разбираешься? Золотые, видать, руки.

– А это поглядим – золотые они или оловянные.

Работать он умел: не суетился, не ошибался в инструменте, не тратил силу там, где нужна была сноровка. Простучав с помощью батарейки цепи, нашел сгоревшее сопротивление, опять послал Еленку за какой-то коробкой, разыскал в этой коробке нужную деталь и кое-как, временно, поставил ее на место.

– На соплях, – улыбнувшись, пояснил он. – Раздобудь паяльник, матрос, сделаю намертво.

Иван недоверчиво хмыкнул, но Сергей тут же поймал «Маяк». В динамике что-то потрескивало, но слушать было можно.

– Вот и вся беда, – сказал Сергей, навешивая щитки на работающий приемник.

Они долго слушали музыку. Сергей попытался было подсвистывать, но поймал недовольный взгляд Ивана, замолчал и слушал дальше уже серьезно. И Еленке понравилось, что он поглядывает на Ивана с уважением, не выпячивает своих привычек, а подлаживает их под жизнь того кубрика, в котором ему теперь и спать, и щи хлебать…

Как только концерт кончился, Иван поднялся, щелкнул выключателем.

– Теперь полчаса объяснять будут, почему музыка хороша. Подай-ка костылек, Еленка.

Еленка подала стоявшую у трапа палку, спросила:

– Далеко ли собрались?

– Стариков надо проведать. – Иван глянул на Сергея. – Айда с нами, а?

Пошли втроем. Иван с помощником шли впереди, говорили о работе, о рейсах, о глубине судового хода и мелях, обозначенных по всему плесу сухими жердями.

Разговор был серьезным, и Еленка не решилась их окликнуть, задержавшись у ларька. Купила конфет старухе в гостинец, а потом долго бежала следом, потому что шли они широко и, увлеченные разговором, не заметили, что она отстала. Догнала возле баржи-такелажки, да и то потому, что Иван остановился.

– Гляди, парень, вот в этих хоромах настоящие волгари живут, потомственные, – сказал он, указывая палкой на старую, замшелую баржу. – Здесь теперь склад такелажный, а хозяин – шкипер, значит, – с хозяйкой жилье себе оборудовал. Утеплил, ну, печку я им сложил, и – живут!

– А зимой?

– И зимой тоже. Прежде на брандвахту переселялись, а теперь не хотят. Приросли к этой барже, как чага к березе. Да и то, деваться старикам особо некуда: было два сына – война забрала, а дочь в городе Ленинграде живет, замужем. Ну, и опять же в Ленинграде вода другая, а тому, кто на Волге вырос, это не все равно.

– Скотинка у них тут, – улыбнулась Еленка. – Кот Васька, собака Дружок да коза Машка. Невелик зоопарк, а есть каждый день просит.

– Люди они старые, а значит, с чудинкой, – сказал Иван. – Ты учти это, Сергей.

– Будет сделано, капитан. Не у бабы-яги росли, понимаем…

Иван первым ступил на хлюпающие сходни, и, как только чмокнули они под его тяжестью, тотчас же настороженно тявкнула собачонка.

– Свои, Дружок, свои! – крикнула Еленка, проходя вслед за Иваном на баржу.

Собака подошла, ткнулась в ноги Еленке, обнюхала Сергея и, степенно помахивая хвостом, проводила до тяжелой двери. Иван стукнул в дверь палкой, приоткрыл, крикнул в сумрак коридорчика:

– Можно, хозяева?

Никто не отозвался, но они, не задерживаясь, прошли этот коридорчик, и Иван постучал в следующую дверь – такую же тяжелую, срубленную, вероятно, еще в прошлом веке.

– Кого бог несет? – донесся из-за двери скрипучий старушечий голос, показавшийся Сергею неприветливым.

При этих словах Иван распахнул дверь и посторонился, пропуская Еленку и помощника.

Они вошли в кухню, крохотную из-за громоздкой русской печи. В кухне стоял тяжелый корабельный стол, который не дрогнул бы и от десятибалльного шторма, и такие же, рубленные топором, лавки.

У квадратного оконца сидела сухонькая, чистенькая старушка с черными, живыми и, как опять показалось Сергею, недобрыми глазами. Строго поджав губы, она молча смотрела на них.

