Текст книги "Лето Гелликонии"

Глава 5
Путь мади

На континенте Кампанналат мади были обособленной расой. Обычаи мади не имели ничего общего с укладом жизни ни людей, ни двурогих. Более того, каждое племя мади жило так, словно не замечало существования других племен своих сородичей.

В то время, о котором идет речь, одно из таких племен мади совершало неспешный переход на запад через область Хазиз, полупустыню, начинающуюся в нескольких днях пути от Матрассила.

Странствия мади начались в давние времена, о которых уже не помнил никто. Ни сами протогностики, ни представители других рас, видя невозмутимых мади, вышагивающих мимо, не могли сказать, когда и почему началось это странствие. Мади были прирожденными кочевниками. Они рождались в дороге, вырастали, женились и обзаводились потомством в дороге и в дороге же закрывали навечно глаза.

Словом мади, означающим «жизнь», было Ахд – «Путешествие».

Те из людей, кого заинтересовали мади, – надо сказать, таких было совсем немного – твердо полагали, что именно Ахд и заставляет мади по возможности держаться в стороне и от чужаков, и от себе подобных из других племен. По мнению других, виной тому был язык мади. Он напоминал пение, где не слова, а мелодия несла главный смысл. Присутствующая в речи мади невероятная завершенность в то же время соседствовала со странной упрощенностью и несовершенством в некоторых вопросах, и это, с одной стороны, заставляло племена мади упорно держаться своих кочевых троп, а с другой – не позволяло проникнуть в таинства их культуры чужакам и в первую очередь людям.

Но именно таким проникновением собирался заняться сейчас один молодой человек.

Еще ребенком он пытался научиться говорить на хр'мади'х, что теперь позволило ему, уже молодому человеку, встретиться с мади более или менее уверенно. Он руководствовался чистыми помыслами, а мотивы его были вполне серьезными.

Для ожидания он выбрал сень каменного пустынного знака-истукана с высеченными на нем символами Бога. Знак отмечал границу прохождения земляной октавы, или линии здравия, что сейчас, в эпоху развитых наук и прогресса, подавляющее большинство почитало суеверием. Суеверия мало волновали молодого человека.

Появившиеся наконец мади двигались неорганизованной группой или отрядом, и их пение предшествовало им. Проходя мимо молодого человека, мади не удостоили его даже взглядом, хотя многие из взрослых поворачивались к камню, у подножия которого он стоял, а то и прикасались к письменам рукой. Одежда мади, и мужчин и женщин, отличалась невзрачным однообразием – одеянием служили грубые мешки из холста, с прорезями для рук и головы, подпоясанные на талии. На случай дождя или плохой погоды мешки мади имели капюшоны, которыми можно было прикрывать голову, что придавало им гротескный вид. Ноги вечных странников были обуты в грубые деревянные башмаки, словно тех, чей смысл существования составлял Ахд, чрезвычайно мало тревожило состояние ног.

Оглянувшись, молодой человек увидел уходящую в бесконечность полупустыни извилистую нить тропы. У тропы этой не было ни начала, ни конца. Пыль клубилась над путниками, скрывая их за прозрачной кисеей. На ходу мади тихо переговаривались на своем наречии. Время от времени кто-нибудь из идущих выкликал длинную певучую фразу, и ее единая, неразрывная чистая нота струилась вдоль цепочки соплеменников, словно кровь по венам. Насколько смог разобраться в этом пении молодой человек, суть фразы сводилась к обычным дорожным замечаниям. Хотя вместе с тем пение могло заключать в себе и некую самобытную форму повествования, о сути которого он не мог иметь ни малейшего понятия, поскольку у мади не было ни прошлого, ни будущего в обычном, человеческом понимании этих слов.

Он молча дожидался своего часа.

