Текст книги "Атаман"

IV

Солнце стояло уже очень низко, когда они, царь пустоши и его царица, покинули беседку. Они шли, понурив головы и не говоря. Лицо Волчка было бледно, а движения вялые, расслабленные. Новенький нож, о котором так долго мальчик мечтал, более не радовал его, ничто не радовало Волчка, и, кроме того, он стыдился Ксюши, не смея даже взглянуть в ее сторону. Сколько боли, сколько слез он принес ей своею женитьбою – право, лучше бы навсегда остаться холостяком.

– Ксюша! – наконец, не выдержал Волчок.

Она замедлила шаг.

– Прости меня, Ксюшенька!

Плечи Волчка вздрогнули.

Ксюша не отвечала. Она уже не походила на ту маленькую и вечно веселую девочку, что недавно сидела на крыше сарая, грызя корочку хлеба. Выросла, преобразилась, поумнела и покрасивела. Опорком, валяющимся в грязи, чувствовал себя Волчок рядом с нею.

Он прикрыл глаза грязными ладонями, прислонился к водосточной трубе облезлого домишки, мимо которого они проходили, и заплакал, трясясь всем телом.

– Волчок же! – испуганно крикнула девочка.

Он не отозвался.

– Да ну, какой… милый…

Руки девочки обвили его шею и оттащили от водосточной трубы.

– Дурачок, глупый ты… Ты, чаешь, рассердилась я, – ан нет. И тятьки не боюсь, плевать, ежели вздует. О-ой, смешной-то! Что сморчок, сморщился!

Волчок улыбнулся.

– Прости же!

На его сердце посветлело.

В Таборах им пришлось расстаться. Ксюша направо, он налево, оба домой. И так-то тяжело было расставаться что Волчок уже подумывал сейчас же утечь в страну Персию, лишь бы не расходиться, но оставлять товарищей в дураках стыдно, и не все еще приготовлено к поездке. Поэтому, хоть и горько было, а разошлись.

Лачуга матери Волчка глазела на вонючую улицу одним окном, да и то заклеенным во многих местах газетною бумагой; сколько раз оно билось – одному Богу ведомо. Не вставлять же каждый раз по новому стеклу: и так не густо, а тогда и совсем будет пусто – матка поденничала, стирала, мыла полы; Ленке платили за день пятиалтынный; Волчок бродяжил. В самый раз околевать с голоду.

– У-у, язва! – встретила Волчка матка бранью, – пожаловало ненаглядное солнышко. Жулик сволочной!

Волчок сел на лавку к столу.

– А, ведь вздую, ей-ей! – сурово процедил он свозь зубы.

– Это родную матушку-то? – всплеснула руками матка, грязная, толстомордая и спившаяся баба.

– Да, вздую! – буркнул Волчок. – Ты это почто мои сапоги пропила, а? Утресь хвать-похвать, а они – тю-тю… Рожа разбойничья, вот как тебя величать, а не матушка. Завтра, чай, воскресенье, а я босыш буденный.

Ленка лежала на деревянной кровати и спала, привычная к подобной перебранке. Посреди избы стоял неоскобленный осиновый столб; он подпирал потолок, чтобы тот не провалился вместе с крышею, и изба не разъехалась.

Глядя на этот столб, Волчок заскучал, захотелось в лес и в поле.

– Ну, ладно! дай пожрать, – лениво попросил он.

Матка, обескураженная справедливым упреком, молча подала сыну латку с тюрей и краюху хлеба. Волчок стал хлебать. Уже почти совсем стемнело: матка постлала ему на полу лохмотья, заменявшие постель.

– Как поешь, так и на боковую, нечего тут прохлаждаться.

– Мое дело! – строго ответил Волчок, отодвигая от себя опустошенную латку.

От матки воняло водкой, потом и какою-то кислятиной. Черт знает, какая потаскуха эта матка! Мало того, что пьет, так и пропивать вздумала.

Но гнев Волчка смягчился, когда она, постлав, села с ним рядом и вздохнула.

– Нельзя, Волчок, так ругаться… Я ж тебя уродила, не иная… Скажу тебе прямо, от разных вы кобелей – ты да Ленка, прямо скажу, поистине, а токмо я, не иная. Ты первый мой, тебя от покойничка – царствие ему небесное! – Ленку ж с солдатиком прижила. Красив был, а я дура.

