Текст книги "Вечер. Почта. Про слона и другие рассказы для детей"

КРУЖЕЧКА ПОД ЁЛОЧКОЙ

Мальчик взял сеточку – плетёный сачок – и пошёл на озеро рыбу ловить.

Первой поймал он голубую рыбку. Голубую, блестящую, с красными перышками, с круглыми глазками. Глазки – как пуговки. А хвостик у рыбки – совсем как шёлковый: голубенький, тоненький, золотые волоски.

Взял мальчик кружечку, маленькую кружечку из тонкого стекла. Зачерпнул из озера водицы в кружечку, пустил рыбку в кружечку – пусть плавает пока.

Поставил под ёлочкой, а сам пошёл дальше. Поймал ещё рыбку. Большую рыбку – с палец. Рыбка была красная, перышки белые, изо рта два усика свесились, по бокам тёмные полоски, на гребешке пятнышко, как чёрный глаз.

Рыбка сердится, бьётся, вырывается, а мальчик скорее её в кружечку – бух!

Побежал дальше, поймал ещё рыбку, совсем маленькую. Ростом рыбка не больше комара, еле рыбку видно.

Мальчик взял тихонечко рыбку за хвостик, бросил её в кружечку – совсем не видать. Сам побежал дальше.

«Вот, – думает, – погоди, поймаю рыбу, большого карася».

А подальше, в камышах, жила утка с утятами. Выросли утята, пора самим летать. Говорит утка утятам:

В. Маковский. Рыбачки

– Кто поймает рыбу, первый кто поймает, тот будет молодец. Только не хватайте сразу, не глотайте: рыбы есть колючие – ёрш, например. Принесите, покажите. Я сама скажу, какую рыбу есть, какую выплюнуть.

Полетели, поплыли утята во все стороны. А один заплыл дальше всех. Вылез на берег, отряхнулся и пошёл переваливаясь. А вдруг на берегу рыбы водятся? Видит – под ёлочкой кружечка стоит. В кружечке водица. «Дай-ка загляну».

Рыбки в воде мечутся, плещутся, тычутся, вылезти некуда – всюду стекло. Подошёл утёнок, видит – ай да рыбки! Самую большую взял и подхватил. И скорее к маме.

«Я, наверно, первый. Самый я первый рыбу поймал, я и молодец».

Рыбка красная, перышки белые, изо рта два усика свесились, по бокам тёмные полоски, на гребешке пятнышко, как чёрный глаз.

Замахал утёнок крыльями, полетел вдоль берега – к маме напрямик.

Мальчик видит – летит утка, низко летит, над самой головой, в клюве держит рыбку, красную рыбку с палец длиной. Крикнул мальчик во всё горло:

– Моя это рыбка! Утка-воровка, сейчас отдай!

Замахал руками, закидал камнями, закричал так страшно, что всю рыбу распугал.

Испугался утёнок да как крикнет:

– Кря-кря!

Крикнул «кря-кря» и рыбку упустил.

Дикие утки

Уплыла рыбка в озеро, в глубокую воду, замахала перышками, поплыла домой.

«Как же с пустым клювом к маме вернуться?» – подумал утёнок, повернул обратно, полетел под ёлочку.

Видит – под ёлочкой кружечка стоит. Маленькая кружечка, в кружечке водица, а в водице – рыбки.

Подбежал утёнок, скорее схватил рыбку. Голубую рыбку с золотым хвостиком. Голубую, блестящую, с красными перышками, с круглыми глазками. Глазки – как пуговки. А хвостик у рыбки – совсем как шёлковый: голубенький, тоненький, золотые волоски.

Подлетел утёнок повыше и – скорее к маме.

«Ну, теперь не крикну, не раскрою клюва. Раз уже был разиней».

Вот и маму видно. Вот совсем уже близко. А мама крикнула:

– Кря, что несёшь?

– Кря, это рыбка, голубая, золотая, – кружечка стеклянная под ёлочкой стоит.

Вот и опять клюв разинул, а рыбка – плюх в воду! Голубенькая рыбка с золотым хвостом. Замотала хвостиком, заюлила и пошла, пошла, пошла вглубь.

Карась

Повернул назад утёнок, прилетел под ёлку, посмотрел в кружечку, а в кружечке рыбка маленькая-маленькая, не больше комара, еле рыбку видно. Клюнул утёнок в воду и что было силы полетел обратно домой.

– Где ж у тебя рыба? – спросила утка. – Ничего не видно.

А утёнок молчит, клюва не открывает. Думает: «Я хитрый! Ух, какой я хитрый! Хитрее всех! Буду молчать, а то открою клюв – упущу рыбку. Два раза ронял».

А рыбка в клюве бьётся тоненьким комариком, так и лезет в горло. Испугался утёнок: «Ой, кажется, сейчас проглочу! Ой, кажется, проглотил!»

