Текст книги "Присягнувшая Черепу"

Тогда я еще не понимала – не вполне, не до конца. Презрение воинственного красавца меня обожгло. В смятении оскорбленной гордости и гнева мне нельзя было его убить, но и отпустить так просто я не могла.

– Что за бой? – спросила я.

– Хитрюга ты, Пирр, – добродушно упрекнула меня Эла, удивленно покачивая головой. – Сколько живешь в Рашшамбаре, все страдала и ныла по любви, а между тем прятала под юбкой такой восхитительный роман!

– Я не прятала…

– Как же не прятала? Ты с ним обращалась как с нефритовым стеблем из тех, что мы видели в Моире: когда воображала, что мы с Коссалом не видим, пускала над ним слюни, а потом припрятывала в мешок и день напролет разыгрывала из себя каменное сердце, не знающее и не приемлющее любви.

– Ты это о чем? – уставилась я на нее.

– Только не говори, что не видала тех жезлов. Их продавала на утреннем рынке женщина в платке с ножами. С мое запястье! – Она обхватила свою руку пальцами и вдруг хитро прищурилась. – Ты ведь такой купила?

– Зачем мне нефритовый член в руку толщиной?

– Будем считать, что это вопрос риторический.

– Будем считать, ты понимаешь, что полированный каменный фаллос не имеет ничего общего с любовью.

Эла задумчиво свела брови.

– Я бы не сказала, что совсем ничего, – заметила она.

– Думается мне, даже для тебя любовь с камнем будет некоторой натяжкой.

– Иногда не вредно и натянуть, – подмигнула она.

Я прикусила язык, с которого уже готов был сорваться резкий ответ, сделала большой глоток и подождала, пока напиток доберется до желудка, прежде чем спросить:

– Хочешь услышать, чем кончилось, или нет?

Музыканты под утро зачехлили инструменты, но на площадке еще остались несколько упрямых компаний по два-три человека. В паре столиков от нас дурачилась молодая парочка: он все норовил взять ее за руку, а она сердито отдергивала кисть, прижимала к себе и тут же снова выкладывала на стол, словно наживку для рыбы. Еще дальше очень толстый и очень пьяный мужчина уныло напевал, превращая плясовой мотив в погребальный. Прислужники уже начали сдвигать стулья и протирать столики, но нас пока не тревожили.

– Нет, – решила, подумав, Эла. – Не сегодня.

Я этого не ожидала.

– Только что ты ворчала, что я все скрываю.

– Да и скрывай себе. Мне это нравится. – Она осушила бокал и через его край взглянула мне в глаза. – Если никто ничего не скрывает, чего нам искать?

– Мне бы в постель, – покачала я головой, окончательно запутавшись.

– Ты весь день проспала! – закатила глаза Эла и перевела взгляд на полуголого юношу, обслуживавшего наш столик. – И Триему здесь еще надолго работы.

– Мне надо в постель, – повторила я, нетвердо вставая на ноги. – Чтобы завтра быть готовой.

– О? – подняла бровь жрица. – Смею спросить, к чему ты готовишься?

– Кое-кого убить.

6

Казалось, Глотка только и знает, что бить и пить.

Что этого здоровяка зовут Глоткой, я уже поняла: каждый раз, как он с грохотом опускал на стол деревянную пивную кружку, сидевшие вокруг – тоже солдаты, его подчиненные, – хором голосили: «Глот-ка, Глот-ка, Глот-ка!»

И происхождение клички нетрудно было угадать: его шея мясистой колонной поднималась от тяжелых плеч до ушей. Из-под открытого ворота форменной рубахи виднелись татуировки, большей частью шипастые лозы и сплетение колючек, хотя имелся и корявый рисунок женщины, растопырившей угловатые голые ноги так, словно пыталась – вопреки всякой вероятности – получить удовольствие от его вздувшейся артерии. И вообще весь ублюдок был как его шея: словно кто-то сляпал его из здоровенных кусков мяса, не слишком сообразуясь со строением скелета.

Глотка не пел, зато поддерживал самые высокие ноты хора соратников, колошматя по чему попало: по столу, по собственному колену или по плечу собутыльника, будто доказывал, что пьян и ни о чем не думает.