Разглядывая движущиеся мимо лица, в предчувствии знака, он словно выискивал среди племени кого-то любимого и давно потерянного. Лица мади, внешне имеющих все отличительные физические признаки людей, хранили печать какой-то им одним ведомой муки и совершеннейшей простоты и невинности, свойственной только протогностикам, что делало их, стройных и хрупких животных, похожими на дикие бледные цветы, выросшие на скудной почве.

В облике мади было много характерных и свойственных только им общих черт. Большие мягко-карие глаза навыкате прикрывали длинные пушистые ресницы. Длинные, тонкие и острые носы с горбинкой придавали облику своих обладателей что-то отчетливо птичье, что-то от попугаев. Скошенные лбы уравновешивали несколько недоразвитые нижние челюсти. Но в целом, и молодой человек не мог с этим не согласиться, лица мади казались странно красивыми и производили необычное впечатление, пугая и притягивая. Глядя на странников, молодой человек почему-то вспоминал собаку, которая была у него в детстве, очень симпатичную и умную дворнягу, а также бело-коричневые цветы, распускающиеся на кустах бирючины.

Отличить мужчин от женщин было непросто, но для тех, кто знал, на что нужно смотреть, это не составляло особого труда. Был один верный знак – в верхней части черепа у мужчин выступали две шишки, а кроме того, еще две шишки бугрились с обеих сторон на челюсти. Иногда эти шишки прятались под волосами. Но однажды молодой человек видел опиленные пеньки рогов, торчащие из этих шишек.

С нежным вниманием молодой человек глядел на мелькающие мимо лица. Простодушие мади было близко ему, хотя огонь ненависти продолжал сжигать его душу. Молодой человек хотел убить своего отца, короля ЯндолАнганола.

Череда певуче переговаривающихся людей следовала мимо него. И внезапно он получил свой знак!

– О, благодарю тебя! – воскликнул он.

Одна из мади, девушка, шагающая с ближнего к молодому человеку края отряда, оторвала взгляд от тропы и взглянула ему прямо в глаза – то был Взгляд Согласия. Больше не последовало ничего, ни слова, ни жеста – да и сам взгляд погас так же быстро, как и блеснул, но был настолько многозначителен и силен, что не понять его было невозможно. Сделав шаг от каменного истукана, молодой человек двинулся вслед за девушкой, которая больше не обращала на него внимания; одного Взгляда должно было хватить.

Так он стал частью Ахда.

* * *

Вместе со странниками шли их животные, вьючные – лойси, пойманные на пастбищах Великого Лета, полуодомашненные животные: несколько видов арангов, овцы и флебихты – все копытные – а также собаки и асокины, молчаливые и, казалось, захваченные ритмом кочевой жизни не меньше хозяев.

Молодой человек, обычно зовущий себя Роба и никак иначе и с презрением относящийся к своему титулу принца, с кривой улыбкой вспоминал, как часто скучающие придворные дамы, перебарывая зевоту, поговаривали о том, как бы им хотелось однажды стать свободными, как бродяги-мади. Мади, по умственному развитию едва ли превосходящие умного пса, были безропотными рабами однажды избранного образа жизни.

Каждый день на рассвете племя сворачивало лагерь стоянки, с первыми лучами солнца выступая нестройным отрядом в дорогу. В течение дня устраивали несколько привалов, кратких и никак не зависящих от того, сколько солнц сияло на небе – одно или два. Довольно скоро Роба понял, что сознание мади просто не отмечало подобного; все их внимание полностью поглощала тропа.

Иногда, время от времени, на пути племени попадалось какое-нибудь препятствие – река или скалистая гряда. Что бы это ни было, мади преодолевали преграду с полнейшей невозмутимостью. Довольно часто во время переправы тонули дети, взрослые члены племени, как правило старики, гибли, съеденные хищниками, пропадали овцы. Что бы ни случилось, Ахд не прерывался, и так же безостановочно текла гармония напевных бесед.

На закате Беталикса племя начинало постепенно замедлять шаг.

