Текст книги "Оксфордские страсти"

Валентин был выдающимся палеонтологом, однако подвизался в самых разных областях и участвовал во множестве ученых споров. Еще он был известным авторитетом в области искусства и даже написал монографию о Вальтере Сиккерте[19]19
  Уолтер (Вальтер) Сиккерт (1860–1942) – англо-немецкий художник и искусствовед, одна из центральных фигур в английском импрессионизме. Его личная жизнь резко выделялась на фоне декларированной благопристойности викторианской Англии, он был центром нескольких скандалов.


[Закрыть] и других художниках. Он давно вышел на пенсию и ныне писал философскую автобиографию под названием «Город в полном упадке» – цитата из трагедии Сенеки «Эдип».

Валентин Леппард жил один, и каждый день его навещала медсестра по найму – та же Энн Лонгбридж, которая по утрам умывала и одевала Генри.

– Ну-с, что нового в подлунном мире? – спросил Валентин у Генри, глядя на приятеля сквозь мутные стекла очков. Обычный пробный шар. Валентину нравилось обращаться с Генри так, словно тот был юнцом, – а ведь тому было сильно за шестьдесят.

– Есть одна меленькая новость, Вэл, из непосредственно окружающего нас мира: Стивену Боксбауму взбрело, что мы должны отпраздновать полуторатысячелетие деревенской англиканской церкви.

Валентин изобразил на морщинистом лице изумление:

– Да-да, я тоже получил сегодня утром его циркуляр. Глазам не поверил. Даже подумал, это чья-то шутка. Боксбаум ведь еврей. Какие у него резоны отмечать долголетие катакомб нашей родимой АЦ?

– Вы же прекрасно знаете, что чужая душа – потемки, чужие побуждения неисповедимы, а следовательно, сие относится и к побуждениям иудеев.

Молоденькая официантка принесла им кофе и в придачу крошечное печенье в фольге. Валентин громогласно заявил:

– Ах, как бы я хотел, чтобы евреев наконец перестали величать «иудеями». Это все равно что теперешних немцев назвать «германцами» или греков «эллинами»,… Либо он еврей, либо нет. Вы либо левый, либо нет.

– Я – точно нет, – заметил Генри, топорща усы.

– А эта его идея праздновать долголетие нашей обожаемой церкви – вам она разве не кажется несколько неуместной? Или, как ныне выражаются, «чуток не к месту» – бог знает, что люди этим хотят сказать… – На лице Валентина возникла тень иронической улыбки по поводу очередного изъяна в мире.

– Но если уж Стивену что втемяшится… человек-то он пробивной, – сказал Генри. – К тому же, видите ли, затеял он это не ради религии, а чтобы восславить стабильность английской жизни. Просто для него символ этой стабильности – наша Англиканская Церковь.

– Символ всего самого реакционного, что только есть в Англии, – вскипел Валентин.

Официантке было нечем заняться, поэтому она, прислонившись к барной стойке, с вялым интересом прислушивалась к их разговору. Валентин грозно зыркнул на нее и хмуро посоветовал не совать нос куда не следует.

– Вы как-то уж очень невежливы, – мимоходом сказал Генри. – Но я, в отличие от вас, понимаю чувства Боксбаума. Его родственники пережили страшные потрясения – и не только при нацистах, но и раньше, в другие годы. – И Генри, пригубив кофе, взглянул на профессора.

– Возможно, – кивнул тот, – хотя кто знает, как все было на самом деле… У меня к нему лично нет никаких претензий. Просто я не понимаю: зачем он собрался праздновать юбилей нашего Святого Климента? Что у него «на повестке дня», как любят выражаться сейчас политики? Я вот бьюсь изо дня в день в попытках сказать правду. Ради этого и пишу проклятую автобиографию. Мне, в моем-то возрасте, нечего терять, если я выскажу все, как есть, но я ломаю голову: а что такое эта правда, в чем она заключалась? Думаю над поворотными моментами собственной жизни. И меня беспокоит мысль: если я запишу, что те-то и те-то события произошли, и не найдется никого, кто смог бы опровергнуть это или подтвердить, тогда мой текст превратится в реальные события – и будет уже не важно, в самом ли деле все было, как я описал, или же случилось совсем не так. Или вообще ничего не было. Я, например, совершенно не в состоянии вспомнить, был ли я счастлив или же несчастлив в определенные периоды жизни.