– Здравствуй, Авдотья Кузьминична, – сказал Иван и подал старухе руку. – Вот нового помощника привел для знакомства.

– К чаю поспели, – сказала старуха, сунув Сергею жесткую, как наждак, ладонь и расцеловавшись с Еленкой. – А познакомиться – еще познакомимся: до ледостава далеко.

Сказавши это, она отвернулась и начала доставать из стенного шкафчика граненые стаканы.

Еленка осталась помогать ей, а мужчины прошли в комнату; в проеме вместо двери висела ситцевая занавеска. Здесь стояли кровать со множеством подушек, платяной самодельный шкаф, дерматиновый диван, несколько стульев и стол – точная копия того, кухонного. За столом сидел грузный, в седых космах старик и читал толстую растрепанную книгу. При виде вошедших он аккуратно заложил книгу листочком и снял круглые железные очки.

– Здорово, капитан, – сорванным голосом сказал он. – Слыхал уж и про беду твою, и про удачу.

Старик крепко пожал им руки, они сели, и Иван спросил с удивлением:

– Что сипишь-то, Игнат Григорьич? Простыл?

– Да вот… – Старик покашлял, покосился на занавеску, помял пальцами большой, заросший седой куделью кадык. – Должно, так…

– Где там! – крикнула из кухни старуха. – Напился в Петров день да все песни играл, как молодой!

Старик смущенно крякнул, но спорить не стал. Закурил предложенную Иваном папиросу, глянул на Сергея выцветшими, но еще по-молодому пристальными глазами:

– Волгарь?

– Саратовский.

– Или там работы нет?

– Работа везде есть, – осторожно ответил Сергей.

– Посторонитесь-ко, – сказала Еленка, внося кипящий самовар.

Она поставила самовар на стол, опять пошла на кухню. Старик крикнул вдогонку:

– Мать, а мать, пошуруй-ка в шкапчике!..

– Шурую, – отозвалась старуха. – Ты уж тут так прошуровал, что и глядеть-то не на что.

– Не надо, Игнат Григорьич, – поспешно сказал Иван. – Не хлопочите.

– Твое дело, Ваня, гостевое, – сказал шкипер, вставая. – А нам для знакомства обычай велит.

Он прошел на кухню. Сергей ударил кулаком в ладонь, зашипел:

– Неладно получается, капитан. Старики, понимаешь, шуруют, а мы… Давай я сбегаю?

– Ох, напрасно все это! – вздохнул Иван. – Не к месту, не ко времени… Да и не достанешь уже: закрыто.

– Это я-то не достану? – улыбнулся Сергей. – Засекай время, капитан…

В дверях он столкнулся со шкипером: старик торжественно нес четвертинку.

– Такой, стало быть, нынче улов, мужики… Ты куда это, парень?

– Четверть часа поскучайте, – сказал Сергей и вышел.

Он вернулся быстрее, чем обещал: вошел красный, запыхавшийся, но довольный. Молча поставил на стол бутылку, сел слева от шкипера.

– Выпить захочется – так и парилка не нужна, – улыбнулся старик.

Стол был уже накрыт: сопел самовар, стояли стаканы, соленая щука, вяленый лещ, грузди прошлогоднего засола – уже склеенные, пожухлые, моченая брусника, отварные, крепенькие – одна к одной – сыроежки в уксусе.

– Все теперь на вино горазды, – сказала старуха. – Что мужики пьют да бабам подносят – это не удивительно, а вот что бабы пьют да мужикам подносят – это уж совсем на удивление.

– Вот я тебе, мать, и поднесу, чтоб меньше удивлялась, – улыбнулся шкипер и налил старухе на донышко граненого стакана. – Ну, гости дорогие, выпьем, как говорится, за хлеб да за сено, за пол да за стены, за мышку, за кошку, за нашу дворняжку да за козу Машку.

Мужчины выпили, а женщины только пригубили и тут же отставили стаканы подальше.

– Кушайте, гости дорогие, – сказала старуха и, отломив корочку хлеба, стала жевать ее передними уцелевшими зубами.

Еленка ухаживала за ней, выбирая кусочки помягче и повкуснее. Авдотья Кузьминична принимала эти знаки внимания с царственной невозмутимостью.

– Мы с тобой на той неделе по чернику пойдем, – сказала она. – Как, Иван, отпустишь матроса-то?