Я ни тому ни другому не верила.

Правда, он у меня на глазах влил в себя внушительное количество пива и теперь качался на стуле, но качался как-то не так. Движение выглядело нарочитым, наигранным. И глаза у него не блуждали, как у настоящих пьяных, смотрели уверенно. Вроде бы он ничего не замечал за кругом собутыльников, но взгляд безостановочно, быстро и хладнокровно шарил по комнате. И к открывшейся двери Глотка оборачивался неуловимым движением – я сама бы не заметила, если бы нарочно не присматривалась.

Согласно общепринятому заблуждению, крупные мужчины глупы. Я слышала тому десяток объяснений: что мышцы оттягивают кровь от мозга, что головы у них страдают в бесчисленных драках, что им попросту ни к чему острый ум. В театре их обычно представляют смешными тупицами, писатели рисуют придурками среди стройных и разумных созданий. Как видно, мысль, что можно быть сильным и умом, и телом, оскорбляет наше врожденное чувство справедливости. Нам кажется, что существует честный обмен: бедная жизнь или богатая душа, красота или благородство. Только мир устроен иначе. Богиню-родительницу честность и справедливость не волнуют.

Бедиса одаряет благословениями по своей прихоти: одного осыплет здоровьем, силой и мудростью, другому откажет даже в таком простом утешении, как прямой позвоночник. Только смерть уравнивает всех.

Глотка, бесспорно, был еще жив – убить его предстояло мне, – и я с сожалением отмечала, что как раз его Бедиса одарила очень щедро. Я перевела взгляд на его спутников – судя по значкам на аннурской форме, солдат его легиона. Любого из них убить было бы проще. По правде сказать, проще было бы убить даже всех разом. Солдаты были молоды, за годы переходов и боев на Пояснице накачали силу, но, в отличие от Глотки, все они создавались по человеческой мерке. Шеи их казались пучками из позвоночника, пищевода, гортани и нервов, а не архитектурными сооружениями. К тому же они волновались.

Конечно, они скрывали это как умели: смеялись громче обычного, хлопали друг друга по плечам, старательно не замечали соседей – местных жителей, расположившихся за другими круглыми столами и почти невидимых в слабом свете красночешуйчатых фонариков. Кое-кто из солдат пробовал пить наравне с Глоткой, но по тому, как они спотыкались и путали слова песен, делалось ясно – не угонятся. Но и после полубочонка пива они не могли скрыть боязливых взглядов, и руки у них сами собой тянулись к мечам и ножам на поясе. А когда со стойки свалилась глиняная кружка, даже самый пьяный из их компании подскочил, будто ожидая удара.

Разумеется, тут, хоть отчасти, сказались мои старания. Аннур два века с завоевания Домбанга твердил, что город теперь – часть мирного и единого целого, будто вражду можно изжить подписанием пары договоров и отменой прежних пошлин. Обычно мир не так податлив.

Я в свое время проводила свободные часы над огромной рашшамбарской коллекцией старых карт. Впрочем, до сих пор провожу, и вот что поражает меня в этих пожелтевших листах пергамента: королевства и империи могут менять названия, их части могут разделяться или сливаться, создавая видимость перемен, но основные границы сохраняются из века в век. Ни одна империя не объединила земель к востоку и к западу от Анказа. Никакое правление не свело в единое государство города на севере от Ромсдальских гор. И ни одна сила Эридрои не обуздала диких земель Поясницы – тех самых, где лежала дельта реки Ширван и стоял Домбанг. Ни одна, пока не пришел Аннур.

Империя полуденного солнца победила в большом сражении при Домбанге, и легионам картографов пришлось вдруг чертить новые карты, словно тысячелетия гордости и верности можно отменить одним сражением и чернильными линиями новых границ. В городе, хоть и подпольно, осталось старое жречество. Люди еще помнили древние песни. Во дворцах, по мостам еще стояли старинные статуи тех, кто правил Домбангом во времена его свирепой независимости. Аннур чуть не два века принуждал город забыть свою историю, но история, как вода или гниль, проникает в любую щель. И хватило малости красной краски и отпечатка моей ладони, чтобы напомнить всем и каждому: эти легионы под стягом пылающего солнца называют себя защитниками, но они – захватчики.