– Сколько я вас знаю, вы вечно несчастны. А вы разве не закончили книгу?

– В том-то и дело, что закончил. А потом решил, что надо бы перечитать и отредактировать. Меня беспокоило, что я кое-что неправильно понял… Что-то очень важное. Все дело в восприятии. – Валентин уставился в кофейную чашку. Потом заметил: – Я еще помню, когда здесь была чайная.

– Нет-нет, здесь раньше была приемная ветеринара. Я сюда привозил собаку, чтобы ее усыпили.

– А потом, вы же понимаете: у меня суеверный страх, что едва я закончу эту треклятую рукопись, тут же и умру. Как сегодня журналисты выражаются, «он добился всего в жизни»…

Генри помешивал кофе так медленно, словно в чашке была патока.

– Я вот что думаю, – сказал он наконец. – Стивен собирается издать что-то вроде юбилейного сборника в честь этого епископального празднества. Вы в деревне – самое уважаемое лицо. Пусть он напечатает несколько ваших страничек в своем воззвании…

Валентин тут же выказал все признаки раздражения:

– Вам же известно, до чего я терпеть не могу церковь, будь она проклята, и все, что она олицетворяет. Не ждите, чтобы я способствовал ей или ее выживанию. Я если что и кину в их кружку на нужды храма, так только споры сибирской язвы… Нашему поколению, Генри, – продолжал Валентин, – выпала бесценная возможность: наконец по кусочкам собрать в единое целое всю мозаику сведений про долгую историю жизни на Земле. Это потребовало долгих, кропотливых исследований, и вели их множество людей. Упорство! Жажда знаний! Открылись новые горизонты. – Его хриплый голос окреп. Он заговорил живее: – Теперь мы четко представляем себе, какие бури бушевали на Земле на раннем этапе, когда ее бомбардировали кометы – интенсивная бомбардировка, миллион лет! Вот вы, например, способны осознать, сколько это – миллион лет? Одна из теорий о зарождении жизни утверждает, что в океанах Земли тогда бушевали яростные штормы, вызванные падением комет… Я нахожу это убедительным. Представляете: чудовищные грозы, мощные, испепеляющие, из года в год… И в результате очень постепенно возникла жизнь бактерий. Чтобы такое случилось, требовалось полное отсутствие кислорода в атмосфере. Земля была тогда совершенно иной. И снова прошли миллионы лет, прежде чем возникли многоклеточные организмы. Ну и где, по-вашему, тут место для Бога? Почему Иисус Христос явился уже под занавес? Ведь не было же его, когда Землю бомбардировали кометы. Нет свидетельств, что он там проповедовал бактериям. Отчего он не объединил усилия с Сократом? Как вообще его смерть способна всех нас спасти? И почему он не подождал, пока не изобрели телекамеры, чтобы запечатлеть его распятие?

Генри, задребезжав сухим смешком, заметил:

– Надеюсь, эти вопросы войдут в вашу книгу.

Официантка, которая еще прислушивалась к разговору, вся пылала от стыда.

Совершенно очевидно, что профессор раздражался, даже задавая эти вопросы. Старческие руки подрагивали, будто он с трудом сдерживался, чтобы не задушить этого мерзавца – Спасителя…

– Да Иисус – полный неудачник! А все, что нам проповедует церковь, – ну, как сказочные небылицы это еще куда ни шло, да только они так ничтожны в сравнении с масштабом истинной, космической истории Земли, что все это смехотворно. Смех, да и только!

Он до того разволновался, что руки дрожали уже не на шутку, и ложечка стучала по чашке.

– Конечно, вы правы, Вэл, хотя, по-моему, евангельские истории совершенно безвредны.

– Да вы издеваетесь. Разумеется, они вредны. Ложь всегда вредна. Мы должны превыше всего любить истину. Иначе нам всем конец!

– Вы, конечно, правы, Вэл, – усмехнулся Генри, – однако Стивен видит все совершенно в ином свете.

Валентин заставил себя успокоиться.

