Текст книги "«Разиня» и другие рассказы"

Чёрная махалка[4]4
  Махалкой на Чёрном море рыбаки называют палку; её втыкают в пробочный поплавок (буёк), и она плавает стоя. Наверху прибивают флажок. Её привязывают к рыбачьим снастям, чтобы найти их в море.


[Закрыть]

Целую неделю подговаривал меня Васька Косой пойти ночью в море из Фенькиных сеток рыбу красть.

– Вот, – говорит, – как будет поздний месяц, и сорвёмся ночью. Моментом дело. Раз и два! По воде следу нету.

Я всё мычал да гмыкал.

И вот раз приходит он ночью.

Я на дворе спал. Толкнул меня в плечо:

– Гайда, пошли! – Тряхнул за плечо и на ноги поставил. Чего ему: здоровый чёрт, саженный!

И вот пошли мы берегом, низом. Я, значит, и Косой. Меня, мальчишку, он вперёд пустил, а сам – за мной. Ночь – ни черта не видать.

Песок холодный, ракуша битая в ногу впивается.

А он ещё сзади шипит гадюкой: «Тише!.. Чтоб как по воздуху!»

Чтоб тебя, дьявола, самого на воздух подняло!

Эх, знал бы я, какое дело из этого выйдет, не пошёл бы я с Косым ни в жисть!

Ногу тут я об камень ссадил, аж на землю сел. Качаюсь и шёпотом вою. А Косой надо мной стоит, пяткой в самое рыло тычет: вставай!

Пятка заскорузлая, корявая.

А когда шаланду стали спихивать, у меня опять сердце упало: что же это мы такое делаем?

Штиль на море, будто и вода притаилась и только шепотком в берег хлюпает. Месяц поздний торчит из моря, как красный штык. Мне страшно стало; я берусь за шаланду и не дёргаю. Не хочу, не поеду я из Фенькиных мерёжей камбалу трясти!

Косой будто знал, что я думаю, и бубнит малым голосом:

– Фенька прорва, раскоряка анафемская! Она мужа-то своего, Ивана, отравила… Чёрт бы с ним, с Иваном, туда ему, гаду, и дорога, да он у меня сорок пять сеток в море снял. Покарай меня господь!.. А ну, берись!

Дёрнули. Чуть вдвинулась шаланда в море. А Косой опять:

– Пудами, рванина недомытая, камбалу на базар возит, а кинула хоть раз тебе, мальчонке голодному, хоть кусок? А ну, разом.

Дёрнули, аж на полсажени сразу шлюпку посунули.

Ждём – и наверх, на обрыв, смотрим: чтоб с Особого отдела патруль не засыпал. Тогда был приказ, чтоб ночью не выходить в море никак. А с патрулём собака; уж это хуже нет!

Посмотрели – никого.

И так это Косой мне Феньку обложил, что я хоть вторые сутки не ел, а шаланду дёрнул, как большой.

Выкопал Косой из песку вёсла – это он с вечера приготовил. Сели, гребём, как по воздуху: не стукнем, не плеснём.

Прошли каменья и подались прямо торцом в море.

– Поднавались!

Напёр я на вёсла, а тут снова меня мутить стало. Куда ж это мы едем, на какое дело? «Ну ничего, – думаю, – не найдём мы ночью Фенькиных сеток – и красть не придётся». И подналёг даже.

А потом думаю: «Махалки всё ж у ней высокие, побольше сажени. А Косой – чёрт приметливый – непременно увидит». И опять страх войдёт.

И я гребу слабей. А Косой:

– Навалися, пролетария!

«Нет, – думаю, – флажки у ней на махалках чёрные, не найти ночью и Косому. Никому не найти!» И гребу смелей, всё стараюсь в уме Феньку обкладывать.

– Отравила? – говорю.

– Ладно, греби, греби, мильтон какой сыскался!

«Теперь я мильтон выхожу!»

Я стал со зла крепче грести.

А месяц вышел и красным глазом на всё это дело смотрит.

С час, должно, так гребли.

И вдруг я чуть вёсла не бросил – прямо тут надо мной кивает чёрным флагом саженная махалка. Молчит и шатается.

– Хватайся! – кричит Косой.

А мне за неё и взяться страшно. Как живая, как оскаленная.

– Эй, ты! Дуроплюй!

Косой притабанил и выхватил махалку из воды.