– Оставь! – отмахнулся от ее слов Волчок, но матка не унималась:

– Вот вырастешь, так узнаешь – часто мы согрешаем. Трудно было носить тебя, восемь месяцев нутро ныло, на девятый начала помирать. Злодей был покойничек, такой сатана – царствие ему небесное! – что злей не видывала: тяжелую не щадил, бил по чреву… а выносила сыночка!

Мать хихикнула и прижала к своей груди Волчка. Волчок не вырывался. Во тьме и в молчании они просидели с минуту, а потом Волчку это надоело; он осторожно высвободился из ее объятий и, не раздеваясь, лег. Заснул тотчас же, даже не слышал, как мать его благословила.

Спал он словно убитый и к утру позабыл все виденные за ночь сны.

Утром же он долго лежал с открытыми глазами. Стояло вёдро, все было в золоте: и щелистый пол, и столб, подпирающий потолок, и грязь, и бутыль с подсолнечным маслом на подоконнике.

Ленка еще спала, но мать уже возилась у печки – пекла ржаные лепешки; воскресенье, ведь, надо же приготовить что-нибудь вкусненькое.

– Мам!

– Что?

– Солнце-то!

– Да, солнышко! – добродушно согласилась она, перевертывая лепешку.

– А что, ежели бы оно упало теперь?

– А куда ж ему упасть?

– Куда-нибудь! – неопределенно ответил Волчок, но матка рассеяла его сомнения:

– Это когда Антихрист придет, да будет промеж людей шляться, да свои печати окаянные накладывать. А с виду Антихрист тот благой, хоть от девки самой что ни на есть распахабнейшей. И многие народы ему поклонятся, как Господу. Поди знай, може, он уж тутотка, на земле… И все ж ему душу-то грешную не захороводить в омут: Бог-от и грешников приголубит, а его в тартарару вечную. Эва как!

Мать бросила Волчку прямо с поду горячую лепеху:

– Ha-ка, сыночек, закуси… Мать пекла, помни.

Волчок алчно зажевал, пачкаясь в муке, которой была обсыпана лепешка. Съел единым мигом, а когда встал, поглотил еще штуки четыре. Во всякой еде Волчок норовил есть с запасом, на случай голодухи. Проглотил бы и шестую, да не полезла. Пришлось оставить сестре.

Ленка лежала, раскинувшись по постели, и во сне сладко улыбалась. Правая нога до колена выбилась из-под лоскутного одеяла. Ленка злила Волчка. A-а, негодяйка! Подумаешь, растянулась, что барыня, и колено нагое высунула, – а сама крапивница, дочь солдатская.

– Мам, – шепнул Волчок, – ты молчи, я сейчас ее вспугаю!

Он зачерпнул в железный ковш воды из стоящей в избе кадки и, подкравшись на цыпочках к спящей, отогнул край одеяла. Тьфу, Господи, экая белая худая шея… И этакая-то размазня занимает в избе место, ест, спит, называется сестрою…

Волчок, сердито улыбаясь, вылил воду на девушку. «Что? Что-о? Что-о-о»? – вскрикнула она, смотря побезумевшими глазами на брата. Волчок стянул с нее одеяло и коротко приказал:

– Вставай! повалялась, да и довольно. Пора честь знать!

Мать хихикнула, а Волчок нахлобучил на голову картуз. Что-то поделывает Суран-хан, надо бы его спроведать. Красть арбуз Волчок сегодня не будет, но лепешку ему снесет.

Волчок сунул в карман две лепешки, пару луковиц и завернул в тряпицу немного соли. Пусть перса покушает.

– Уходишь? – спросила матка.

– Ухожу.

Матка больше ничего не спросила, но по ее лицу было заметно, как ей обидно, что Волчок не хочет даже чайку попить с нею. Не каждый же день чай, да еще с сахаром.