– Что ж, – тихо произнес он, – и совершенно напрасно. Он что, не помнит, как наша церковь преследовала евреев? На что Боксбауму сдалась эта деревенская церковь, а? Вот я и говорю: «Руки прочь от Святого Климента!»

– Но он уже поднял волну. Вы можете, как и я, быть просто изумленным свидетелем, Вэл.

– Изумленным? Шокированным, вы хотите сказать? – И Валентин разразился хриплым смехом, который тут же превратился в приступ кашля.

Церковь Святого Климента почти вся построена из местного камня. Однажды у ее основания откопали краеугольный камень с высеченной датой. Дату прочли как 503 год. Исходя из этого, отец Робин Джолиф и утверждал, что церковь построили полторы тысячи лет назад – хотя имелись доказательства, что еще до появления саксов здесь стояло какое-то сооружение: были обнаружены остатки деревянных опор.

Камень с датой уложили в основание романской алтарной арки, построенной в двенадцатом веке. С тех пор церковь то и дело меняла облик: достраивали новые приделы, ремонтировали, восстанавливали, перекрашивали. За прошедшие века ей щедро перепадало как чрезмерное внимание, так и небрежение. В 1814 году ее вообще закрыли, и некоторое время вход был наглухо заколочен – тогдашний священник во всеуслышание заявил, что в ней якобы «поселилась нечистая сила»: так и значилось в бумагах, хранившихся в оксфордском колледже Крайст-Чёрч. Сегодня церковь будто вросла в землю, и вид имела довольно невзрачный – правда, контрастом ей высилась необычайно стройная квадратная колокольня, стоявшая тут с конца четырнадцатого века.

Пусть церковь и выглядела не особенно привлекательной» преподобный Робин Джолиф все равно любил ее и с помощью неоднократных кампаний по сбору средств накопил нужную сумму на установку современной системы отопления и освещения. В результате внутри было очень уютно, и любой заходивший с улицы ощущал, что ему здесь рады.

Сейчас Робин стоял на коленях у алтаря. В церкви никого не было. Руки его были молитвенно сложены, голова склонилась к груди.

– Господи, прости Твоего верного слугу за еще одно упущение в отправлении моих обязанностей. Вот я весь перед Тобою, обремененный виной, и хочу просить у Тебя прощения, что не пас я должным образом Твое стадо, вверенное мне Тобою. Двое молодых людей, что приехали жить у нас в приходе, Господи, подверглись жестоким преследованиям. Хотя они оба гомосексуалисты, но кто лучше меня, Твоего недостойного слуги, знает, что Ты не смерти желаешь грешнику, но чтобы отпал он от грехов и жил праведно? Я отнюдь не считаю, что это легко и просто. Как и не жду я, что жизнь будет легкой и простой. Но эти молодые люди обратились ко мне, а я не снизошел до них, не удостоил ответом. И вот оба уехали из Твоего прихода, о Господи, и теперь стало на две души меньше, кто мог бы молиться Тебе.

Тут он отвлекся. В церковь залетела бабочка. Отец Джолиф с состраданием смотрел, как она беспомощно летала туда-сюда, трепетала крылышками, взбираясь все выше по стрельчатым окнам с цветными витражами. Бабочка то билась в стекло, то отлетала подальше, будто в разочаровании.

– О Господи, услышь мою молитву и помоги мне самому сделаться лучше, чтобы я, человек и священник, служил во славу Твою, ради Твоих целей. А теперь я помолюсь за этих двух несчастных голубых, которых людская слепота и злобный фанатизм изгнали из Твоего прихода… Молю во имя Отца и Сына и Духа Святого, аминь.

Он весьма поспешно вскочил, распахнул двери и попытался выгнать бабочку, пока та не изнурила собственные силы. Усилия его были вознаграждены: бабочка, словно отлетающая в мир иной душа, нашла себе путь из церковного полумрака в яркое и холодное сияние мира потустороннего.

Стоя на паперти, Робин увидел, что к нему по кладбищу медленно шагает Джудит Мэйз с новорожденным в руках. Робин бодро ее приветствовал. Джудит протянула ему спящего младенца – чтобы осмотрел. Отцу Робину хватало поводов попрактиковаться в выражениях восторга над очередным новорожденным, так что он и Джудит не разочаровал.