В это же время повторяемыми чаще всего словами становились «шерсть» и «вода» – их твердили, как твердят молитву в правоверной стране. Если бы у мади был Бог, то он наверняка состоял бы из воды и шерсти.

Перед тем как расположиться на ночлег и начать приготовление пищи, племя задавало корм животным и поило их, что входило в обязанности мужчин. Женщины и девушки вынимали из вьюков на спинах лойсей примитивные ткацкие станки и ткали из крашеной шерсти коврики и полотно для одежды.

Если вода была основой жизни мади, то шерсть была их товаром.

– Вода есть Ахд, шерсть есть Ахд.

Песнь по большому счету могла ошибаться, но зерно истины в ней несомненно было.

Мужчины чесали шерсть с животных и красили ее, женщины старше четырех лет ходили с прялками вдоль тропы и сучили из шерсти нитки. Все, что выходило из рук мади, было сделано из шерсти. Шерсть флебихтов, сатар, была самой тонкой и нежной, из нее ткали мантии, которыми не брезговали и королевы.

Шерстяные вещи паковали во вьюки на спины лойсей, либо мужчины и женщины племени носили их прямо на теле, под верхней одеждой из грубого холста. Товары из шерсти шли на продажу в городах, попадающихся вдоль тропы, – Дистаке, Йисче, Олдорандо, Акаке…

После ужина, вкушаемого уже в сумерках, племя отходило ко сну; укладывались спать все вместе, гуртом, поближе друг к другу – мужчины, женщины, дети, животные.

Желание женщины проявляли крайне редко. Когда настала пора для девушки Робы, та повернулась к нему и попросила удовлетворить ее, и в ее трепетных объятиях он нашел отраду. Ее наслаждение выплеснулось мелодичным стоном-песней.

Тропа мади была так же неизменна, как и распорядок их дня. Они отправятся на запад или восток по разным тропам; иногда эти тропы пересекались, иногда расходились на сотни миль. Путь в одну сторону занимал, как правило, один малый год, поэтому вопрос измерения времени у мади решался просто: о том, сколько минуло дней, говорили в смысле пройденного расстояния – поняв это, Роба сделал свой первый шаг в осознании хр'мади'х.

О том, что Путь мади длится многие сотни лет, можно было судить по флоре, разросшейся вдоль тропы. Создания с птичьими чертами, в чьей собственности не было ничего, кроме их животных, тем не менее роняли что-то вдоль своей тропы. Кал и семена растений занимали тут не последнее место. В привычке женщин мади было на ходу срывать стебли попадающихся на пути трав и ветви деревьев и кустарников – афрама, хны, красной черемицы и мантлы. Из всего этого добывалась краска. Семена этих растений вместе с семенами растений, употребляемых в пищу, например ячменя, также падали на землю вдоль тропы. Колючие семена и споры цеплялись за шкуры животных.

На всем своем протяжении Путь начисто губил пастбища. Однако вместе с тем Путь давал земле и возможность цвести.

Даже в полупустыне мади двигались по извилистой полосе кустарника, трав и редких деревьев, виновниками случайного появления которых были они сами. В бесплодных горах на Пути росли цветы, которые в прочих условиях можно было найти только на равнине. Пути восточного и западного направлений – зовущиеся у мади «укт» – пролегали, петляя подобно лентам, через весь экваториальный континент Гелликонии, отмечая след этих почти людей.

По прошествии нескольких теннеров бесцельных и непрерывных переходов Роба позабыл свою принадлежность к роду людскому и ненависть к отцу. Путь вдоль тропы-укт стал его Ахд, его жизнью. Иногда, обманывая себя, он притворялся, что понимает дневное бормотание своих спутников-кочевников.