– Да какая тебе черника сейчас! – засмеялся шкипер. – Ноги убьете да комаров покормите – вот и вся добыча.

– Сегодня у нас что? – спросила Авдотья Кузьминична и сама же важно пояснила: – Сегодня у нас семнадцатое, по-старому – день Андрея Наливы и память иконы божьей матери Ганатской. Через четыре дня – Казанская. А на Казанскую, считай, так: поспела черника, поспела и рожь. Зажинки в старину начинались, песни по вечерам молодежь играла, и хороводы водили в поле.

– Это же когда было-то, мать? – улыбаясь, спросил шкипер. – Это тогда было, когда мы еще без химии жили. А теперь все смешалось и календарь твой недействительный.

– То не мой календарь, а божий, – строго сказала старуха. – Земля по божьему календарю творит.

– Ну, насчет приметы это верно, – сказал старик, сдаваясь. – Коли черника, то и рожь. Это верно.

– А насчет леща какая примета, Игнат Григорьич? – спросил Иван. – Пообещал я, понимаешь, Никифорову мальчонке…

– Лещ вообще-то берет, – сказал шкипер. – Однако жара стоит, звон в воздухе, а он этого не любит. В глубину ушел, к стрежню поближе. Попробуй с плотов, что против Никольских островов зачалены.

– А на приваду что?

– Кашку свари покруче: пшенку либо перловку. Анисовых капель добавь маленько, чтобы дух по воде шел. А червей я тебе дам.

Червей старик разводил сам в железном ящике, подсыпал им мучицы и спитого чаю, раз в два дня поливал разведенным молоком. Черви у него росли крупные, вертлявые, ярко-красные – один в один, не в пример бледным и тощим обитателям супесных берегов.

– Давай, мать, за молоком завтра навостряйся, – озабоченно сказал старик. – Пятые сутки червей одним чаем потчую.

– А что же Машка-то ваша? – спросила Еленка. – Или забастовала?

Старуха горестно вздохнула, а шкипер засмеялся:

– Тю-тю наша Машка! Продали мы Машку-то свою. Аккурат в Петровки и продали.

– Продали?.. – ахнула Еленка. – Да как же так?

– Расскажи, мать. Повесели гостей! – смеялся шкипер.

– Смеху тут немного, – вздохнула старуха. – А дело было так. Задумала я козленочка поиметь…

– Это она задумала, она!.. – хохотал шкипер. – Не Машка, Трофимыч, а она!

– Да будет тебе, – отмахнулась старуха. – Ну, покормила я свою Машку, почистила, причесала – ладненькая такая козочка стала, аккуратненькая. Григорьич ей рюмочку поднес – заиграла моя Машка, как молодая: копытцами бьет, глаз имеет, трепещет вся. Ну, думаю, быть мне с козленочком. Привела ее на пункт, фельдшеру предъявила. Осмотрел ее фельдшер, огладил. «Давай, говорит, Кузьминична, с богом на святое дело. Сейчас, говорит, Борьку приведу». Отвел он меня во дворик, указал, куда Машку привязать, а сам ушел. Привязала, стою. Обошлось, думаю, не углядел фельдшер, что Машка-то ровня мне будет, если по козлиному веку считать. Только это я порадовалась, фельдшер козла вводит, Борьку то есть. Глянула я: батюшки светы, бугай! Ну, чистый бугай: грудь колесом, рога как оглобли и землю копытом роет. «Не мешай ему, – говорит фельдшер, – Кузьминична: дело он свое знает, породы знатнеющей, только, говорит, с норовом, паразит». Впустил он, значит, его, а сам пошел: дела, мол. Ну, я стою, жду. И Борька стоит. И Машка моя вздыхает, ножками перебирает, глаз на меня косит: перепугалась, видать. Машенька, говорю, касаточка, не бойся, говорю. Он, говорю, только с виду такой архаровец, а так – козлик как козлик. Только это я сказала, Борька вдруг фыркнул этак насмешливо, подскочил да как с разгона даст Машке в бок. Машка – и ножки кверху, а он, паразит, развернулся да этим же манером мне в зад рожищами-то своими! Я и с копыт долой. Валяемся вместе с Машкой в пыли, а он отошел в сторонку и ровно смеется над нами. Поднялась я: пойдем, говорю, Машка, домой. Видно, говорю, стары мы с тобой стали: фельдшера еще обмануть можем, а уж козлов этих чертовых…

– Разобрался козел-то! – весело кричал старик. – Сразу, брат, и разобрался, и меры принял!..