Но Волчок вышел за дверь. В сенях он зацепил за какой-то гвоздь и до крови рассадил руку. «Бог не хочет, чтобы я не попил чаю»! – подумал он, однако, упорно двинулся дальше, придерживая натянутым на ссадину рукавом текущую из нее кровь. Но – что за новость! – не успел он отойти от избы двух шагов, как запнулся и упал на дорогу. Если бы зимой, тогда бы еще понятно, но летом… летом… «Бог хочет, чтобы я попил чаю»! – решил Волчок, возвращаясь. Ему стало жаль мать, обиженную его уходом, а также и Ленку, Правда, она крапивница, но, ведь, нагуляла-то ее матка.

– А то давай, попьем вместе! – весело сказал Волчок в избе пекущей лепехи матке. Она просияла, а Волчок скинул картуз, взял с лавки одеяло, прыгнул на кровать к сестре и с нею прикрылся Какую он поднял возню! Он ее щекотал, дергал за русую косенку и строил такие ужасные рожи, что ей сделалось страшно. Кого только он не изобразил: и монаха, и разбойника, и пьяницу, и городового. Мало того, он, прислонясь к стене, встал на голову и трижды прокукарекал, хлопая ногами, как крыльями.

Затем они пили чай до седьмого пота и дружно беседовали о том, о сем. И, когда Волчок вновь вышел из избы, гвоздь не задел его, а дорога не уронила. Солнце горело вовсю, куры звонко кудахтали.

Первым долгом он поспешил к Ксюше.

Во дворе безносый Трофим уже сидел на бревне, читая засаленную книгу.

– А где Ксюша?

– Дома, – ответил Трофим, протягивая Волчку руку. Волчок пожал ее и сел с ним рядом.

– Что читаешь?

– «Зюма или открытие Хины», – важно прогнусавил Трофим. – Слушай: «Остановившись, она размышляет о средствах войти неприметно в кабинет (делохрам, сиречь), где ставят питии Графини. Она не имела ни малейшего понятия об ужасных подозрениях, которые на нее имели, ниже о предосторожностях, принятых для того, чтобы сделать кабинет (делохрам, сиречь) сей для нее неприступным, также как и для всех других индейских невольниц». Вот, братик Волчок, каковы дела-то! Живем, что черви, и ничего не ведаем, а книжка знает.

Трофим зевнул и перекрестил рот, чтобы не залез, грехом, нечистый.

– Хорошая книжица, уму пищу дает; одначе, все не то, непонятно горазд. Надо полагать, Зюма этот самый – страсть какой важнец: королевич, а не то первеющий полковник… Что, купил ножик?

– Как же, вот!

Волчок показал Трофиму складешок; тот перепробовал его на все лады и нашел сносным.

– Смотри же, Волчок, людей не вздумай терзать им – погубить душу-то недолго, а, ведь, кажинной тваре жить хочется, во как хочется. К примеру сказать, я – издыхать должен в скорости, сгнил до тла, а сыро в землице, темен уют, терпи, человек, до Страшного суда, до гласа архангельского.

Волчок нахмурился:

– Понимаю же!.. Сам не полезу, а коли замают, в брюхо воткну, чтоб неповадно было. Тоже и за Ксюшку, как теперича она моя жена. Только ты никому, никому об этом не болтай.

Скрипнула дверь. Волчок схватил от Трофима нож и крепко сжал в руке. Вышел отец Ксюши, мороженник, плечистый, чернобородый мужчина.

– Тебе чего, поганцу, тут надобно? Брысь вон, пискарь дохлый! За Ксюшкой, подлец, прибрел; у-у, голову переломаю!

Мороженник шагнул к Волчку, но тот с быстротою белки влез на распахнутую дверь сарая, а с нее на крышу.

 
Хороша мо-ро-же-но!
Два фунта дерма подложено!
 

– заорал он во все горло. Мороженник поднял камень с земли и бросил в Волчка. Волчок увернулся, показал ему фигу и спрыгнул на соседний двор, откуда вышел на набережную Тухлой. Надо навестить Суран-хана.

V

За паровой мельницей – огромным шестиэтажным доминой – набережная Тухлой принимала более благообразный вид. И тротуар с крашенными тумбочками, и мостовая, и фонари, и в окнах тюлевые занавесочки. Таборы здесь кончались. И, если баржи, ладьи, челны, расшивы и вертушки против Таборов были грязны и в заплатах, то здесь они или в самом деле были новей, или казались такими.