Он с самого начала предпочитал бродячую жизнь расчетливой жизни двора, но существование с мади далось ему не просто; главной сложностью оказалось приспособиться к пище кочевников. Мади сохранили огнебоязнь, и потому приготовление пищи было у них весьма примитивным; размазывая тесто по раскаленным камням, кочевники пекли пресный хлеб, ла'храп. Ла'храп мади готовили впрок, питались им в пути, употребляя свежим, черствым или плесневелым, все равно. С хлебом в пищу шли молоко и кровь домашних животных. Иногда, во время праздничных пиршеств, мади позволяли себе полакомиться измельченным мясом.

Кровь имела для мади очень важное значение. Робе пришлось вызубрить целый ряд слов и выражений, теснейшим образом связанных с понятием пути, крови, пищи и бога-в-крови. Иногда, ночами, он пробовал как-то классифицировать приобретенные знания, несколько раз в часы затишья пытался даже изложить свои мысли на бумаге; из этого мало что выходило, ибо когда все племя, вкусив скромную вечернюю трапезу, вповалку укладывалось спать, сон неудержимо сковывал и его.

Не было силы, которая могла бы удержать его глаза открытыми. Видения перестали наведываться в его сон, и со временем он проникся уверенностью, что мади, по всей вероятности, сны неведомы. Иногда он начинал задумываться о том, во что могли превратиться мади, если бы их неким образом удалось научить видеть сны. Возможно, тогда они могли бы сделать первый робкий шаг со своих задворок навстречу цивилизованному миру.

Иногда, после того как его подруга, прильнув к нему для краткого экстатического соития, насытившись, откатывалась от него, он задумывался, счастлива ли она. Но спросить у нее об этом он не мог, и даже если бы такой вопрос был задан, то напрасно было бы надеяться на ответ. Был ли счастлив он сам? Он не ждал счастья, ибо, взращенный любящей матерью, королевой королев, рано понял, что жизнь есть цепь непрерывных страданий. Цена любой минуты беспечного счастья – годы мучительных испытаний. Возможно, мади в этом смысле повезло – отказавшись от удела людей, они обманули судьбу и избежали юдоли слез.

Над Такиссой и Матрассилом клубился туман, но поверх молочного марева уже сияло солнце. От тумана воздух казался тяжелым и удушливым, и королева МирдемИнггала решила провести это время в гамаке. Все утро она принимала прошения. Хорошо известная в народе, она тоже знала многих столичных горожан по именам. Утомившись выслушивать бесконечные жалобы, она задремала в сени небольшого мраморного павильона. МирдемИнггале грезился король, который несколько дней назад, едва оправившись от ран, ни словом не предупредив ее, куда-то уехал по делу крайней важности – говорили, что Орел отправился вверх по реке к Олдорандо. Пригласить с собой в путешествие супругу он даже не подумал. Вместо нее королевским спутником, как обычно, стал фагор, рунт-сирота, вместе с королем сумевший выбраться из мясорубки Косгатта.

За стеной павильона первая фрейлина королевы, госпожа Мэй ТолрамКетинет, играла с принцессой Татро. Старшая фрейлина демонстрировала радостно щебечущему ребенку новую сложную заморскую игрушку – металлическую птицу, раскрашенную яркими красками и умеющую махать крыльями. Рядом с госпожой ТолрамКетинет и принцессой на траве и на террасе павильона были в беспорядке разбросаны другие игрушки и книжки с картинками.

Прислушиваясь сквозь дрему к возбужденному щебетанию дочери, королева позволила своей душе устремиться вслед за другой птицей – воображением. Она представила, как металлическая птица Татро, вырвавшись из рук фрейлины, взлетает к верхушке дерева гвинг-гвинг и усаживается там на ветку, увешанную зрелыми сочными плодами. Перед ее внутренним взором безжалостный Фреир превратился в безвредный гвинг-гвинг. Смертоносное приближение светила представилось ей приближением поры сладостного осеннего созревания. Брезжущее под королевскими веками волшебство превратило и ее саму в гвинг-гвинг с нежнейшей кожицей, причем путем неведомого разделения она могла взирать на свои превращения со стороны.