Прилетели братья. У каждого по рыбке. Все подплыли к маме и клювы суют. А утка кричит утёнку:

– Ну, а теперь ты покажи, что принёс! – Открыл клюв утёнок, а рыбки и нет.

Дикая утка

УРОК ГЕОГРАФИИ

На острове Цейлоне есть город и порт английский Коломбо11
  Теперь Коломбо – столица независимого государства Шри-Ланка.


[Закрыть]. Большой город, портовый. Превосходный порт. Огорожен каменной стеной прямо от океана – метров на тридцать. И на солнце, на тропическом, этот блеск как вскрикивает всё равно. Зыбь двинет в стенку – бух, а вода взмоет в небо, будто ужаленная. А зыбь ходит, как гора, как зелёная стеклянная гора. Её солнце сверху отвесно пронизывает, и она идёт на тебя, если на пароходе, например, и вся эта прозелень насквозь светится зелёным воздухом.

Люди там живут, на этом острове, чёрные. Сингалезы. Они курчавые, на наших цыган похожи. И они в эту зыбь лезут на двух брёвнах, прямо-таки на двух брёвнах, сбитых двумя перемычками, – ну, как сани морские. Так вот на двух таких брёвнах выходят под парусом в океан за рыбой. Они, конечно, не верхом на этих брёвнах сидят… Нет, на одном бревне, что побольше, борта нашиты, две доски, а другое – только противовес. И под парусом такая история устилает в хороший ветерок километров по тридцать в час. А там ветер летом дует из-под Африки.

А зимой дует с берега, из Азии. Муссон этот ветер называется. Юго-западный и северо-восточный муссон. Ровный дует, как доска. До того сильный, что можно вперёд наклониться и стоять, как с поддержкой. Вот он и разводит эту сумасшедшую зыбь. А сингалезы не боятся. Дуют в океан и там из глубины вот этаких рыбищ вытаскивают – во! Метровой длины.

А на острове растут пальмы. Леса пальмовые, вот как у нас сосновые. Только ствол пальмовый потоньше. И, конечно, не шишки растут там, а кокосовые орехи. Кокосовые пальмы растут.

И лазят сингалезы, как обезьяны, на этот гладкий пальмовый ствол. Обхватит руками, пальцами, ладошкой, сам сложится пополам и ногами, ступнями упрётся в ствол.

Вот так и лезет сингалез. Сорвал кокос, бросает, товарищ внизу ловит. Ведь кокос весь как в чехле. На нём ещё до скорлупы пальца на три обмотки. То есть, что я! Ну, будто бы волосом он упакован кругом, а сверху тонкая кожурка. И если её содрать, то вот тогда доберёшься до скорлупы. У конца ореха три глаза, то есть дырочки, они мягким закупорены, и сингалез пальцем ткнул в одну, в другую – и готовы дырки – суёт: пей.

Там сок внутри. Ух, какой освежающий! Это не берёзу сосать. Это он мне сок потому дал, что обрадовался, что я не англичанин. Он не здорово понял, что я русский. Может, и не знал, что такие есть. А понял только, что не англичанин, и сразу задружился. «Не англичанин? Пей, пей, пожалуйста». Я весь орех выпил. А если англичанин, он бы к нему волком. Да и понятно. Я бы на их месте бил бы их прямо в лесу этими кокосами с пальмы, с самой маковки.

Да вот, извольте: выезжаю я на шлюпке на берег. Надо лодочнику заплатить. Мелочи нет. Я говорю лодочнику: «Пойди вот к полисмену, разменяй». А полисмен ходит – здоровый дядя, плотный, прямо тучный мужчинища. Тросточка бамбуковая под мышкой. Лодочник худощавый. Подходит, на ладошке мою деньгу протягивает. Полисмен из-за спины оглянулся, вытянул из-под мышки палочку – трах со всей силы по ногам лодочника моего. Он запрыгал. Подбегает ко мне. Значит, поговорил с полисменом. Я к полисмену:

– Что это за безобразие? За что человека бьёте? Что, с вами говорить нельзя?

– Вам говорить можно. Пожалуйста, – и даже рукой к своему шлему притронулся. – Вам что? Разменять? Сделайте одолжение.

Взял монету и пошёл к ларьку.

– По скольку вам нужно? По десяти?

Повернулся к ларёчнику:

– А ну, давай по десяти!

И ларёчник высыпает мелочь на прилавок – каких угодно-с! А полисмен не спеша выбирает для меня монетки почище. Потом мне вполголоса сказал:

– Нас, господин, белых, мало, а их по сто тысяч на одного англичанина приходится. Надо строго. Надо, чтобы они от одного имени английского тряслись.