И видно, солдаты на том конце таверны это хорошо понимали. Громкий хохот и натужное веселье дополнялись короткими мечами – помехой в застолье, зато очень полезным средством, если наружу придется прорубаться с боем. Для моей цели – убийства их командира – это было весьма некстати.

Да, я запросто отдала бы богу всех подряд, но условия Испытания запрещали подобную неразборчивость. Что ни говори, убить может каждый. Крыло имперских кеттрал положило бы всю таверну одним хорошо рассчитанным взрывом. От верных Ананшаэля требуют большего. Жрица Рашшамбара даже в страстном служении богу должна быть сдержанной.

Эла с Коссалом уже признали, что Глотка подходит под строчки песни – ведь что такое солдат, как не «торговец смертью». Любого из его спутников я могла бы счесть певцом, но тут пели все, а мне был дозволен только один. Итак, надо было найти способ выцепить Глотку из его легиона, притом что он уже был начеку.

Легионеры в дальнем от меня конце зала загорланили новую песню. Для солдат у них были недурные голоса. Трое вели мелодию, а Глотка басом выкрикивал рефрен: «Ведь солдат – он всегда солдат!»

За песней этот здоровяк перехватил мой взгляд и ответил улыбкой. Я тоже небрежно улыбнулась и подняла к губам чашу квея. Прозрачный, как вода, напиток пах ненавистью и разливался по языку бархатистым огнем.

Легионеры пели:

 
И скелет из могилы, отогревшись у костра,
Костлявою рукой, как в былые годы,
Схватит бабу, бутылку, копье и меч…
 

И Глотка, не сводя с меня глаз, с прежней ухмылкой выбил из столешницы щепки и подхватил:

– Ведь солдат – он всегда солдат!

Похоже, он пел для меня. Закончив, звякнул кружкой о кружку собутыльника и с широкой улыбкой поднял ее в мою честь. Стыдно сказать, он мне нравился. Трудно жить рыбаку, если его волнует судьба червяка.

«Наживка, – напомнила я себе. – Он наживка».

Если не я, его рано или поздно убьет другое. Болезнь, кинжал, вода… – у Ананшаэля не счесть вездесущих тонких орудий. Я приготовила для него милостивую смерть – скорую и безболезненную. Освобожу его от мира в расцвете сил. Наверное, чтобы полюбить, не обязательно навалить вокруг себя по колено мертвых тел, но я за всю долгую дорогу из Рашшамбара не придумала другого способа. Считайте, по недостатку воображения.

Его кружка зависла в воздухе, но я, не отвечая на тост, опустила взгляд на раскрытую ладонь, провела по ней пальцем, а потом быстрым и незаметным движением припечатала к столу. Большинство сказало бы – просто молодая женщина ерзает на стуле, но я рассчитала, что Глотка окажется наблюдательнее большинства. И не ошиблась. Его взгляд замер. Чуть помедлив, он отставил кружку и отодвинулся от стола, собираясь встать. Я незаметно покачала головой, кивнула на заднюю дверь и, приложив палец к губам, встала сама.

Задняя дверь вывела в узкий коридор с рядом нужников над каналом; недаром все домбангские трущобы располагались в восточной части, вниз по течению. Я выбрала дальнюю из пяти кабинок: крохотный, только-только присесть, закуток с отполированной множеством задов доской и дырой, куда, явись Глотка не один, сумела бы протиснуться. Мне требовался запасной выход, не загороженный солдатами и мечами. Впрочем, я ставила на то, что он придет один.

Нет, великаны не глупее своих малорослых соплеменников, зато они, как правило, беспечнее. Глотка был на вес небольшой свиньи тяжелее любого из здешних выпивох, он привык чувствовать себя неуязвимым. Если его не отвратил от выпивки назревающий бунт целого города, станет ли он опасаться одной-единственной женщины – маленькой и безоружной на вид. Пожалуй, во всем Аннуре нашлось бы всего несколько десятков женщин – из кеттрал или жриц Ананшаэля, – справившихся бы с ним в рукопашной. Он не многим рисковал, выйдя со мной на зады.