Плод, частью которого она была, сорвался с ветви и, с сонной замедленностью приблизившись к земле, коснулся ее. Его чудесно-симметричные, скрывающие сладостную мякоть полушария были покрыты нежнейшими волосками. Прокатившись по мягкому бархату мха (нежнейший ворс на мягчайшей сочной зелени), гвинг-гвинг замер у живой изгороди. На аромат лакомства из леса появился дикий зверь – боа.

Зверь только с виду был похож на боа, на самом деле у королевы королев ни на миг не возникло сомнения в том, кто он такой – конечно, то был ее муж, король, ее повелитель.

С хрустом и треском проломившись сквозь изгородь, боа принялся пожирать сладкие и сочные плоды, топтать их и разбрасывать – густой сок стекал по его бурой шкуре. Чувствуя, как из-под лопающейся кожицы плодов в воздух выплывают ее сладострастные мысли, она принялась умолять Акханабу избавить ее от насилия или позволить насладиться им, простив за неуемность. Небо перечерчивали хвостатые кометы, над городом таяли последние клубы тумана, и наконец свет Фреира упал на них, чему главной виной была она, позволившая себе заснуть в такое время.

В ее сне король наконец овладел ею. Его могучая, покрытая густой шерстью спина изогнулась над ней. Этим летом такие ночи были – ночи, когда он звал ее в свои покои. Она приходила босиком, спросонок, недовольная тем, что ее побеспокоили. За ней с лампой, заправленной китовым жиром, освещая своей государыне дорогу, всегда шла Мэй – свет в стеклянном пузыре делал лампу похожей на бутыль волшебного фосфоресцирующего вина. Представая пред очи короля, она, королева королев, знала себе цену. Ее глаза были темными и огромными, соски – острыми и горячими, бедра – живыми от переполняющего их спелого сока гвинг-гвинг, до которого так охоч был клыкастый зверь.

Он и она бросались в объятия друг другу со страстью только что зародившегося чувства. Он мог давать ей ласковые прозвища, как ребенок, зовущий кого-то во сне. Их плоть, их душа поднимались вверх подобно густому пару, возникающему на месте слияния двух горячих течений.

Обязанностью Мэй ТолрамКетинет было во время игрищ короля и королевы стоять возле их ложа, освещая его лампой. Вид обнаженных тел друг друга доставлял им обоим особенно острое наслаждение.

Иногда молодая фрейлина, не смеющая покинуть свой пост, не находила в себе сил больше сдерживаться и клала свободную руку на свое лоно. Тогда король ЯндолАнганол, безжалостный в своем кхмире, бросал Мэй рядом с собой на ложе и тут же брал ее, не делая никакой разницы между королевой и простой смертной.

Днем МирдемИнггала не упоминала о случившемся ни словом. Она догадывалась, что Мэй рассказывала о нравах короля своему брату, генералу Второй армии; она понимала это из того, как молодой генерал смотрел на нее, королеву. Иногда, предаваясь отдыху в гамаке, она позволяла себе, ненадолго, нарисовать в воображении несколько забавных картинок, возможных в том случае, если генерал Ханра ТолрамКетинет вдруг получит дозволение присоединиться к известного рода забавам в королевской опочивальне.

Иногда кхмир проявлял себя с иной стороны. В такие ночи, когда вылетающие в темноте мотыльки начинали свой танец вокруг лампы со светящимся вином, король приходил в ее опочивальню по личному проходу, которым никому, кроме него одного, не позволено было пользоваться. Его поступь невозможно было спутать ни с чьей. Шаги Орла, одновременно быстрые и неуверенные, в точности отражали его характер. Толкнув потайную дверь, он наваливался на королеву. Гвинг-гвинг по-прежнему был здесь, но клыки исчезли. Король был не властен над своим телом, и неодолимый гнев на свою презренную плоть снедал его. При дворе, где он не доверял почти никому, такое предательство было самым страшным.