– Так ты, Джуди, пришла помолиться за душу сына? Она хотела бы, чтоб отец Робин крестил новорожденного, объяснила Джудит. Она сама так давно не бывала в церкви… ну, вообще-то была последний раз на Рождество, пела хоралы, но это совсем другое дело, и церковь была набита битком. А сейчас она хотела пропитаться ее атмосферой.

Отец Робин пригласил ее внутрь. Сам же остался на паперти, ждал, когда сможет закрыть дверь на замок. Терпеливо ждал. Стоял и смотрел на могильные камни, выглядывая проклятых этих плоских червей, – и неясная тревога заволокла горизонты его разума.

Когда Джудит наконец вышла, он опять отправился внутрь. Вынул фонарь, который лежал в выдвижном ящике кафедры, откуда читались проповеди, и опустился на колени у основания алтарной арки. Сдул пыль с затертой надписи на камне. Дата вытесана римскими цифрами. Вся в зазубринах – может, поцарапали, изымая из фундамента и устанавливая в основание арки. Даже при свете фонаря было трудно прочесть буквы. Столько лет прошло с тех пор, как историк церкви, глубокий старик, обследовал камень и объявил: дата на камне – 503. Его суждение никто никогда не ставил под сомнение.

– Ох, боже милостивый! – воскликнул Робин. – Это же совсем не 503… Это же 602! Господи, не может быть… Просто не может быть. Ах ты, черт возьми! – Он тут же осекся: – Прости, Господи, меня, грешного! Я нечаянно.

И стукнул себя по лбу.

Поверхность у камня неровная. Трещины и сколы мешали разобрать надпись. Особенно трудно прочесть вторую букву, однако, судя по расстоянию между буквами, на камне значилось DCII, а вовсе не DIII.

Отец Робин был не большой знаток истории церкви. Святой Августин написал трактат «О граде божием» в 411 году – это легко запомнить,[20]20
  411 – номер телефона справочной службы в США, Канаде и Англии.


[Закрыть] – сразу после того, как Рим разрушили какие-то племена. Под водительством Аттилы? Нет-нет, Алариха. В пятом веке Онориус вывел из Британии последний римский легион, после чего все перепуталось – по крайней мере у отца Робина в голове. Он всегда полагал, что в Британии римляне не только построили хорошие прямые дороги, но и ввели классовое общество. Высшие слои наслаждались банями, тогда как нижние чистили уборные. Такое устройство общества оказалось до того популярным, что так и закрепилось в неприкосновенности навсегда.

В 503 году на месте его церкви наверняка еще стоял кельтский храм. До него – языческое капище. К седьмому же веку Святой Августин добрался и до Британии: тогда повсюду стало распространяться христианство. Так что, если подумать, 602 год – дата куда правдоподобнее.

Из чего следовало, что празднование полуторатысячелетии церкви надо бы отложить еще на целый век…

О, нет-нет, Господи! Отец Робин с болью в сердце оглядел тускло светящийся интерьер. Пора делать дорогостоящий ремонт: колокольня покосилась, колокола того и гляди рухнут.

И, разумеется, через сто лет его тут уже не будет.

Он выключил фонарь и встал на колени перед алтарем. Он пылко молился, прося Господа наставить его на путь истинный. Хочет ли Господь, чтобы он, Робин, незамедлительно сообщил приходу, какова истинная дата постройки церкви? Или же, наоборот, Господь предпочел бы, чтобы Его Обитель была довольно скоро отреставрирована? Может, хотя бы контрфорс поставить, Господи? Чтобы укрепить колокольню? В любом случае, ошибку эту с датой, совершенно понятную, сделал не теперешний служитель Господа Нашего, так ведь? Отнюдь не я, Твой покорный слуга, создал эту ситуацию, не меня и винить. Не введи нас в искушение, Господи. Хотя…

Разве не лучше ему помалкивать про свое открытие?

Зрение его подводит. Он ведь и сам мог ошибиться?

Отец Робин закончил молитву. Глаза прикрыты, руки стиснуты, губы поджаты.

В церкви воцарилась полная тишина – суровая, глубокая, исполненная праведных дум…

И Бог даровал священнику свое благоприятное решение:

Никому ничего не говорить.

Праздновать юбилей, как и планировалось.