Тот берег Тухлой болотист, – поемная низина, поросшая копьями дикого лука. Версты на две, кроме штабелей дров, на ней ничего не стояло, и только вдали виднелись домишки, маковки церквей и пожарная каланча. В половодье Тухлая разливалась до самых построек; тогда чайки с криком носились над ее водами, вылавливая нагнанных с Волги рыбех.

Старый город соединился с тем берегом американским мостом и длинною дамбою. Черный мост высился рядом с древним монастырем, в белых стенах которого торчали застрявшие в стародавние времена каменные ядра.

У монастыря Волчок проворно юркнул под откос набережной, поглазел, как на лаве бабы, высоко подоткнув подолы, полощут белье, а мальчишки терпеливо ловят плотву, – и помчался под мост мимо свинцовых плит, сложенных на берегу, как дрова, в поленницы.

Редко кто захаживал под мост – рыбак с сачком, да бурлаки, тянущие лямку. Уж очень легко было сорваться с узкой тропы в темный омут. Но Волчок не боялся ни омута, ни подмостного мрака.

– Ха-ан! – крикнул он, став спиною к воде. «А-ан»! – ответило эхо, заглушаемое сверху топотом конских копыт, лязгом железа, грохотом телег и стуком шагов.

– Ха-ан! – повторил Волчок, и опять эхо передразнило: «а-ан»! Никто не отзывался… Тогда Волчок полез на четвереньках вверх к гранитной опоре моста. Откос дамбы был облицован камнями, но они только затрудняли движение, ежеминутно скатываясь вниз в темный омут. Раз Волчок сорвался и предотвратил падение лишь тем, что лег на брюхо, а подбородком уцепился за выступ булыжника. Крутой откос казался почти отвесным и недоступно высоким, а омут чернел зловеще, словно таил в себе гибель. Сколько народу в нем перетонуло! Весной, в половодье, здесь пошла ко дну лодка с рыбаками; никто не спасся, хотя речка не широка. Мальчишек в ней тоже куча. Говорят, тут проживает черт; он стал страшно злым с тех пор, как над его логовом перекинули мост. Правда, с моста частенько бросаются в омут, чувствуя вину перед чертом и принося ему повинную, но черт хмурится еще более, а омут темнеет все зловещее.

– Ха-ан!

Волчок поднялся на ноги и, придерживаясь за гранит, осторожно пошел вдоль опоры, к ее углу. Завернув за угол и при этом вторично чуть-чуть не сорвавшись, он опять полез на четвереньках, но теперь гранитная стена была не над ним, а сбоку.

Сваи моста лежали посреди подставы, часть гранитной массы оставалась свободной и образовывала нечто в роде террасы, – вот к ней-то и пробирался Волчок.

Когда до террасы можно было достать рукой, он остановился передохнуть, а затем вскарабкался на нее и, гулко шлепая босыми ногами по холодному граниту, приблизился к неподвижно лежащему персу. Это он, Волчок, нашел Суран-хану даровое убежище, это он поселил его здесь. Ни одна собака не разнюхает, хотя мост над самою головой и слышны голоса пешеходов.

– Хан! Вставай, лежебока!

Хан лежал на спине, прижав к груди изогнутые руки, и страдальчески смотрел расширенными глазами на просмоленную настилку моста, по которому где-то там, далеко-далеко, едут, идут, несутся и плетутся десятки людей и животных. На синих губах, на платье, на граните белела рвотина. Еще, должно быть, ночью к Суран-хану пришла непрошенная гостья; быть может, на самой заре перс ослаб в неравном поединке…

– Холерный! Холерный! – прошептал Волчок. Пятясь по-рачьи и дрожа, он отступил к краю террасы, не будучи в силах оторвать взгляда от неподвижного перса и его страдальческих глаз. Он был уверен, что упадет под откос, но этого не случилось. Как раз на самом краю Волчок по-воровски стремительно повернулся спиною к мертвецу и соскочил на дамбу. Хорошо, что он опомнился вовремя!

Он стал поспешно спускаться вниз. Чем быстрее он полз, тем сильнее хотелось поскорее добраться до тропы. Он ускорял движения, скользил, обрывался, разорвал штаны и разбередил ссадину, полученную утром при выходе из дома. Конечно, мертвеца Волчок уже не мог видеть, но, ведь, он знал… знал, что Суран-хан по-прежнему лежит на граните, сжав руки двумя дугами, и с открытым ртом. И так он пролежит очень долго – кому он нужен, кто его отыщет?