И вот, когда он махалку схватил, тут у меня как что внутри как будто стало и закрепло. «Шабаш, – думаю. – Теперь шевелись!» И я встал на ноги и уж вертел шаланду вёслами, как живой, пока мы по сеткам шли.

А Косой стоит на корме в рост, перебирает мерёжи и шлёпает камбалу на дно. Плюхает здоровые рыбины, а я сам, для чего – не знаю, всё считаю:

– Раз, два… три… восемь…

Всё шепчу, как в жару весь.

Пуда три, как не больше, с одной ставки сняли. Кончили.

Тут с меня всё соскочило. Сел на банку и как гребану к берегу! А Косой:

– Куда тебя, чёрта! Вон она, вторая ставка! Вон махалка маячит!

У меня уже руки ходуном пошли и всего трясти стало, а он – гляжу – взялся за весло, гребанул, как юлу, шаланду вывернул и нагребается к сеткам.

– Садись, – кричит, – на весло!

– Чтоб нас к чёрту не снесло! – Это я для храбрости сказал.

Косой заругался.

– Греби, холера! – орёт на меня.

Я тянусь, аж душа вон.

На второй ставке Косой опять сети перебирает. Смело взялся, как за свои. А я подгребаю. Тут я заметил, что пошёл ветер. И вдруг мне показалось, что сейчас светать начнёт, сейчас Фенькины хлопцы придут на жёлтой шаланде, на ихней, на здоровой, на три пары вёсел, и нас на месте нахлопнут.

Я тычу шаланду кормой уж как попало, лишь бы скорей. Добрались до второй махалки: чёрным шестом она из темноты на нас выходит.

Как живая, смотрит, замахивается. Флажком по ветру треплется, змеится. Я и глядеть на неё боялся. Будто стережёт!

А Косой ругается, что рыба мелкая пошла.

Я ему ласково говорю:

– Бросьте, Василий Семёныч, не стоит… Если, говорите, мелочь пошла, так господь с ней.

А он мне и брякнул:

– И трети ты своей не получишь, коли дело мне гадишь!

Бросил сетки – и за вёсла.

У нас дома голод, позагоняли на толчок что было. «Хоть бы дома накормить бы всех один только раз, коли уж на такое дело пошёл!» Гребу я скорей от этой махалки, от проклятой. Чёрт с ней, с рыбой, с третью моей, – только бы, думаю, теперь на берег и домой. Буду, думаю, людям перемёты живлять и день и ночь за хлеба кусок, только бы всё это добром кончилось! Гребу и зарекаюсь, чтоб за такие дела не браться.

Косой вдруг говорит:

– Ты что? Богу молишься?

Я и не знал, что это я громко… Думал, про себя зарекаюсь.

– Не будешь? А не навязывайся!

А я разве навязывался? Сам же он неделю целую мне в уши тарахтел: «Мамка твоя голодная, ты голодный, вот так, – говорит, – пролетарий и пролетает. В трубу, значит… Тряхнём Феньку что надо! И чёрт святой знать не будет, где концы».

А теперь – «не навязывайся»! И так обидно мне стало! «Скорей бы только, – думаю, – на берег, и я – ходу, и чтоб не видеть никогда его».

А он вдруг поднял вёсла, нагнулся ко мне, рожа зверская.

– Ты, – говорит, – только дохни кому! Ты забудь, как меня и звать-то! Да ты знаешь, кто я?!

Как присунется ко мне мордой самой. Глаз косой.

– Да ты знаешь… Я ведь не я, а я вот кто!

Такой он мне сразу страшный показался. И вправду не он, а другой. «Вот он, – думаю, – какой он настоящий-то! Ночью-то в море, да один на один!..»

Я и вёсла бросил. Он как гаркнет:

– Греби!

Я без памяти грёб и не знаю, где у нас берег был, и откуда ветер, и сколько времени прошло.

Вдруг он стал легче грести, я тоже. Разворачивает шаланду.

Смотрю, под бортом у нас садок плавает здоровый… Пудов на девять рыбы. Подошли аккуратно. Я шаланду на вёслах придерживаю. Он стал рыбу в садок пересыпать. Тихонько, без шуму. И я держусь, чтобы о садок не стукнуть. Пересыпал он рыбу – и чисто у нас в шаланде, ничего как и не было. Тут я огляделся, вижу: мы под берегом. Берег не наш, чужой.