К несчастью для Глотки, иногда проигрывает и верная ставка. На то и игра.

Прежде чем отправиться за мной, легионер довел до конца еще одну песню. Я, пока ждала, вытянула из чехлов оба ножа. Один вогнала в дверной косяк, другой – в балку над головой, так чтобы можно было дотянуться до рукояти. Среди многих уроков Рашшамбара меня в первый год больше всего удивляло такое добровольное разоружение, но с тех пор я не раз убеждалась в его разумности: люди, а солдаты особенно, обучены отслеживать движение к клинку в ножнах и противостоять ему, а вот движение мимо противника или выше его головы не вызывает отработанного ответа. Зачастую человек невольно повернется посмотреть, куда это ты тянешься, а клинок заметит не раньше, чем он, выдернутый из стены, войдет в тело. Можно было встретить Глотку с ножом в руке, но я была готова к тому, что тот, прежде чем приблизиться, хорошенько меня рассмотрит. Если не сверкать двумя клинками, у меня будет больше шансов убедить его войти и закрыть за собой дверь. Чтобы отстегнуть чехлы от бедер и засунуть их под крышу, много времени не ушло.

Под причалами внизу билась и хлюпала вода. Дальше слышались плеск весел и брань лодочников. Волны криков и хохота накатывали и из самой таверны: подступали, пенили гребни и разбивались до следующей волны. А вот тяжелых шагов Глотки я не услышала, и только по лязгу закрывшейся входной двери поняла, что он все же вышел, неожиданно легко прошагав по скрипучим половицам. Так же тихо он постучал в дверь – похоже, согнутым пальцем.

Я открыла.

Из-за порога он пристально осмотрел сначала кабинку, потом меня. Вблизи он казался еще больше – на две головы выше меня ростом, и такой громоздкий, что в дверь сумел бы пройти только боком. На бритой голове морщинами проступали небольшие шрамы – слишком грубые и угловатые для ножевых ран. Работа ягуара. Или крокодила. Смотря сколько он здесь прожил. С пояса свисал короткий меч, скорее похожий на длинный кинжал, и он, не вынимая пока оружия, положил на рукоять тяжелую ладонь. Кожа светлая – сразу видно, что нездешний, и щеки побагровели от выпитого. Впрочем, на ногах он держался твердо, и взгляд не блуждал.

– Что тебе?

– Велено передать, – сказала я, поманив его к себе.

– Говори.

– Меня послал Рук Лан Лак.

– Я тебя впервые вижу, – чмокнул он языком.

– Так и задумано. Давай уже заходи, а то ввалится кто, увидит нас вдвоем и лишится жизни за невинное желание помочиться.

– Лишится жизни? – Он шевельнул бровью. – Кто же его убьет?

– Ты и убьешь, – оскалилась я, – когда выслушаешь мое послание.

Я выдержала его взгляд, слушая тихий частый ритм своего сердца. Это уже не учения, это Испытание. Я почти не сомневалась, что останусь в живых, что сумею его убить, но этого мне было мало. Мне еще понадобится время, чтобы заняться трупом, а если я сработаю нечисто, если этот здоровяк успеет крикнуть или придется торчать с ним в нужнике, поцелуй его Кент, пока кто-то из его дружков не отправится на поиски, времени не останется.

Я на полшага выступила в коридор, как будто собиралась ухватить его за рубашку и затянуть внутрь. Дурацкое любительское движение – я на миг теряла равновесие и подставлялась под удар. Чтобы развеять его настороженность, мне и надо было казаться неумехой. Он поймал меня за запястье и вытащил к себе в коридор. Я вскрикнула – достаточно громко, чтобы произвести впечатление, но слишком тихо, чтобы услышали в таверне, и принялась слабо отбиваться, не мешая ему, впрочем, обшарить мне бока, спину, ляжки и задницу.

– Рук не сказал, что меня за все труды еще и облапают, – прошипела я.