– Вот и решили мы Машку продать, – вздохнула старуха, не обращая внимания на шумную веселость мужа. – В Петров день и продали. Наревелась я, как веревку-то из полы в полу передавала, а этот, – она кивнула на шкипера, – только водку глотал да песни орал с радости.

– С горя, мать, с горя! – сказал шкипер. – И мне Машку жалко, но обновление в жизни должно быть.

– Неужели продали? – тихо спросила Еленка, все еще не веря.

– Уговорил, – опять вздохнула старуха. – Неделю балабонил: телка, говорит, купим.

– Телок-то получше будет, – сказал вдруг Сергей.

– Да, – сказал старик, закуривая. – Коза – ту хоть газетами корми, а коровке сенцо подавай.

– Ну, вот и на попятный, – пригорюнилась Авдотья Кузьминична. – Ну, ровно чуяла я…

– Будет, мать, у тебя телок, будет, – сказал шкипер. – Я от своего слова сроду еще не отказывался. А что сено теперь дороже молочка, так это тоже надо учесть.

– Без коровушки и дом не дом, а так, общежитие, – тихо сказала старуха. – Ты вот, Еленка, не понимаешь этого, а когда зимой-то стоит она за стеной да вздыхает, до того тепло на душе становится, до того радостно… Это ведь скотина добрая, незлобивая, а уж такая ласковая, такая привязчивая, что и человек рядом с нею ровно оттаивает. И уж не о суетности мирской, а о вечном думает, о добром…

– Христианка ты у меня, мать, – улыбнулся шкипер. – Чуть что – сразу по Писанию.

– Крестьянка, – строго поправила старуха. – Крестьянка я, Игнаша, крестьянская дочь.

– А ты, Игнат Григорьич, с колхозом насчет сена не говорил? – спросил Иван. – Может, столкуешься: выделят деляночку. А с покосом мы тебе всегда поможем.

– Покос не вопрос, да осока в цене высока, – улыбнулся шкипер. – Тыщу лет деды наши осоку эту с низин выводили, а мы ее обратно единым махом.

– Как это так? – спросил Сергей.

– Просто, парень: пойму затопили. Все заливные луга, все низиночки да ложки под воду ушли, а остались одни косогоры, где сроду ничего, кроме бурьяна, и не росло.

– Да, убили красу, – вздохнула старуха.

– Странные это рассуждения, – сказал Сергей. – Много чего, конечно, жалко, но не это же главное. Главное – электроэнергия. Энергия, а не цветочки в девичьи веночки. А потом – чего старое-то жалеть? Отгуляло и – не брыкайся!..

– О сегодняшнем дне все стараемся, – перебил шкипер. – Сегодня купить на рупь пятаков, а завтра – хоть трава не расти. Так?

– Не так! – резко сказал Сергей. – Энергия – это и сегодня, и завтра, и вообще… Красоты не будет, да? Ну, этой не будет, так другая будет, велика ли важность.

– Ладно, отложим красоту. – Шкипер надел очки и достал книгу, которую читал до их прихода. – Парень, я вижу, ты деловой, и красота тебе – как безногому валенки. Давай и мы по-деловому рассудим. Знаешь ли ты, парень, что такое луг вырастить? Не год на это уходит, не сто лет – тысяча. Тысячу лет люди луга эти пестовали, кочкарник да лютик всякий на нет сводили, кусты корчевали, болота сбрасывали. И лугам цены не было, и скот нагуливался тут такой, какой сейчас только на выставке и увидишь. Теперь же луга эти под воду ушли карасям на утеху, низины позатопило, и всего в приплоде имеем одну осоку да болотный мох.

– Ежи пропали, – сказала вдруг старуха. – Раньше ежей в лесу было – тьма-тьмущая, а теперь совсем пропали.

– Сырость, – подтвердил старик. – Боровая дичь да зверье начисто из этих мест ушли. А лес с ними сжился, они ему помогали, он их кормил. А сейчас что будет? Утка тебе семян не разнесет – для этого белка нужна, глухарь, тетерев. И с этой стороны лесу – полный карачун, и через сотни лет внуки наши одну сплошную ольху вдоль всей Волги увидят – там, где на нашей еще памяти мачтовые сосны шумели.