Отец Робин поднялся с колен, перекрестился и, исполненный ясности духа, вышел наружу. Чему быть, тому не миновать.

* * *

В десять тридцать Пенелопа Хопкинс сошла с автобуса на Хай-стрит в Оксфорде и вскоре добралась до кафе «Королевский шик».

Вид кафе имело довольно импозантный, вход обрамляли коринфские колонны. И не важно, что они были длинноваты при таком нешироком фасаде.

Поднимаешься на три ступеньки и через стеклянную дверь попадаешь в элегантное помещение. Темные, лакированные деревянные панели на стенах перемежались длинными зеркалами, в которых посетители могли разглядывать себя и своих спутников.

Стивен Боксбаум уже восседал за круглым столиком, откуда хорошо был виден вход. Как только Пенелопа оказалась внутри, Стивен встал, приветливо улыбаясь. Оделся он непарадно: темно-бордовая рубашка, бежевый пиджак и бурые брюки. Волосы зализаны назад. Стивен снял очки и засунул их в нагрудный карман пиджака.

Сама Пенелопа – не без опасений, что будет одета совсем не по моде, – надела синее платье с воротником-стойкой и аметистовые серьги, когда-то принадлежавшие любимой тетке.

Пенелопа впервые оказалась в «Королевском шике» и потому отметила его приятную атмосферу.

– Не думаю, чтобы кто-то из монаршей семьи здесь бывал, – сказал Стивен, – так что у них тут, не столько королевский шик сколько королевский пшик. Игра слов, да и только.

Неужели так и будет – одна игра слов, подумала она.

Они глядели друг на друга, он отчасти с удовлетворением, кое вынудило его обратиться к ней почтительно:

– Как приятно, что вы нашли возможность встретиться со мной, миссис Хопкинс, тем более что я даже не намекнул, о каком одолжении хотел бы вас просить.

– Я рада, что вы меня пригласили. У меня как раз сегодня утро свободно, потому что прием иностранных студентов закончился.

И она вкратце поведала ему о своих приключениях со студентками из Гонконга.

Возник официант, принял заказ на кофе и особенно пышно исполненную булочку с кремом, о существовании которой Стивен был прекрасно осведомлен. Они поговорили о том о сем, пока он не воспользовался моментом заявить, что организует комиссию по подготовке празднования юбилея церкви Святого Климента, памятника стабильности и относительного мира в пределах Великобритании. Он высказал надежду, что миссис Хопкинс согласится принять посильное участие в работе этой комиссии.

– Да-да, спасибо, я утром получила ваше объявление по почте.

– Ну так как? Вы не против?

– Идея неплохая, хотя, как я уже вам говорила, я неверующая. А кто будет руководить комиссией? Вы?

– Да, пока не найдем того, кто лучше с этим справится.

Она посидела молча, разглядывая поверхность стола, а затем, бросив взгляд на Стивена, спросила: что же у него за резон праздновать долгожительство англиканской церкви?

Стивен понял, на что она намекала.

– Вы, миссис Хопкинс, по-видимому, не могли не обратить внимания, – сказал он, – что люди иудейской веры волей-неволей жили в совершенно непредсказуемых условиях и подвергались преследованиям – в том числе и в двадцатом веке. Оттого для меня так желанна стабильность. А перед нами – великолепный пример именно этого качества – ведь, надо надеяться, стабильной наша жизнь будет и впредь. Церковь Святого Климента отнюдь не архитектурный шедевр. Я хочу помочь ей, потому что жизнь моя в Хэмпден-Феррерсе сложилась, мне кажется, счастливо. – И он протянул руки вперед, демонстрируя искренность своих слов.

– А-а, в том самом Хэмпден-Феррерсе, – сказала она себе под нос, – где только что избиты и изгнаны двое совершенно никому не мешавших молодых людей – только потому, что они гомосексуалисты.

– Может, и гомосексуалисты – но не евреи.

Он рассмеялся, и она, не удержавшись, присоединилась.

– Что ж, наш Хэмпден-Феррерс сам по себе не так плох, – согласилась она. – Да и Оксфорд рядом.