Он закатил глаза, втолкнул меня обратно в кабинку и сам шагнул следом.

– Не ной. Я не первый день в этом городе – знаю, что здесь даже крошки вроде тебя ходят с ножом.

Вдвоем в кабинке было теснее тесного. Я вскинула пустые ладони.

– Я без ножа, подонок. А теперь закрой на хрен дверь…

Я потянулась к нему за спину и, когда он обернулся вслед моему движению, выдернула нож из стены и чиркнула ему по горлу.

Даже большие люди на удивление легко умирают. Петух с отрубленной головой будет бегать кругами, заливая все кровью из обрубка шеи. А Глотка только хрипло кашлянул, как-то очень мягко взял меня за плечо, склонился к уху, будто хотел сказать что-то по секрету, и рухнул на сиденье.

– Милость божья с тобой, – прошептала я.

Перевернуть его на спину оказалось неожиданно тяжело, но я справилась, а кожаный жилет расстегнула без труда. И нашла два подшитых изнутри кармашка. В одном лежало полдюжины серебряных аннурских лун – с лихвой хватило бы заплатить за себя и компанию. Монет я не тронула. Второй кармашек был пуст. Я запустила руку себе в штаны и вытащила сочиненную днем записку. Бумага подмокла от пота, и чернила чуть расплылись, но это не мешало прочесть две простые строчки без подписи и даты. Напоследок я просмотрела записку, с надеждой подумала, что этого должно хватить, и запихнула ее в пустовавший карман.

Я как раз застегивала на нем жилет, когда дверь таверны с грохотом распахнулась.

– Глотка, гад тупой, ты что, на всю ночь здесь засел?

По полу затопали сапоги, тяжелый кулак ударил в дверь первой кабинки.

– Проспорил так проспорил! Или ты надеешься протрезветь в этой Шаэлевой дыре? Нет уж, плати!

Я выдернула из балки под потолком второй нож, засунула за пояс чехлы и поморщилась, мельком заглянув в дыру. Рассчитывала-то выйти через дверь, а не плыть к далекому морю вместе с дерьмом. Глотка понимающе смотрел на меня. Я потрепала его по щеке – он, как и я, надеялся выйти отсюда ногами.

Вздохнув, оглядела напоследок тесную каморку и полезла в дыру. До воды было футов десять. Я вошла в нее с тихим плеском, но голову над водой удержала. Почти прямо надо мной солдат колотил в дверь последней кабинки. Скоро он разберется, куда я делась, но это меня не волновало. Ночь темная, течение быстрое. Пока спутники Глотки опомнятся и начнут погоню, только меня и видели.

Несколькими сильными гребками я выбралась на середину канала. Фонарики из рыбьей кожи горели со всех сторон: на причалах, на плотинах затонов, на кормовых перильцах тихих узких лодок. Черная вода отливала красным лаком. Отдалившись от причалов и бревенчатых стенок, я перевернулась на спину и отдалась течению. Много лет я плавала в ледяных речках у Рашшамбара, и после них вода дельты показалась мне теплой, как кровь, – непривычно и приятно. С балконов, из окон на берегу, с плавно покачивающихся лодок доносились голоса – десятки, сотни голосов, полная гамма страстей человеческих: кто-то повторял имя возлюбленной, дети спорили за место в постели, старушечий голос выводил однообразный мотив старинной песни лодочников. Я проплывала сквозь их жизни невидимо и неведомо для чужаков. Выждав немного, я погрузила в воду и уши, так что теперь слышала только низкий рокот течения.

– Трое, – тихо сказала я себе.

Меньше недели в Домбанге, а почти половина Испытания уже позади. Легкая половина. Десять дней на четыре оставшиеся жертвы – отлично. Десять дней, чтобы полюбить… Все мое тело вдруг налилось тяжестью. Вода держала меня, тихо несла на восток. Столько покоя было в этой статичности среди всеобщего движения. Мне представилось, что Глотка плывет рядом, распластавшись на теплой и неподатливой ладони Ананшаэля, уносящей нас к тихо ожидающему за много миль морю.

– Когда-нибудь, – сказала я.