Волчок побежал, что было силы, по тропе, мимо поленниц свинца и полощущих белье баб, к набережной. Там он на миг приостановился, оглянулся на американский мост, полный людей и обозов, – и опять, как сумасшедший, рванулся в Таборы. На пути ему встретился Ванька, сторожев сын.

– Волчок!

– А… Ванька! – пробормотал Волчок, тяжело дыша.

– Какой ты белый! – испугался Ванька, – хворь взяла?

– Не!.. Хворь не взяла. Бежал горазд шибко, притомился. Слышь, Ванька, а в Персию-то тю-тю! Не возьму я. Сробеешь ты, куда с добром! – и мамка твоя запечалится. В субботу не иди в колокольную.

На лице Ваньки промелькнула довольная улыбка. Слава тебе, Господи, миновала страсть!

Обрадовав Ваньку, Волчок покатил дальше, домой. Дома была одна Ленка; ее он также решил не тревожить на странствование: девчонка слабая, погонишь – пойдет, а после глаза выплачет.

– Ленка! а в Персии тебе не бывать, забудь, что говорено. Втроем держим ход – я, Ксюшка да Дергач, окромя трех – не надобно. Выпущаю тебя из шайки набранной.

Больше Волчок ничего не промолвил. Круто повернулся и, горбясь, вышел из дому. Вышел – и пропал…

VI

На шестой день, чуть проглянуло солнышко, Волчок вернулся.

Матка ахнула, увидев его: в смазных сапогах, в новенькой красной рубахе и в чистеньком пиджаке, картуз на голове также не старый, продырявленный, а совсем мало ношеный.

– Волчок, родной, ты откелева?

– В монастырь ходил! – за тридцать верст, к Стратилатию. Двор мел, дрова пилил, за конями ухаживал, игумну понравился, одарил меня он… Богу молился маленечко… Лови рупь, матушка!

Волчок протянул матери серебряный рубль, но она не сразу взяла. Такой был странный Волчок, что и обнять-то его матери хотелось и боялась она его.

– Поспать бы мне, что-то не выспался!

– Подь ко мне! – позвала с кровати Ленка: – я сейчас на фабрику, а ты отоспишься.

Волчок разделся и занял еще теплое от сестриного тела место в постели. Спал до самого шабаша, во сне часто вскрикивал, словно его душили.

Часа в три, когда пришла Ленка, Волчок встал с постели, вымылся, расчесал огрызком гребня свалявшиеся волосы и присел к столу есть с маткою и сестрой пшенную кашу. Матка все пыталась выспросить у него, где и как он мытарился, но Волчок уклонялся от разговора: был и сплыл, вот и вся недолга. «Экий хват»! – думала матка о сыне; ей нравилось, что он не болтун. Из Волчка будет толк: слыхать галчат по галканию, видать кречета по возлету.

Покончив с кашей, он не тотчас же поднялся с лавки, а повременил добрых полчаса, потягиваясь, как будто не выспался. Матка и Ленка часто ловили на себе его взгляд, – исподтишка он их внимательно рассматривал.

– Ну! – вдруг сказал Волчок, – пора мне… Ухожу, може, на неделю, а не то и поболее… Не сумлевайтесь, ежели долго не ворочусь: в монастырь опять, у игумна таково сладко жить, что у-ух! По подарочку ждите, тебе, мам, душегрею хорошую да черный плат, а тебе, Ленка, важнецкую шаль привезу.

Он окинул взором избу и лизнул языком губы, точно они у него мгновенно потрескались.

– Так вот… тяжел путь-от, помолись, мам, ежели что…

– Да ты бы погодил, Волчок, – робко попросила мать.

– Нет, пора мне, день приспел! – спокойно возразил он, кланяясь до пояса матке и сестре.

Сказано-сделано, не баба же он, у которой семь пятниц на неделе. Он вышел из избы.

Сперва он наведался к Ксюше. Ей было накануне сказано, как и Дергачу, что в долгий ящик дело не приходится откладывать. И она его не отложила… Ксюша сидела на бревне, рядом с безносым Трофимом, тачающим сапог, и о чем-то рассеянно болтала. Солнце пекло напропалую, а на ней уже была порыжелая жакетка и продранная шаль, из-под, которой бойко выглядывали глаза девочки и выбивались пряди непокорных волос.