– Да все устроится, – сказал Сергей. – Ну, напортачили, конечно, это есть, а панику поднимать не стоит. Сейчас в наших руках техника, атом, химия – все исправим, дайте срок!..

Старик угрюмо молчал.

– Домой! – сказал Иван и встал. – Спасибо вам, хозяева, за хлеб-соль, за ласку…

Ночь выдалась черная, звездная, густая. Ивана чуть пошатывало, и Еленка вела его под руку. Сергей шел сзади, сунув руки в карманы. В сонной тишине тяжело ударил запоздалый жерех.

Разбудили их рано: в четвертом часу гулко загрохотало над головой:

– Эй, хозяева, к диспетчеру на полных оборотах!..

В кубрике было еще темно. Еленка сидя натянула платье, соскочила на холодный пол. Иван уже возился наверху, открывая задраенные на ночь люки.

– Видать, в Красногорье пойдем, – сказал он. – Туда пораньше надо, пока плотами ход не заставили. Отдавай чалку, Сергей.

Сергей спрыгнул на баржу, отпутал разлохмаченный старый канат, спросил:

– А завтракать?

– На ходу. – Иван запустил двигатель. – Еленка покормит по очереди.

До десяти они без отдыха сновали по реке: ходили в Красногорье, возили приказ в контору, проволоку на вторую сплоточную, монтеров в самые верховья: там открывался хлебный ларек. Хлопот было много, а еще больше – криков и недовольства, потому что всем было некогда, а старенький катерок никак не мог одновременно поспеть в разные концы.

– Вот глупость-то! – сердился Сергей. – За каждым нарядом к диспетчеру мотаться – это ж придумать надо!

Катер стоял у причала: надобность в нем вдруг схлынула. Из кубрика появилась Еленка. Выплеснула помои, сказала ворчливо:

– Люльку бы забросили, что ли.

Иван снял с крыши рубки снасть, вместе с Сергеем собрал дуги в крестовину, натянул сеть.

– Маловата люлька-то, – сказал Сергей.

– В норме, – пояснил Иван. – Полтора на полтора, больше инспекция не велит.

Он закинул люльку с кормы, подождал, пока она ляжет на дно, закрепил веревку за леер.

– И ловится? – спросил Сергей.

– На еду хватало.

Помолчали. Сергей, покурив, кинул окурок за борт, спросил:

– Поглядеть?

– Погляди, – сказал Иван.

Сергей прошел на корму, намотал на руку веревку, рывком поднял из воды. Край зацепился за обшивку, дуги спружинили, подбросив в воздух брызги и двух небольших подлещиков, серебряно блеснувших на солнце.

– Я ж говорю, мала сеть!..

– Не рви, – сказал Иван. – Тащи спокойно, рыба целее будет.

За сорок минут поймали полтора десятка окуней и подлещиков – мелких и тощих. Иван не удержался:

– Федор на это дело мастак был…

– Трофимыч! – крикнули из окна диспетчерской. – Давай пока к нефтянке!..

– Ну, считай, еще пятьсот литров на мою шею, – вздохнул Иван.

Сергей вытащил люльку, положил ее на корме, отдал чалку. Иван завел двигатель, стал отводить катер кормой вперед, разворачиваясь. Сергей заглянул в рубку:

– Дай постоять.

– Становись. – Иван отошел в сторону, сдвинув к стенке высокий табурет на трех ножках. – Держи пока на створы.

Сергей стоял за штурвалом, чуть расставив ноги, ссутулившись. Поначалу он нарочно повалял катер с борта на борт, проверяя, как он слушается руля и велик ли свободный ход. Катерок рыскнул несколько раз, но выровнялся и точно, как по нитке, пошел на створы. Иван молчал, приглядываясь к помощнику: все в нем, начиная с позы, убеждало, что парень ходил по воде.

– Клади направо, к мыску.

Сергей заложил так, что катер не пришлось подравнивать.

Иван одобрительно улыбнулся:

– Ловко.

– На том и держимся! – весело ответил Сергей.

Он мягко причалил к нефтянке – чистенькой, выкрашенной в красную краску нефтеналивной барже. Передал штурвал Ивану, спрыгнул на баржу, зачалил катер.