После того как утихал кхмир плотский, наступал кхмир души и разума. Орел ненавидел себя со всей силой человека, оскорбленного изменой ближайшего друга, и ненависть его не уступала прежней похоти. Королева рыдала и стонала. На следующее утро, стоя на коленях, рабыня с потупленным от смущения взором, поджав губы, отмывала кровь с плиток пола возле кровати МирдемИнггалы.

Никогда, ни одним словом королева королев не обмолвилась о том, что происходило в стенах ее спальни – о нраве короля догадывались, но не она была источником этих догадок. Ни Мэй ТолрамКетинет, никакая другая фрейлина не удостаивались ее откровений. Как и поступь, которую ни с чем невозможно было спутать, припадки самоуничижения короля были его неотъемлемой частью, им самим. Король был нетерпелив и быстр в желаниях и в обращении с придворными. Беспокойная душа, он не находил свободной минуты задуматься о себе, и едва его раны заживали, как он немедленно пускался претворять в жизнь новые планы, которых за время болезни у него накапливалось немало.

Наблюдая, как наливаются соком и размякают незримые больше ни для кого плоды гвинг-гвинг, она сказала себе, что в слабостях Орла заключена его сила. Без своих слабостей он давно уже потерял бы все, и силу в первую очередь. Она хорошо видела это, но не выдавала ни словом, ни взглядом. Вместо этого – визжала, как последняя девка. И на следующую ночь ее зверь с могучей горбатой спиной опять проламывался сквозь живую изгородь, наведываясь в ее сад.

Иногда при свете дня, когда, казалось, гвинг-гвинг зрел только ради своего собственного удовольствия, она нагая бросалась в прохладные объятия бассейна и, медленно погружаясь на дно, переворачивалась лицом вверх, чтобы полюбоваться, как лучи Фреира пронизывают бурлящую пузырьками воздуха воду. В один ужасный день – она знала это из своих снов – Фреир спустится вниз, в глубины бассейна, и испепелит ее, покарав за неуемную греховность желаний. Боже Акханаба, избави меня от этой муки. Я королева королев – и тоже подвластна кхмиру.

Разговаривая со своими придворными, с мудрецами или глупцами – или с послом Сиборнала, чей пронзительный взгляд пугал ее, – король мог протянуть руку, не глядя взять с блюда для фруктов яблоко и вгрызться в него зубами, по-видимому, даже не думая о том, что делает. Яблоки бывали каннабрианскими, их привозили из верховьев реки, из Оттассола. Орел предпочитал яблоки всем остальным фруктам. Он поедал их жадно и быстро, совсем не так, как это делали его придворные, жеманно откусывающие по кусочку и бросающие на пол сочную увесистую серединку. Король Борлиена ел яблоко целиком, хотя и без видимого удовольствия, уничтожая все – и кожу, и сочную мякоть, и сердцевину с маленькими, пузатыми коричневыми семечками. Разделываясь с яблоком, он не прерывал разговора, а после утирал бороду, и ничто более не напоминало о том, что он сейчас съел. Глядя на это, королева МирдемИнггала думала о боа, приходящем за своим лакомством в сад за живой изгородью.

Акханаба покарал ее за распутные мысли. Наказание было унизительно своей утонченностью – раз за разом она укреплялась во мнении, что совсем не знает и не понимает Яна и, что самое главное, не поймет его никогда. Из того же знамения делала вывод, что и Ян никогда не поймет и не узнает ее, отчего становилось еще горше и болела душа. Никогда Орел не сможет понять ее так, как понял, не перемолвившись с ней ни словом, Ханра ТолрамКетинет.

Дремотное наваждение развеяли звуки приближающихся шагов. Открыв глаза, МирдемИнггала обнаружила: потревожить ее сон решился не кто иной, как главный королевский советник. СарториИрвраш был единственным придворным, которому позволялось входить в садик королевы королев, место ее уединений; такого права советник удостоился от королевы после смерти своей жены. Двадцатичетырехлетней королеве СарториИрвраш в свои тридцать семь казался стариком. Он вряд ли мог завести роман с какой-нибудь из ее фрейлин.