– Время! – тихо сказал ей Волчок, – обряжайся живей, ежели не совсем готова.

Трофим, не поднимая глаз, спросил:

– Али куды ехать надумали?

– Надумали!

Трофим поднял лучистые глаза на Волчка и улыбнулся.

– По путям шествуем: первой путь – урождение, второй – смертушка… И промеж того должны странствовать – к тоске, к радости, к свадьбе, к болести. Все мы Господнии страннички. А только, как пить дать, пымают вас.

– Смотри, дядя Трофим, лишь тятьке не бай! – испуганно попросила Ксюша; Трофим кивнул головой:

– Чего ж мне, узнает и сам!

Волчок и Ксюша вышли со двора. Горестно было расставаться с Таборами – все-то здесь знакомо сызмальства, каждый дом, каждая лавочка у ворот, и во всем что-то родимое, близкое. Особенно горевала Ксюша, минуя церковь Параскевы-Пятницы. Ей вспомнились пасхальные ночи, когда горят плошки и трещат ракеты, а черная, неизвестная толпа гудит: «Христос воскрес»! – «Воистину воскрес»! И колокола тогда пересмехаются, а душа ликует, радуется.

– Останемся?

– Нет, нельзя! Экая нюня ты! Кабы знала ты страну Персию! Вот где удивление! Тот, богатей-то, перс-начальник, уехал намедни в Рыбинск али в Ярославль – не упомнилось – мальчишек вербовать, а меня обрядил, как следует, вишь, в новом я, – и рупь на харчи дал. Эва-ка!

Волчок показал Ксюше серебряный рубль. Ксюша более не артачилась. Ко время своего хождения в монастырь Волчок скопил на милостыне два целковых. Сперва он хотел оба подарить матке, но, рассудив один оставил у себя.

На прозеленелой улице ворота выставки глядели так печально, словно выставке было жаль, что Волчок ее покидает.

Так они оставили за собой и выставку и сопящую фабрику и подошли к волжской набережной. Там их ожидал Дергач. В правой руке он гордо держал деревянное копье, в острие которого был вставлен начищенный и наточенный гвоздь; в левой же была резиновая рогатка, – отлично, без промаха попадал он из нее в цель, и немало фонарей было разбито прежде, чем он достиг такой меткости. Карманы его курточки оттопыривались под множеством камешков, припасенных для путешествия.

– Давно ты? – спросил его Волчок.

– Давненько, атаман! – угрюмо ответил Дергач. Волчок взял от него копье и похвалил:

– Ладное!.. Молодец, Дергач, пика дельная…

Перед тем, как расстаться с городом, Волчок шмыгнул в мелочную лавку, ютящуюся в конце набережной. Он накупил хлеба, вяленой воблы, соли, подсолнухов, две удочки с лесами и крючками, четверть махорки, курительной бумаги, спичек, кирпичного чаю, сахару и медное колечко с цветным камешком – для Ксюши. Рубль растаял, осталось два стертых пятака.

Ксюша очень обрадовалась подарку. Она весело бежала по пыльной дороге к роще; обремененный покупками Волчок и вооруженный с ног до головы Дергач еле поспевали за ней.

 
Тры-та-та! Тры-та-та!
Вышла кошка за Кота,
За Кота Котовича,
Ермолай Петровича!
 

– на бегу выкрикивала Ксюша.

– Вот дрянь! – ухмыльнулся Волчок, луща семечки.

Дергач мрачно глазел по сторонам.

– Быть грозе! – вдруг указал он пикою на сгущавшиеся в небе тучи.

Волчок сплюнул наземь подсолнечную шелуху и ничего ему не ответил.

Дорога пролегала холмами и возгорьями; в глубине оврагов, над которыми перекинуты деревянные мосты, сверкали журчливые ручьи. Душный, почти раскаленный воздух рассекали ласточки и стрижи, а птица, по имени дождевик, голосила: «пить, пить»!

Невдалеке от рощи, на крутой горке, стояла печь для обжигания извести. Каменные, задымленные стены, и в них двери, похожие на окна, и окна, похожие на двери.