На шум вышла приземистая молодуха в платке и телогрейке. Из-под короткой юбки выглядывали ярко-синие рейтузы.

– Не курить, мужики! – привычно крикнула она.

– Здорово, хозяйка, – весело сказал Сергей, с удивлением разглядывая толстуху. – Ты чего это вырядилась, как дед-мороз?

– А ты посиди здесь восемь часов, так узнаешь. – Она встретила его взгляд, с готовностью заулыбалась, сразу порозовев всем скуластеньким, некрасивым лицом. – Новенький, что ли?

– Вместо Никифорова, – сказал Иван. – Вот наряд, Шура.

– Пьете вы горючку, что ли? – удивилась Шура, взяв наряд. – Идем, распишешься.

Она еще раз глянула на Сергея, хихикнула и пошла к каюте. Сергей метнулся к катеру, зашептал:

– Погоди тут, капитан…

Торопливо прошел в каюту. Иван открыл горловины баков, промыл фильтры, подтащил рукав от третьей помпы (он всегда заправлялся от нее), подсоединил.

– Ой, щекотно!.. – громко взвизгнула толстуха. Из каюты вышел Сергей. Подошел к Ивану, давясь от смеха:

– Ну, дура! Страшное дело… Ты какой подсоединил?

– Третий.

– Ну и держи его покрепче.

Кинулся к первой помпе, сунул рукав в вентиляционное отверстие, включил: топливо туго побежало по рукаву, перекачиваясь из отсека в отсек. В дверь выглянула Шура:

– Ты чего колдуешь?

– В порядке! – Сергей шагнул к ней, оттесняя в каюту. – Давай-ка, девочка, документики проверим…

– Ну, ты, медведь! – Шура крепко ударила его по спине. – Ты руками-то не очень, слышишь?

Дверь за ними закрылась. Иван хмуро держал пустой рукав. Рядом мерно работала помпа, гоняя топливо по замкнутому кругу. Щелкала стрелка, отсчитывая литры. Из рубки вышла Еленка.

– Скоро?

– Скоро… – Иван помолчал. – Обманываем, Еленка.

– Как так?

– Он другую помпу включил. Переливает из пустого в порожнее.

– Молодец! – улыбнулась Еленка. – Давно бы так.

– А у Шурки лишнее окажется.

– Вы за Шурку не беспокойтесь, Иван Трофимыч. Шурка лишнее колхозу за полцены продаст и вам же спасибо скажет.

Из каюты выскочил Сергей, глянул на счетчик.

– Шестьсот нащелкало.

– Хватит, Сергей.

– Давай уж до тысячи, капитан. До тысячи я, пожалуй, выдержу.

Улыбнулся Еленке, подмигнул шальным, победным глазом, опять скрылся в каюте.

– Хват, – неодобрительно заметил Иван.

Еленка промолчала. Посидела немного, ушла в кубрик.

Пришел Сергей. Усмехаясь, быстро отключил помпу, смотал рукав. Шуры не было.

– А масло? – спросил Иван.

– Двойная норма. По знакомству.

Вдвоем накачали масла в бак. Иван прошел на катер, закрыл горловины.

– Готово, Шурочка! – крикнул Сергей.

Вышла Шура. Остановилась в дверях – непривычно тихая, с застывшей улыбкой:

– Дом пять. С палисадничком.

– Угу, – кивнул Сергей, отдавая чалку.

– Обманываешь, поди? – тихо спросила она.

– Ровно в восемь, как договорились. До встречи, курносая! – Прыгнул на катер, не оглядываясь, прошел в рубку. – Дура стопроцентная.

Иван молчал. Он отводил катер кормой и сквозь стекло рубки видел толстуху. Она стояла у борта, держась за леер, и глядела им вслед.

– Веди, – сказал Иван, отходя от штурвала. – К диспетчерской.

Сергей посмотрел на него, усмехнулся:

– Мне еще противнее, капитан. А что сделаешь? Жизнь такая, что только поворачивайся побойчей, а то затолкают.

У диспетчерской их ждала высокая худая женщина в белом платочке, повязанном вровень с бровями. Она выхватила у Сергея канат, неумело зачалила, приговаривая:

– Да сама я, сама… Не беспокойтесь.