Спустились мы в берег, дёрнули шаланду раз и два. У меня с голоду, с работы и со страху ноги подкашиваются. Рву руки – шаланда чуть подаётся. Косой ругается во всех святых и угодников…

Вдруг смотрим: и справа и слева по человеку стоит. С винтовками. И откуда и как они подошли? Я как увидал – всё у меня внутри стало, как пустой мешок я сделался. Я и сел на борт – ноги не держат.

Они стоят, и мы не шевелимся.

Косой вдруг говорит так это ласково:

– Закурить у вас, землячки, нельзя?

Они молчат, как неживые. Я уж подумал: есть они или нет?

Потом Косой говорит мне громко, чтобы слышали:

– Ну, отдохни трошки, хлопчик! Сморился, бедный? А ну, дёрнем ещё!

Я встал, хватаюсь за что попало, не дёргаю, а, прямо сказать, держусь за шаланду, чтоб только на песок не сесть. Болтаюсь, как рыба на крючке. Шаланда – ни с места.

– Подсобите, товарищи, шаланду вытаскать, – говорит Косой.

Смотрю, те двинулись с двух сторон. Ничего не сказали, взялись, дёрнули.

– А вот спасибочки вам, – говорит Косой да и хотел повернуть.

А те ему:

– Стой!

И стали они шаланду осматривать, всё пересмотрели. А у нас ничего: вёсла одни. Ни снастей, ни крючков, ничего как есть.

Один, что повыше, говорит:

– Откуда?

Косой запел:

– С моря. С вечера перемёт поставили, вот пошла погода – так мы проверить…

– Кто ж это в летнее время перемёт с ночи ставит?

– Брось, товарищ, наливать! Приказ знаете?

– Да что же приказ, приказ? – кричит Косой. – Мы ведь самая пролетария, горькими нашими мозолями…

– А у садка чего вы ковырялись?

– Проверить же, на месте ли, а ведь знаете же… – гудит Косой.

А те говорят:

– Пойдём вот на кордон, там проверим. А ну, айда! Пошли.

Один впереди, другой сзади, а в середине мы с Косым. И ни ног у меня, ни духу. И только махалку я эту чёрную вспоминаю, как она кивала на нас.

Вышли на обрыв и пошли по тропинке над кручей. Я только заметил, что чуть светать стало.

Ничего я уже не понимал, что Косой мелет. Только те не отвечали, а всё покрикивали: «Айда! Айдате!»

Вдруг Косой дёрнулся и прыг под кручу.

Тот, что был сзади, вскинул винтовку и бах! бах! вдогонку, вниз, и стал спускаться с обрыва.

А другой схватил за ворот меня. А я – не то бежать, а идти не знал чем. И сел я на землю. Пришли ещё красноармейцы с кордона, стали облаву делать, а меня повели на пост, где их казарма и всё.

Живо по коридору протолкали к начальнику.

Сидит за столом, важный, в кожаном. На столе наган. Сбоку телефон в ящике. Посмотрел на меня – глаза, как гвоздики, – и спрашивает:

– Это вот что с ним был?

И прямо упёрся в меня:

– Как звать?

Я думаю: «Врать или нет? Сейчас, – думаю, – узнают и к мамке с обыском. Знаю ведь! Чуть что – сейчас обыск и пойдут тягать. Пусть, – думаю, – сгноят меня, а не скажу правду!»

– Ты не верти пуговицу. Говори, как звать!

Я вдруг заорал.

– Васькой, Васенькой, – кричу, – Васильем, Василием! – на разные голоса, чтоб поверили.

А меня Петькой Малышевым зовут.

Начальник выскочил из-за стола, как тряхнёт меня за шиворот:

– Не врать мне!!

Я вижу, самое остаётся только реветь, всё равно давно хотелось, и я ударился в слёзы.

И таким я горьким воем завыл – голоса своего не узнал. Бить меня всего начало, сам не рад, что реветь пустился. Как сорвался.

Ночевал у них в казарме. Утром проснулся, не шевелюсь. Но знаю, что сейчас спрашивать опять будут… И про Косого… Вспомнил, как он в море-то себя показывал, – ну как я про него скажу?

Пусть бы мне кто тогда сказал, что мне надо делать!

Лежу и слышу – идёт разговор промеж красноармейцев:

– В Чеку его, в Особый отдел, там, брат, узнают в лучшем виде.