Он не ответил.

Я медленно открыла глаза, перевернулась на бок и поплыла к берегу. Если уж расставил ловушку, будь при ней, когда сработает пружина.

7

Пурпурные бани – затянутый паром лабиринт бассейнов, общественных и частных, холодных, горячих, теплых, благовонных; есть на одного, а есть такие, что можно искупать небольшой океанский корабль, и все это под высокой деревянной крышей на солидных колоннах черного дерева со свисающими капельками красных фонариков. Едва ли не больше самих бань поражает обилие наготы. Я привыкла видеть мужчин и женщин самой разной степени обнаженности – в Рашшамбаре застенчивым не место, – а вот о многолюдности домбангских бань запамятовала. Когда вечером после убийства Глотки я зашла в огромный зал, там уже собралось, должно быть, тысяч пять человек: кто погрузился в воду до подбородка, кто лениво плавал на спине, кто вытаскивал полотенце из высокой стопки, кто умащался перед уходом пальмовым маслом и просил натереть спину и плечи – все равно кого, мужчину или женщину, знакомого или чужого.

Сюда приходили не только мыться. Совокупление в банях не одобрялось, зато никто бы и не оглянулся на пару мужчин, разминающих женские ягодицы, или на прильнувших друг другу любовников в горячем бассейне. Мне вдруг подумалось, разумно ли было из всего Домбанга выбрать для новой встречи с Руком именно это место. Впервые за много лет остро ощутив свою наготу, я опустила взгляд на собственное тело. Кожа посветлее привычного для города оттенка – наследство отца-чужестранца – и рост повыше среднего женского. И шрамов наверняка больше обычного. Люди задерживали на мне взгляды. Я гадала, какой увидит меня Рук. Все той же, какой я остановила его перед си-итским храмом, или другой?

Я с облегчением погрузилась в просторный бассейн в центре зала. Надо мной сомкнулась теплая вода с запахом лимона, лицо затянуло паром, а когда я выплыла на середину, окружающие совсем перестали меня замечать, заинтересовавшись голыми телами поближе. На то я и надеялась. Главный бассейн, хоть и расположен на самом виду, не привлекает внимания; самые богатые и самые красивые выбирают ванночки поменьше, в стороне и отгороженные резными ширмами. Кто ищет темы для сплетен, поглядывает туда в надежде высмотреть что-нибудь завлекательное.

Точно на середине бассейна я ушла под воду, оставив над поверхностью только нос и глаза, и стала ждать в размышлениях, не безумен ли мой замысел. У меня почти не было сомнений, что Рук явится – он точно не забыл обыскать одежду Глотки и не мог не заметить моей записки. Но встреча с ним – это только первый шаг. Он мог перемениться за прошедшие с моего исчезновения шесть лет, мог меня возненавидеть, мог прийти в сопровождении десятка зеленых рубашек. А еще больше меня тревожили собственные невнятные чувства.

У памятника Гоку Ми он показался мне все тем же: его непринужденная уверенность в себе граничила с высокомерием. А с другой стороны, видела я его совсем недолго и издалека. Маловато времени, чтобы угадать в себе любовь, чтобы понять, разгорается ли пламенем тлевший во мне все эти годы уголек.

Я уже почти убедила себя, что задумала глупость, и лучше бы мне присмотреть голого красавчика из тех, кого полным-полно кругом, когда увидела его. Почти все погружаются в бассейны потихоньку, наслаждаясь лаской чистой воды и позволяя ей омывать тело, скрывать его дюйм за дюймом.

Только не Рук.

Он шагнул в воду, не удостоив ее внимания. Мало кто умеет с изяществом преодолеть сопротивление воды. Но Рук, вместо того чтобы ломиться вперед, взбивая мелкую волну и неловко растопыривая руки, рассекал воду, как нож, – медленно и неуклонно. Я успела соскучиться по его манере держаться. Одна эта плавность движений стоила того, чтобы на нее посмотреть, даже не будь он нагим.