– А это ведь еще один повод для празднования, миссис Хопкинс. Кстати, могу я заметить, как мне нравятся ваши серьги? То есть церковь способствует прочности сельской жизни. Пожалуй, точь-в-точь как почта. Без церкви и паствы деревня, возможно, давно перестала бы существовать, хотя бы из-за близости к процветающему Оксфорду.

– Меня зовут Пенелопой, – ответила она. – Зовите меня просто Пенни. Как все. Оставьте уже это ваше «миссис Хопкинс». Мне тоже надо кое в чем признаться, если уж сегодня у нас такое настроение. Я в церковь не хожу. Ребенком меня туда водили регулярно. Но когда я выросла, интерес к этому пропал или мне годами было некогда. Может, мне и сейчас не до церкви. Кроме того, у меня нет никакого желания что-то выпрашивать у незримого существа. Вероятно, можно считать, что это недемократично. Но правду сказать, я полагаю, что в нашем мире каждая женщина и каждый мужчина – сами за себя. Как бы мы ни хотели помочь другим, первым делом мы обязаны позаботиться о себе. Тогда не придется ничего вымаливать, будто милостыню просить… Извините, что я так долго об этом говорю. Я, наверное, и сама еще не разобралась. Ноя, видимо, из скептиков, из агностиков.

Им принесли кофе на подносе эбенового дерева.

– Однако для вас существует жизнь духа.

– О, не знаю, не знаю. Даже не понимаю, что бы это могло означать.

– Вы слишком красивы, чтобы у вас не было никакой духовной жизни.

Еще до того, как он выговорил эти слова, Пенелопа совершенно четко и недвусмысленно поняла, что у него на уме – что было у него на уме, когда она вошла в кафе, и даже что было у него на уме, когда они столкнулись в магазине «Хиллз», когда он купил буханку темного хлеба. Возможно, он это выдавал жестами, но до сей минуты она не сознавала, что видит, не понимала, что это такое. Их взгляды встретились, и глазами она дала ему понять, что ей ясны его подспудные намерения. Она спохватилась, пожалела, что выдала себя, однако в то же время была довольна: ее не покоробил сам факт, что он ее возжелал. За последние годы за нею не раз пытались ухаживать, но она отражала любые авансы. Друзей среди мужчин у нее было немало, но всем приходилось мириться с невидимой границей, которую она прочертила, как бы говоря: вот до сих пор – пожалуйста, а дальше – ни-ни Однако этот вкрадчивый мужчина, которому на вид лет пятьдесят пять – примерно как ей самой, – что ж ему возможно, удастся нейтрализовать ее оборону, если конечно, он правильно поведет наступательную кампанию…

Она удивилась, как восторгает ее эта перспектива. И даже возбуждает.

А Стивен, решив, что атака его преждевременна, тут же забил отбой. И сказал, что с его стороны было совершенной дерзостью выведывать обстоятельства ее духовной жизни. Он прикрывал свое отступление попытками дать определение самому этому понятию:

– Что мы имеем в виду, говоря о «жизни духа»? В моем случае это означает, что меня беспокоят собственные недостатки, а все они на вид неразрывно связаны с… ну, назовем это человечностью, если она вообще существует…

– Разумеется, она существует, Стивен. – Назвав его по имени, она намекнула, что отступление его совершенно не должно быть долгим или необратимым. – Явно существует, – продолжала она. – Я сама без конца страдаю именно от человечности…

И она улыбнулась. Он потягивал кофе.

– Ах, если бы я мог облегчить ваши страдания, – заметил он, помолчал и, смело улыбаясь ей, добавил: – А не усугубить их предложением войти в состав нашей комиссии.

Она не хотела продолжать разговор в таком тоне и поинтересовалась, какую роль он хотел бы ей поручить.

– Дел у нас немало, – сказал он. – Прежде всего надо переговорить со священником. Нужно одобрение отца Робина. Я ему написал особое обращение. Надо всем в деревне разъяснить, какие у нас намерения, чтобы люди поддержали нас, хотя бы эмоционально, или же, если такое возможно, с энтузиазмом. Надо привлечь как можно больше народу. Нужно, разумеется, собрать средства, пригласить в комиссию еще людей – пусть будет максимум человек шесть, так? И надо решить, как именно мы отметим это событие. Может, пригласить на весь день симфонический оркестр? Вы любите музыку?