В это время дня советник обычно возвращался во дворец с недальней прогулки. Однажды король со смехом поведал ей о научных опытах, которые тот производит над несчастными пленниками, содержащимися в клетках. Жена СарториИрвраша погибла во время одного из таких экспериментов.

Советник снял шляпу и поклонился королеве, потом принцессе Татро и Мэй – его лысина блеснула на солнце. Юная принцесса души не чаяла в советнике. Королева же не считала нужным мешать забавам своего ребенка.

Еще раз поклонившись лежащей королеве, СарториИрвраш подошел к принцессе и фрейлине. В разговоре с Татро он держался с ней как со взрослой, чем, по-видимому, и объяснялась любовь к нему девочки. В Матрассиле у него было очень мало друзей – его требования к людям были очень высоки.

Этот невзрачный пожилой человек среднего роста, предпочитающий старую привычную одежду, уже давно обладал в Борлиене очень большой властью. Пока король оправлялся от ран, полученных в сражении при Косгатте, советник правил страной от его имени, верша государственные дела за своим столом, в беспорядке заваленным всякой ученой всячиной. Друзей у него было крайне мало, но уважали его все. По очень простой причине – СарториИрвраш был неподкупен и глух к лести. У него не было любимчиков.

С теми же, кто по тем или иным причинам мог назвать себя его фаворитом, он был суров вдвойне. Даже смерть жены не заставила его нарушить распорядок дня. Он не охотился и не пил вино. Он редко смеялся. Тщательно избегая во всем ошибок, он был болезненно осторожен.

Привычки поддерживать близкие отношения с теми, кого удостаивал своим покровительством, он не имел. Его братья умерли, сестры жили слишком далеко. Постороннему наблюдателю СарториИрвраш мог показаться совершенным существом, созданием без пороков и слабостей, идеальным и преданнейшим слугой короля.

При дворе, насквозь пропитанном религией, у него было только одно уязвимое место. Утонченный интеллектуал, он, само собой, был атеистом.

Но и возможные оскорбления, мишенью которых могло стать его неверие, он умело предупреждал. Всех и каждого он пытался обратить в сторонники своего образа мысли. Выбирая просвет в делах государственных, он садился работать над книгой, на страницах которой записывал все слова правды, какие удавалось добыть, просеивая породу бесчисленных легенд и мифов. Критическое отношение к сказаниям, тем не менее, не мешало ему время от времени с удовольствием проявлять человеческую сторону своей натуры и развлекать юную принцессу сказочными историями, которые он знал во множестве, или читать ей чудесные книжки.

Недруги СарториИрвраша в скритине недоумевали, каким образом две такие совершенно полярные натуры – он, такой рассудительный и хладнокровный, и король ЯндолАнганол, такой вспыльчивый и горячий, – мирно уживались и если и спорили, то никогда не вцеплялись друг другу в глотку. Дело было в том, что СарториИрвраш мало во что ставил свою персону – любое оскорбление он умел проглотить с легкостью. Стрелы оскорбления просто не способны были уязвить его, настолько он отдалился от людей. Он мог спокойно сносить оскорбления, но лишь до поры. Чаша его терпения переполнялась медленно, и час еще не пробил, хотя ждать оставалось недолго.

– Я уже думала, ты не придешь, Рашвен, – крикнула ему принцесса Татро.

– Печально слышать, что вы, ваше высочество, так дурно обо мне думаете. Я всегда появляюсь тогда, когда нужен, – вы ведь знаете.

Довольно скоро советник и принцесса уже сидели рядышком в тени королевиной беседки с книжкой: Татро не терпелось услышать новую историю. Легенду, которую сегодня выбрал СарториИрвраш, королева МирдемИнггала не слишком любила. По некой причине эта легенда, повествующая о серебряном глазе в небе, всегда заставляла ее волноваться.