Я помнила эти плечи – широкие, но не грузные, с точеными мускулами. Я помнила, как обхватывала ладонями эти ребра, как водила ногтем по темной коже, и помнила, как колотила по его бокам кулаком, пытаясь сквозь твердые мышцы достать печень или почки. Его кулаки я тоже помнила и, хотя издали мне еще не видны были такие детали, представляла себе костяшки в шрамах и кривой от частых переломов средний палец. Лицо его покрывала темная щетина – Рук пару дней не брился. А еще зеленые глаза – я их узнала даже сквозь пар.

В десяти шагах от меня он заговорил, негромко и спокойно.

– Ты мне должна бутылку квея.

Шесть лет. Шесть лет, как я ушла от него среди ночи, выскользнув за дверь нашего жилья без предупреждений, без объяснений, – шесть лет он не знал, жива ли я, и вот нашел о чем поговорить вместо изумленных расспросов!

– С собой ты ее, надо полагать, не прихватила, – заметил он, приближаясь.

– Помнится, – в том же неспешном тоне ответила я, – мне оставалось допить не больше половины. Полбутылки мы распили до того, как ты столь нелюбезно захрапел.

– Стало быть, полбутылки.

– Охотно верну, – улыбнулась я. – Назначь время и место.

– Здесь, – ответил он, – и сейчас.

– Ты только вошел.

– И уже нашел то, чего искал. Какая удача!

Вот тут требовалось исхитриться. Рука привела в бани найденная на трупе записка, приглашающая Глотку на свидание неизвестно с кем. Что записка была от меня и свидание со мной, он мог не сомневаться. Но, согласно мной же сочиненному сюжету, мне бы полагалось ожидать здесь Глотку. Значит, я должна недоумевать. Недоумевать, но не хлопать глазами. Мне предстояло показать ему, что я ловко импровизирую, не дав понять, что я играю. И немного блеска моей роли не повредило бы.

Я чуть развернула плечи, откинула со лба мокрые волосы, создавая впечатление праздной неги. По части праздности и неги Рашшамбар не многому меня научил.

– Тебе опять нос сломали? – спросила я.

Он пожал плечами.

– Пора бы бросить подставляться под удары. Твое прекрасное лицо с каждым переломом становится чуточку уродливей.

Я немножко кривила душой. Мне нравились в нем и кривоватый нос, и тонкие шрамы на коже.

– Если я ничего не путаю, – ответил он, – часть отметин на твоей совести.

Я покачала головой, сделала пару гребков к нему и, остановившись на расстоянии вытянутой руки, потянулась к его лицу, тронула шрамы на подбородке и на правой скуле. Глупое сердце заходилось в груди, стучало куда громче и чаще, чем за миг до убийства Глотки. Надо полгать, это была добрая примета, только очень не к месту. Учащенное сердцебиение и глупость считаются приметами любви. С другой стороны, этот назойливый стук мешал мне сосредоточиться. Я и забыла, каково быть с ним рядом. Нас обвивал горячий пар, отгораживал от бассейна и от мира.

Рук не пытался отвести мою руку. Он стоял по грудь в воде, неподвижно, но в боевой готовности – он всегда был начеку, даже во сне – и следил за мной, как кулачный боец следит за движениями противника в начале схватки. Я уронила руку и на шаг отступила.

– Будь ты расторопней, – сказала я, – может, я бы тебя поменьше колотила.

– Как твои ребра? – фыркнул он в ответ.

Моя рука погладила скрытый водой бок. На месте зажившего перелома на кости еще прощупывался рубец.

– Бедиса создала, ты украсил.

– Долго заживало?

– Пару месяцев. Урок того стоил.

– Урок? – Он поднял брови.

– Не оттопыривай локти, пока не увидишь удара.

– Ребяческая ошибка.

– Я и была ребенком.

– Охрененная злобная милая крошка.

– Больше охрененная, злобная или милая?

– Три в одном и в высшей степени.

– Люблю, когда меня ценят по достоинству, – подмигнула я ему.

Я дышала горячо и часто, как всегда перед дракой, и сердце по-прежнему билось в груди, точно тревожный колокол на пограничной заставе. Рук пробежал взглядом по моей груди и ниже.

– Шрамов прибавилось.