– Шостаковича. И Вагнера. Отдельные вещи у Вагнера мне невероятно нравятся.

– А что именно?

А вдруг Вагнер ему претит, подумала Пенелопа.

– По-моему, у него совершенно божественная прелюдия к «Лоэнгрину». Такая лиричность, такая тонкость чувствам Но… не важно, не в том дело. Расскажите еще: а где будут проходить торжества?

– Одни в самой церкви, а другие, пожалуй, в здании начальной школы. Я подумал, мы могли бы на весь день перекрыть главную улицу, если местные власти разрешат. Праздник будет прямо на улице, под открытым небом, а под конец фейерверк. Надо выбрать, конечно, ясный день, чтобы погода не подвела.

– А деньги откуда брать?

– О-о, деньги… Придется, видимо, обойти всех с кружкой для пожертвований.

– Вы и об этом уже подумали. А вы решительный человек.

Он взглянул на нее невесело.

– Увы, нет. В этом, может, и решительный, а вообще… куда там! Отнюдь нет, это моя большая слабость. Одна из многих.

Она кивнула, довольная тем, что он доверился ей, хотя в первом приливе чувств не обратила внимания на то, что он на самом деле имел в виду.

И тут же они увлеклись беседой, которую не смогли прервать даже булочки с кремом.

Стивен накрыл руку Пенелопы своей и, лучась от счастья, сказал: он знал, что на нее можно рассчитывать.

Она не отняла руки и задала последний вопрос:

– А какую роль будет играть ваша жена?

– Шэрон никак этим не интересуется, – ответил он.

Но чем именно «этим», не без внутреннего волнения спросила себя Пенелопа.

Напевая себе под нос, Андреа Ридли убрала кухню и собралась отнести Шэрон Боксбаум поднос с чашкой «Эрл Грея». Андреа работала в Особняке только до одиннадцати: после она собственным ключом отпирала заднюю дверь и шла домой, обиходить мужа, который уже не вставал с постели.

Но прежде, чем подать чай Шэрон, Андреа отнесла кружку кофе по задней лестнице и легонько постучала в дверь Руперта Боксбаума. Он пригласил ее войти, гостеприимно улыбаясь. Руперт был уменьшенной, жилистой копией собственного отца, только отрастил длинные волосы. Кроме порванных джинсов на нем была футболка с надписью «Кругом лишь хуета хует». Дома Руперт ходил босиком. Сейчас он музицировал, что-то сочиняя на электронной клавиатуре.

– Спасибо, Андреа, – сказал он. – Вы мой единственный друг…

Она игриво стрельнула глазами:

– А я слышала, у тебя еще одна подружка объявилась.

Он тут же покраснел:

– О чем вы?

– Да та же, кого и мой сынок навещал.

– Простите, Андреа, видит бог, не понимаю, о чем вы, – сказал он, хотя его лицо выражало прямо противоположное.

– А пробежка в полночь на горку?…

– Так это же чтобы форму не потерять, – заявил было он, но тут же, сообразив, что слова его с подтекстом расхохотался: – Черт возьми! Ладно, только отцу не говорите.

– Кто? Я? – отмахнулась Андреа. – Просто я подумала, не выпьешь ли ты кофе, пока я не ушла.

И она ласково улыбнулась юноше. Он всегда был с нею так вежлив. И даже его бунт против родительской власти получался куда обходительнее, чем у Дуэйна, подумала она с горечью.

– Кофе? Спасибо! – сказал он. – Я собрался написать песню под названием «Андреа и мечты». Как вы к этому отнесетесь?

– Буду очень признательна, если только не придется исполнять.

Они поболтали еще немного, и потом она сошла вниз, взять поднос с чаем и отнести его в библиотеку. Там на диване, поджав ноги, сидела Шэрон, а у нее на коленях почивал Бинго. Шэрон читала книжку в мягкой обложке и курила. Волосы у нее были непричесаны, она не успела даже накраситься.

– Очень признательна вам, Андреа, спасибо. Сейчас выпью. Такая дурацкая книга попалась. Она мне на самом деле совершенно наскучила.

И Шэрон взмахнула книжкой, будто намеревалась отшвырнуть ее в дальний угол.