– Будто крепость! – подумал Волчок, глазея на хлопочущих около нее рабочих. Они наваливали в двери-окна известковые глыбы; их фартуки, руки, бороды и соломенные шляпы были в белой пыли. Зной делал работу невыносимой, глаза мучительно блистали, а из пересохших глоток не вылетало ни одного слова. Казалось, у этих людей вырезали языки, чтобы никто не знал о том, как жжет солнце, и как грузны известковые камни. Печь-крепость была их владычицей.

Беглецы ускорили шаг.

Сосны Деевской рощи манили к себе, в тень, в прохладу, но с Волги доносилась перебранка. Волчок и Дергач подошли к обрыву, к росшей на нем иве, – и вот, что они увидели внизу.

На корме зачаленной барки сидели у столика три барочника, перед ними пыхтящий самовар. Недаром поволжан дразнят водохлебами – полуведерный самовар был пузат, как купец первой гильдии. Солнце жгло непокрытые головы барочников, но они, обливаясь потом, терпеливо пили с цветных блюдечек чай и были, по-видимому, вполне счастливы.

В это время к берегу пристала лодка с двумя пьяными мастеровыми. Мастеровые чем-то задели барочников, те лениво, словно нехотя, начали ругаться. Но пьяницам вовсе не понравилось такое невнимание. Они повысили голос, облаяли барочников сиволапыми обормотами и даже зацокали по-вологодски: «цайныцки – самоварныцки»! Это уж не на шутку рассердило барочников, потому что они были доподлинные ярославцы.

– Голь фабричная! – огрызнулись они.

– Забастовщики!

И, вдохновись, зачастили такими словечками, что мастеровые сперва было совсем призамолкли в изумлении. Однако, скоро оправились и запустили в ругателей камнями, которые ударились по обшивке баржи, не долетев до мужиков.

– Ах, свиньи! – взвизгнул Дергач, натягивая рогатку. Целил он очень старательно, пыхтящий самовар бесил его, как бычка растянутый кумач.

«З-з-з-з»! – вылетел снаряд и с такой силой щелкнул по медной камфорке, что чайник упал на колени к бородатому барочнику и ошпарил его, а самовар, перевалясь за борт, звонко булькнул, скрываясь пол водой.

Барочники окаменели, – ни Волчка, ни Дергача они не видели из-за ивы и думали: причиной гибели их утешителя – мастеровые. Но оцепенение длилось лишь миг; ошпаренный молча вскочил с табурета, бросился в воду и поплыл к берегу. Два его товарища притянули за веревку привязанную к рулю баржи лодку, спрыгнули в нее и также молча загребли наперерез фабричным, тщетно пытающимся спихнуть в Волгу свою лодку, завязшую в песке.

Волчок с трепетом следил за происходящим. Если мастеровые не успеют уехать, барочники их, наверное, убьют… Выплывший бородач был ужасен. Бронзовое лицо приняло молчаливо-дикое выражение, – можно было подумать: он дал себе клятву не дышать до тех пор, пока не расквитается с обидчиками.

Но они ускользнули… Кое-как им удалось сдвинуть лодку с песку, и теперь, напрягая все мускулы, они гребли в две пары весел, мешая друг другу и поднимая брызги.

Ошпаренный бородач остановился.

– Дья-в-в-во-лы! – в одном слове вылилась вся его ярость. Он забегал по берегу, не зная – бросаться ему вслед за ними вплавь или нет. Неуклюжая барочная лодка не догонит, да, к тому же, впопыхах барочники сломали весло.

– Дья-в-в-во-лы! – вновь разразился ругательством бронзовый бородач. Набрав в подол рубахи кучу мокрых камней, он принялся метать в отступающих. Они были уже далеко, течение помогало их побегу, но бородач кидал, не уставая.

И он попал… Прямо в грудь.

Мастеровой на рулевой гребле выпустил весла, откидываясь всем туловищем вперед, словно его смертельно поклонило ко сну…

– На что смотрите? – раздался сзади мальчиков голос Ксюши, успевшей нарвать большой букет из колокольчиков.

– Беги! Беги! – прошептал Волчок, срываясь с места и увлекая за собой девочку. Побежал и Дергач следом – под сень сосен, в Деевскую рощу.