А другой:

– Ну да, очень просто, что с монитором[5]5
  Монитор – класс низкобортных броненосных артиллерийских кораблей, преимущественно прибрежного действия.


[Закрыть] шпионаж возили! Это что к садку подъезжали – так это для понту, глаза отвести!

И вижу я, что всё так выходит, что и не придумаешь, что им врать. И правду скажи – тоже веры не дадут.

А тогда эти мониторы офицерские – верно, что в наши берега ходили. Очень даже близко. Что же мне делать? Так бы вот лежал и не шевелился… До самой до смерти моей!

Слышу – затопали, выходить стали, и тишина настала. Полежал, полежал, а в голове всё кубарем, кувырком всё кружит, и махалка эта чёрная, проклятая, так и кивает, кланяется.

И вдруг как будто что взвинтило меня.

Вскочил я, сел на койке. Осмотрелся: лежит на койке красноармеец одевши, ногу свесил и на меня глядит, улыбается. Смешной я, значит, был. Хороший, к чёрту, смех!

– Васька! – говорит.

А я зыркаю: кого это он кличет?

Он засмеялся, встал.

– Ну, всё равно, – говорит, – как там тебя. Чай пить будешь? Я тебе подлопать дам.

Даёт мне чашку каши:

– Наворачивай!

А сам сел рядом на койку.

Я думал, что мне не до каши будет, а ковырнул раз и не приметил, как кончил. Красноармеец принял чашку.

– Боишься, – говорит, – за батьку?

– Помер, – говорю.

– Нет, – говорит, – он утёк, не нашли его.

Я даже не понял, что это он про Косого.

– Не батька, – говорю, – он мне и не дядька, никто он мне!

– Значит, он тебе вроде хозяина выходит?

И стал он закуривать и мне кисет суёт, как большому. Я уж курил раза два. Взял я, а скрутить не умею.

– Эх ты, курец! – говорит и слепил мне цигарку.

Курим, а он говорит:

– Сказывать не будешь? Уговор, значит, держишь? Молодчина!

Мне вдруг обидно стало на Косого, я и говорю:

– А он свой-то уговор… треть мою… чёрта, говорит, ты получишь.

– Это уж евоное дело.

А я:

– Пудов, – говорю, – пять, не меньше, рыбы было, камбала – во, – говорю, – колесо – не рыба.

– На кухне, – говорит, – она у нас, в обед поешь, как в отдел не сведут.

И так слово по слову я ему всё рассказал, как было. А он говорит, что уговор держи, дело святое.

– Хитрый, – говорит, – знал, кого с собой взять. Кто ж, – говорит, – он такой?

– Не знаю я, кто он, не знаю, ненастоящий. Чёрт он, вот кто!

А его смех взял.

– Какой, – говорит, – с чёртом уговор может быть! Однако, – говорит, – дело твоё. Думай, братишка, как тебе лучше.

И встал.

А что мне думать? Ничего я не знаю.

Налил он чаю холодного, а я и смотреть на чай не хочу. Не до чаю мне!

Думаю – и ничего в голове, одна эта махалка чёрная кивает, и ничего больше.

И вдруг я как сорвался.

– Что же делать-то мне, дядя, – говорю, – дорогой ты мой? – И вот-вот опять зареву.

– А ты прямо скажи: такой, мол, я и такой-то, а дела наши вот какие были. Мамка голодная дома пухнет, а он мне треть сулит. Я и пошёл на дело. Застращал он меня в море, а кто он – я правильно сказать не умею. И квита. На этом и стой. Что с тебя взять, с мальчишки!

И отошло всё сразу – и махалка и Косой чёрт.

Вскочил я.

– Веди к начальнику, – говорю.

Встал я перед столом и срыву так и кричу:

– Петька я Малышев! Живу на Слободке, в Пятой улице! А дела наши вот какие!

И всё, как было, вывалил.

А начальник смеётся:

– Чего же ты вчера Ваньку-то валял? Сразу бы и говорил. – Взялся за телефон.

– Иди, – говорит, – обожди в казарме.

К вечеру отпустили. Потом раза два тягали, спрашивали. Я всё на своём стоял:

– Петька я Малышев, а дела наши вот…

Так оно потом и присохло.

Только как приснится мне чёрная махалка, потом на целый день балдею.

А с красноармейцем я и сейчас друг.