Вот в маленьком фаэтончике, кабриолети-ке, на двух колёсах, то есть в оглоблях, – там человек. Сингалез. На нём только трусики одни. А в колясочке – англичанин, туша этакая, и морда, как бифштекс. Развалился, как под ним эта колясочка не лопнет! Ножищи выпятил; на них, как копыта, ботинки с подошвой – во! – в два пальца. И каблу-чища с кузнечный молот. И он этим каблу-чищем в худую эту чёрную спину тычет, подгоняет. А тот бежит, чуть язык за плечи не закинул, весь мокрый. Жарища ведь, баня. Это вот у них извозчики – рикши. Они ко мне приставали, чтобы повезти. Да не могу я на людях ездить. Чёрт меня побери совсем! Они все от чахотки помирают.

Есть ещё колония у них, у англичан: Сингапур. Это для флота база. Вот тут малайцы живут. Жёлтые они. Как крашеные. Прямо удивляешься, до чего жёлтые. Будто желтуха у каждого. Только здесь тоже на людях ездят. Кругом рай земной. Бананы, пальмы, море. Такие цветы, как будто сплошные это оранжереи. Дай, думаю, поеду, погляжу на всю эту роскошь. Ведь вот цветы какие, с горсть. А красота вот она какая там. Сажусь в трамвай.

Ф. Ризниченко. Остров Цейлон

– За город? – спрашиваю.

– Да, – говорят, – последняя остановка отсюда за две мили.

Трамваи открытые, лавки поперёк, ступеньки с обеих сторон во всю длину. Вижу, трое малайцев сидят на лавочке, как раз мне, четвёртому, место есть. Сел. Хвать, малайцы снимаются, будто духу моего не выносят, и на заднюю площадку перебираются. Ну, думаю, надо им объяснить, что я не англичанин, авось не будут так ненавидеть. Оборачиваюсь, говорю громко:

– Ай эм рашен, ноу инглиш. Тэйк ёр плейс, плиз.

Это значит: «Я русский. Садитесь, пожалуйста».

Улыбаются, стоят. А я один на лавке сижу.

«Не верят», – думаю. Тут по ступенькам добирается до меня кондуктор: билет получите.

– Да, – говорю, – а почему люди ушли? Вон уж на площадке давка, – говорю. – Жара такая, пусть сядут, а то я уйду, людей спугнул.

Кондуктор объясняет:

– Правило уж такое. Жёлтый с белым не смеет на одной лавке сидеть.

– А мне, – говорю, – очень будет приятно. Очень прошу вас.

Кондуктор улыбается, плечами пожимает.

– Не имею права допустить нарушения, меня со службы погонят, если кто увидит.

– Мне придётся, – говорю, – пешком идти: не хочу людей пугать, не желаю, чтобы из-за меня давка была.

– А вот, – говорит кондуктор, – передняя лавка свободна вовсе.

– Так чего же, – говорю, – они не сядут, а на площадке жмутся?

– Для белых эта лавка. Жёлтые не имеют права там сидеть. Передняя – это чтобы продувало и от жёлтых духу бы не несло на господ. Нехорошо, если жёлтые впереди.

А сам – как лимон. Тоже малаец.

Аудиенция на Цейлоне

«Вот, – думаю, – тут уж довели до самой точки: не только имени, духу боятся».

Пришлось мне перебраться на переднюю лавку. Сижу, как идиот. То есть, как англичанин. И не могу я так. Хоть сходи. И вдруг выдумал: спинка-то у скамейки переворачивается, когда трамвай назад идёт, все спинки переворачиваются, и все сиденья тогда глядят в другую сторону. Я перевернул спинку и сел задом по движению. И колени в колени с малайцами, что сидели на второй лавке. Я давай с ними болтать. Весь трамвай загудел. Но, вижу, улыбаются. Кондуктор не посмел ничего сказать. Видно, в правилах не было предусмотрено такого случая, как бы сказать, ну такого… бузового.

Да-с, так вот еду. Говорю: я русский и вообще чёрт с ними, с правилами и с англичанами.

– У нас, – говорю, – этого нет, дорогие друзья. У нас в трамвае все навалом, и будь ты малаец, или эфиоп, или, – говорю, – китаец – всё равно. У нас, – говорю, – даже англичан пускают.

Они как фыркнут! Однако осторожно. Крепко у них так в головах насчёт англичан завинчено.

А тут вскоре сел англичанин. Позвал кондуктора, и пришлось спинку переворачивать. Англичанин даже не взглянул на меня, сел на один край, я на другой.

А вот ещё одно английское гнездо. Тоже база. Гонконг. Тут уж китайцы. Они там все в отдельном квартале. Улочка узенькая, шагов десять ширины, и, как флаги на верёвках, повешены вывески. Из материи. Живут до того скучно, что одни только двери, кажется, и есть. Стен будто совсем нет.