– Паша?.. – Иван торопливо прохромал к носу. – Ну, давай шагай на катер. Как Федор?

– Да все так же, Иван Трофимыч, все так же. Кланяться вам велел, благодарил. И я вам благодарная, Иван Трофимыч, так я вам благодарная…

Она тихо заплакала, утирая слезы концом платка.

– Будет тебе, Паша, – сказал Иван. – Садись вот сюда.

– А Федя лежит, – совсем тихо сказала Паша. – Не шевелится, тихо лежит, спокойно…

– Да… – Иван вздохнул, присел рядом, вытянув хромую ногу. – Была в кадрах?

– Была, Иван Трофимыч. Оформили меня. Вот. – Паша достала новенькую трудовую книжку. – Я ведь работать пришла, Иван Трофимыч. Я за Федю моего.

– Домой ступай, – сказал Иван.

– Да как же, Иван Трофимыч? Ведь матросом я к вам. Пятьдесят рублей положили мне…

– Двадцатого приходи. Получка у нас двадцатого и пятого каждого месяца.

– Вы позволите, Иван Трофимыч, хоть постираю с вас. Рубашечки, может, бельишко. И товарища вашего.

– Не надо, Паша, спасибо. Ступай домой. Вовке скажи, что жду его к семи, как условились.

Потом их срочно отрядили тянуть плот – «воз», как это именовалось здесь. Многотонная громадина длиною в четверть километра медленно ползла сзади, катерок, задыхаясь, волок ее, дрожа корпусом и глубоко осев кормой. Трос звенел, как струна.

– Сдадим и пообедаем, – сказал Иван. – Пора уж.

Он сидел перед рубкой рядом с бригадиром плотовщиков – рослым, угрюмым мужиком, ехавшим на буксир оформлять акт о сдаче плота. Бригадир всю дорогу радовался, что работа идет без перебоев, и этот плот – уже сверхплановый.

– Премию дадут, Трофимыч. Рубликов, думаю, полтораста. Может, сена раздобуду: лето уже за половину зашло…

Навстречу шел «Быстрый» – катер сплавконторы. Сергей дал отмашку по борту, но «Быстрый» с ходу подошел почти вплотную.

– В два митинг!.. – прокричал в рупор капитан. – У конторы! Понял, Трофимыч?

– Понял, Антон Сергеич! – крикнул Иван, и катер ловко отвалил в сторону.

– Точно, говорили насчет собрания, – подтвердил бригадир. – Ну, Трофимыч, кажись, с тебя причитается…

Сдав плот, они ходко пошли к конторе. Причал был весь забит катерами, и Иван отшвартовался у борта самоходного топлякоподъемника.

– И вас с работы сняли? – удивился он.

– Приказ такой, – ответил капитан подъемника, совсем еще молодой, плавающий самостоятельно первую навигацию.

Через топлякоподъемник к ним пробирался председатель месткома Володька Пронин – в белой рубашке, при галстуке, с папкой.

– Ну, быстренько, быстренько, люди ждут. Значит, повестка такая: я информирую о вашем трудовом подвиге, затем…

– Ох, Володя, не надо!..

– С воспитательной целью…

Тут из рубки вылезла Еленка. Пронин пронзительно глянул на нее.

– Товарищ Лапушкина, вы бы приоделись. Перед народом стоять будете.

– Не пойду я, Иван Трофимыч…

– Живо, живо, товарищ Лапушкина! – крикнул Володька.

Еленка завозилась, переодеваясь, и вышли они на площадь, когда народ уже собрался. Володя шел впереди, пробираясь к спешно сооруженной трибуне. Люди с готовностью уступали дорогу.

– Здорово, Иван Трофимыч!

– Гляди, Еленка-то, Еленка-то сияет!..

– Трофимыч, магарыч не зажми!..

Вслед за Прониным они поднялись на трибуну, где уже стояли директор Юрий Иванович, парторг Пахомов и Николай Николаевич. Володька прошел к перилам трибуны, на ходу доставая из папки исписанный лист.

Иван не слушал, о чем кричал Володька. Он стоял неуклюже вытянувшись, не зная, куда девать ставшие вдруг ненужными руки. Впопыхах он забыл палку, нога замлела, но он не решался шевельнуться. Он был оторван от своих и мучительно стеснялся и хромой ноги, и небритых щек, и мятых, давно не глаженных брюк.