– Однажды, много лет назад, жил-был король. Он правил западной страной под названием Понптпандум, лежащей в том краю, где обычно садится солнце. Люди и фагоры Понптпандума боялись своего короля, потому что, по слухам, он был волшебником и обладал колдовской силой.

Жители этой несчастной страны мечтали избавиться от своего правителя и посадить на трон нового короля, справедливого и доброго, который бы не угнетал их и не изводил, как теперешний. Но никто не знал, как это сделать.

Стоило горожанам затеять заговор против короля, тот всякий раз раскрывал его и жестоко подавлял. Решив однажды покончить со всем разом, он создал силой своего волшебства огромный серебряный глаз – король был великим магом и кудесником. Заставив этот глаз подняться в небо, он приказал ему следить за всем, что происходит в несчастном королевстве по ночам. Глаз мог закрываться и раскрываться. Раскрывался глаз десять раз в году, и очень скоро все об этом узнали. Раскрывшись, глаз видел все – ничто не могло укрыться от этого проницательного ока.

Как только глаз замечал где-то готовящийся заговор, немедленно узнавал об этом и король. Раскрыв все до одного заговоры, жестокий король казнил всех заговорщиков, и людей и фагоров, выставив отрубленные головы на всеобщее обозрение перед дворцовыми воротами.

Жена короля, королева, видя такую жестокость, сильно печалилась, но тоже ничего не могла поделать. Однажды король во всеуслышанье поклялся: что бы ни случилось, он никогда и пальцем не коснется своей возлюбленной королевы. Узнав об этом, королева принялась умолять своего мужа проявить к казнимым сострадание, и, выслушав жену, король не ударил ее, хотя в гневе бил и даже убивал всех без пощады, даже своих придворных советников.

В дальнем крыле дворца была потайная подземная комната, двери которой день и ночь стерегли семь ослепленных фагоров. У этих фагоров не было рогов, поскольку все фагоры Понптпандума прилюдно спиливали свои рога на ежегодной ярмарке, чтобы показать свою добрую волю и в знак своего желания стать хоть немного похожими на людей. Когда король приходил к потайной комнате, фагоры беспрекословно его туда впускали. Больше в тайную комнату не мог войти никто.

В тайной комнате жила старая фагорша, гиллота. Во всем королевстве только у нее одной не были отпилены рога. Не король, а гиллота обладала волшебной силой, которую король выдавал за свою. Наведываясь к гиллоте каждый вечер, король слезно умолял ее отправить в путешествие по небу серебряный глаз. И каждый вечер скрепя сердце гиллота уступала просьбе короля.

Так, при помощи гиллоты, король мог следить за всем, что творилось в его стране. Подолгу беседуя со старой фагоршей, король расспрашивал ее об устройстве мира и Вселенной, и на любой вопрос гиллота давала быстрый и точный ответ.

В один из вечеров, когда холод пробрался во дворец и все придворные ежились, гиллота вдруг спросила короля, и горек был ее голос: «К чему тебе, государь, все эти знания, о которых ты с такой настойчивостью расспрашиваешь меня?» «В знании сила, а сила – это то, без чего я не могу твердой рукой править государством, – объяснил король. – Знание делает людей свободными».

Услышав такой ответ, гиллота задумалась. Она, могущественная волшебница, была пленницей короля. Поразмыслив немного, она произнесла ужасным голосом: «Тогда пришло время освободиться и мне».

Голос гиллоты был настолько страшен, что король упал в обморок.

Отворив дверь своей темницы, гиллота вышла из нее и отправилась по лестнице наверх. В то же самое время королева, желая узнать, зачем ее муж каждый вечер спускается в подземелье, и сгорая по этому поводу от любопытства, наконец решилась разобраться, в чем дело. Только-только она сделала несколько шагов по лестнице вниз, как навстречу ей из темноты появилась гиллота.