И валит по этой улочке полным ходом трамвай. И китайские мальчишки, как воробьи, прыскают из-под трамвая. Я прямо глаза жмурил – вот-вот задавит. Однако – никого. А улица полна народу. И за трамваем народ сейчас же смыкается, как вода.

– Что это, – спрашиваю соседа, – тесно так живут?

Сосед был голландец, он ответил:

– Места им отведено мало, а их много. Вы посмотрите их на воде.

Я пошёл к воде. Правду сказать, не видать было воды. Под берегом всё битком забито было китайскими шлюпками. Как мостовая. Я спросил:

– Нельзя ли покататься?

– Ах, пожалуйста! – И сейчас же меня один китаец повёл через чужие шлюпки дальше и дальше по этой шлюпочной площади. Шлюпки все палубные, очень аккуратно сделаны, чистенькие. – Вот, – говорит, – это моя. – И стал подымать парус.

Я взялся за руль. Вышли мы из кучи шлюпок, все китайцы помогали, проталкивали. И надо всеми шлюпками стоит запах китайской пищи: кунжутного масла и чесноку. И у нас из люка шёл тот же дух.

Тут ветерок покрепче нажал, я ногой упёрся в брезент: впереди брезент пакетом лежал. Вдруг пакет зашевелился, как живой. Я даже струхнул сначала. Смотрю, из пакета – голова, круглая, как на шахматной пешке. Китайчонок. Жмурится на солнце.

– Это, – говорит хозяин, – мой сын.

Я достал две картинки от папирос, даю ему. Он взял и что-то по-китайски крикнул. И вдруг из люка – китайская девчонка. Мальчик побежал по палубе, года ему три. Я кричу: «Упадёт!» Китаец мой только смеётся. Мальчишка стал с девчонкой картинки делить. Я нашарил ещё одну в кармане и кричу: «На ещё!» Он увидал. Смотрю, вылезает ещё девчонка. Я говорю хозяину:

– Сколько же у тебя их?

Полез я по палубе, заглянул в люк. Там, на дне, на циновке сидела китаянка. На руках ребёнок, а перед носом жаровня, на ней она рыбу жарила. А если там на ноги встать, то ровно по пояс придётся ей палуба. Жить там можно только ползком.

– А дом у вас на берегу есть?

Китаец замахал руками:

– Нас на берег не очень и пускают.

Я говорю:

– Много вас на воде?

Китаец никак не мог сказать такого числа, он по-английски не знал, как и сказать, объяснил кое-как: выходило, несколько тысяч.

– А если буря?

Китаец серьёзным стал.

– Было, – говорит, – раз такое. Мы все говорим полисмену: «Надо лодки вытягивать, будет страшная буря – тайфун, нас всех в черепки переколотит». А англичане: «Нет! Не врите. Сидите, где посажены. И вот отсюда досюда ваше место». А мы бурю эту за несколько дней чувствуем и чуем, как смерть. И были все в тоске. И мы хотели пойти к начальнику. Нет, не пустили.

Китайский разносчик XIX в.

И вот вы представьте себе, что все китайцы со всеми этими ребятишками сидели на воде и ждали смерти. И налетела эта буря – тайфун. Он обращает море в кипящий котёл, он ветром срывает деревни на берегу, крыши пухом летят. Несёт, как бумажки, целые ворота, скотину подымает в воздух. И тут же над головой, как из дыры в небе, льёт дождь, что пригибает человека к земле. И вот такой тайфун налетел на эту плавучую деревню. Китаец не мог мне опять назвать числа, сколько пропало китайчат и больших китайцев. Все шлюпки разбило вдребезги, в щепки, растрепало по небу и по морю последние остатки. А кто выбрался на берег – ого! Тех сейчас же загнали полисмены в загон и заперли: на земле вам места нет, нечего вам тут вой подымать. И как оставшиеся китайцы потом оправились, не мог я понять. Китаец мой только говорил: «Хорошо, ух, как хорошо, что детей этих тогда не было!» Так радовался, как будто про счастье рассказывал, а не про бедствие.

– Чего ты радуешься? – говорю.

– А что они есть, – и сына за ухо подергал.

Я ему дал монету, говорю:

– Сдачи не надо. Всё тебе.

Он испугался.

– Напиши, – говорит, – мне расписку по-английски, что это ты сам мне дал, а не я украл. Я боюсь, что нехорошо может быть. Полисмен…

А я говорю ему:

– К черту полисмена!

А он мне деньги назад суёт: не надо, мол, никаких тогда денег. Пришлось писать. Я написал:

«Проклятые полисмены английские! Я дал этому китайцу доллар, не отнимайте у человека, что он заработал». И подписал, и свой адрес написал.

А китаец не столько доллару радовался, сколько боялся, как бы несчастья не было от такого богатства.

Один доллар, выпущенный в 1917 году