– Вы же не обязаны ее читать, Шэрон.

– Но мне совершенно нечего делать. В саду слишком прохладно. Я понимаю, что ужасно выгляжу. Хотите, когда дочитаю, одолжу книжку вам? Называется «Сара и общество». На самом деле, по-видимому, довольно забавное чтение.

– У меня, боюсь, на чтение времени нету.

– Дайте-ка я вам прочту кусочек. Она вся такая.

И Шэрон принялась читать, а Андреа вежливо стояла, ожидая возможности пойти домой.

– «Дерек подходил ей идеально, – читала Шэрон. – Они отправились из виллы на прогулку. Огромное дерево, защищавшее дом от тосканской жары, недавно спилили. Из него, наверное, понаделали дрянных перечниц да деревянных салатниц для среднего класса.

Перед ними простерлась долина, укутанная дымкой надежды, вся покрытая ярко-желтыми сияющими цветами чистотела. Сара сжала руку Дерека, от счастья у нее захватило дух.

– На завтрак сегодня свежий инжир и брынза, – сказал он.

– Божественно! – выдохнула Сара».

Тут Шэрон издала звук, отдаленно похожий на смех.

– Ах, Андреа, если б только жизнь была такой совершенной! Подумать только: «укутанная дымкой надежды»… Но я вам, наверное, наскучила. Я и Стивену, должно быть, наскучила. Руперту уж точно.

– Что вы, что вы! Даже не думайте о таком! Мне просто надо домой, к Артуру.

– Как он себя чувствует?

– Честно сказать, скоро отойдет, я думаю. У него, как это, распад прогрессивных клеток. – И Андреа попрощалась с несчастной женщиной, распластанной на диване.

Входя в свой дом, Андреа все думала о Шэрон. Дома оказался Дуэйн в драных джинсах и футболке. Андреа не ожидала его в этот час. Дуэйн стоял у плиты, к матери спиной, и наливал себе апельсиновый сок из пакета.

– Дуэйн! Ну как, поступил на работу?

– Нет, – только и ответил он, не оборачиваясь.

Мать постояла немного, глядя ему в спину.

– Ты главное не сдавайся, – сказала она.

Он повернулся к ней с издевательской ухмылкой. Высунул язык и поводил им из стороны в сторону. В язык была вделана бусина – белая, довольно крупная, похожая на жемчужину.

Андреа не смогла скрыть огорчения. Дуэйн рассмеялся:

– Мам, ты не бэ. Это самый клевяк. Телки быстро распробуют…

– От этого зубы портятся.

– Ни фига! А потом – на хрен мне зубы? Столько не живут.

– Это твое отчаяние – одно притворство. Просто поза. Тебе, известное дело, лишь бы меня расстроить, но ты бы сам подумал: перед тобой, дорогой мой, все дороги открыты, так что есть ради чего жить. Ты ведь не как эта грустная женщина по соседству.

Он вперевалку подошел, держа стакан обеими руками.

– А-а, старая кобыла Шэрон? При чем тут она?

– Может, и ни при чем. Только она по-настоящему несчастна, не то, что ты. Ты…

– А с чего ты взяла, что я не несчастен? У меня вся жизнь под откос.

– Да брось ты! Чего ты все меня тюкаешь – я что, виновата, что твой отец взял и свалил? Да от него пользы было, как от козла молока. Но тебе-то на кой по нему равняться? Дотти вон справляется потихоньку, как-то выстраивает свою жизнь. Она…

– Что-о?! – Ради пущей выразительности Дуэйн даже поставил стакан на кухонный столик. – Чего ты вечно на отца моего бочки катишь? По мне он вполне ничего был. Это ты его, небось, довела вечными придирками. Он и футболист что надо, четкий такой, только это тебе уже совсем не по сердцу, точно? А он играл за городскую сборную, за «Оксфорд Юнайтед». А что твоя Дотти? – не унимался он. – Ну как, как она справляется? Что она там понастроила? Ну вкалывает она в своем траханом универмаге. Она что, добилась чего-то в жизни? Да ей завтра кто-нибудь заколотит, вот и вся песня. Ты, мать, в самом деле думаешь, что я буду гоняться за такой идиотской работой?… Ты б мозгами-то пораскинула.