Володька говорил до того плавно, что никто уже не слушал его. Голубой папиросный дымок вился над толпой, она беспрестанно двигалась, словно переминаясь с ноги на ногу, и приглушенно шумела.

– Вот они, герои затона! – продолжал Пронин уже слегка осевшим голосом. – Капитан Иван Трофимыч Бурлаков, матрос Елена Лапушкина!..

Он громко зааплодировал и предоставил слово директору. Директор достал из кармана бумагу, расправил ее и начал читать строгим, ровным голосом. Шум сразу стих.

– «…В ознаменование трудового подвига, совершенного экипажем, с сего числа присвоить буксирному катеру номер семнадцать личное наименование „Волгарь“ и впредь именовать так во всех видах судовых документов…»

Люди захлопали, а молодой голос спросил:

– А зачем так, товарищ Федоров?

Кричал белобрысый капитан топлякоподъемника.

– А как предлагаете? – спросил директор.

– Предлагаю просто: «Иванов катер». Все равно его так везде зовут. Даже в Юрьевце.

– Точно! – весело крикнул еще кто-то.

– Минуточку, товарищи, минуточку! – Пахомов шагнул к перилам.

Возникшее было оживление потухло. Пахомов продолжал:

– Мы знаем, как называют «Семнадцатый» и у нас, на затоне, и на гензапани, и даже на Волге. Только это ведь прозвище, товарищи. Прозвище катера, а не имя. А судно должно иметь имя. Это – высокая честь, товарищи! И лучшего имени, чем «Волгарь», мы не придумаем: специально под капитана подгоняли!

Кто-то неуверенно хохотнул, а Пахомов спросил:

– Как считаешь, Иван Трофимыч?

Вопрос застал Ивана врасплох. Он невольно шагнул вперед, словно из строя, поднял зачем-то руку, опустил и хрипло сказал:

– Вообще-то конечно. Имя хорошее.

– Вот как отвечает настоящий водник, – сказал Пахомов. – Скажи пару слов народу, Иван Трофимыч.

– Я? – растерялся Иван. – Зачем? Да что ты, Павел Петрович.

Пахомов знал: когда Иван говорил вот так тихо и просто – никакая сила не могла его сломить. Поэтому он только вздохнул и повернулся было к Володьке, чтобы тот закрывал митинг, как Сергей неожиданно предложил:

– Разрешите, я скажу. Как, Иван Трофимыч?

– Давай! – почему-то обрадовался Иван. – Пусти его, Петрович. Он – скажет, он все, что надо, скажет.

– От имени экипажа слово предоставляется новому помощнику капитана катера «Волгарь» Сергею Прасолову!

Народ помаленьку уже расходился, но это объявление вызвало интерес: остановились.

– Я работаю, – Сергей посмотрел на часы, – ровно смену. Конечно, от имени экипажа выступать мне, прямо скажем, рановато: кое-кто решит, что к чужой славе примазываюсь. Поэтому я чуть поправлю товарища парторга и честно скажу, что выступаю от своего собственного имени.

Сергей говорил без бумажки, весело и напористо. Шумок сразу стих, улегся.

– Мне выпала большая честь: работать на «Волгаре». Получается, вроде я в лотерею «Москвич» выиграл, только как бы в рассрочку: теперь платить придется.

– Точно, парень! – крикнули из толпы и дружелюбно засмеялись.

– Тогда разрешите сразу же первый взнос сделать! – Сергей помолчал, спрятал улыбку. – Мотались мы сегодня на «Волгаре» с четырех утра, горючего сожгли что положено, а рабочих ездок, прямо скажем, хорошо, если половина была. Почему? Да потому, что за каждым нарядом, за каждым приказом назад надо идти, к диспетчерской…

– Верно! – крикнули из толпы.

– Сказали мне, что в начале навигации все катера были укомплектованы радиопередатчиками. Так?

– Правильно!

– А мы сдаем их! На склад!

– Морока с ними, парень.

– Морока потому, что специалистов нет. Так вот, я – специалист. Я действительную на Северном флоте служил, там и курсы кончил. И теперь предлагаю без отрыва от производства подготовить в каждом экипаже радиста. Дело это нехитрое, много времени не займет…