Я кивнула на выпуклый рубец у него на плече: след тяжелой колотой раны. В Сиа его еще не было.

– Не только у меня.

– Уговариваю себя, уговариваю бросить воевать, – пожал он плечами. – Заняться, к примеру, гончарным ремеслом. Да все не соберусь.

– Какими мы созданы, такие и есть.

– Подобный взгляд на мир, – отметил он, – оставляет мало места внутреннему развитию.

– Питон с годами не вызревает в лилейную розу.

Рук внимательно посмотрел на меня и покачал головой. Другой мог бы таким образом признать поражение. Только Рук не из тех, кто сдается.

– Ты что здесь делаешь, Пирр?

Я взглянула ему за плечо, будто высматривая Глотку. За то время, пока мы не виделись, он, если на то пошло, еще нарастил мышцы: стал не просто сильней, а тверже, словно статуя, водруженная посреди бань.

– Надо полагать, то же, что и ты, – отчеканила я.

– Напрасно ты так думаешь, разве что и ты вытащила записку из кармана мертвеца.

– Предпочитаю не трогать одежду мертвецов, – сказала я, вскинув бровь.

– Достойно восхищения, но при моем роде занятий не всегда практично.

– Значит, правда, что Аннур поставил тебя над зелеными рубашками?

Он кивнул:

– Лучше бы я и дальше дрался на кулаках в Сиа. Так было бы честнее.

– Кажется, город под твоим присмотром процветает, – заметила я, снова обведя взглядом бани.

– Ты давно здесь?

– Достаточно, чтобы увидеть, что нигде не полыхает.

– Не слишком на это полагайся. Если город торчит посреди клятой реки, его так сразу не запалишь.

– Буду иметь в виду.

Высоко над нами в темных клубах пара зазвонил вечерний колокол – отбил час, который я назначила в записке. Басовые ноты отозвались у меня в груди. Рук дождался последнего удара и покачал головой:

– Он не придет.

– Кто? – Я склонила голову.

– Тот, кого ты ждешь.

– Откуда тебе знать, что это «он»? – брюзгливо вопросила я. – Следишь за расписанием моих банных встреч?

– Я знаю, что ты ждешь мужчину, потому, что его нашли на задах «Бронзового крокодила» с перерезанным горлом – кровь стекала в канал через отхожую дыру. При нем было послание. – Рук похлопал себя по голой груди, показывая место, где я спрятала записку. – В нем назначено свидание. Здесь.

Он тихонько хлопнул по воде перед собой.

– Сейчас.

– А… – Я дала звуку место и время. – А я тут при чем?

– Ты здесь.

Я окинула взглядом огромное пространство.

– Как и тысячи прочих.

– У прочих другие дела.

– А ты ничего не знаешь о моих делах.

– Вот именно, – кивнул он.

– То есть?

– То есть шесть лет назад я пытался тебя найти. Я хороший следопыт. В легионе я занимался розыском, когда не убивал, потому аннурский кенаранг и поручил мне командовать зелеными рубашками. Ты пропала, я стал тебя искать и, представляешь, что обнаружил?

Я постучала себя пальцем по губам.

– Ничего?

– Довольно примечательное «ничего». Женщина, умеющая драться не хуже меня, а с ножом в руках как бы не лучше, возникает невесть откуда, месяцами блистает – конечно, вместе со мной – среди кулачных бойцов большого аннурского города, а потом исчезает. Ее никто не знает. Ее никто не натаскивал, никто вместе с ней не учился. Она как с луны свалилась, никто ее не видел ни до, ни после. – Говоря, он приближался ко мне, медленно, но неуклонно, как вода в прилив, пока не оказался нос к носу. – И вот, после шести лет в нетях, она обнаруживается здесь, точно в том месте, где было назначено тайное свидание убитому аннурскому легионеру – не просто легионеру, а целому легату. Да еще точно в назначенное время.

Я облизнула губы:

– Воображаю, как ты удивился.

– Напротив, – покачал головой Рук. – Я чувствую, как начинает наконец закрываться старая рана, как из давних загадок понемногу сплетается что-то цельное.

– Ну, раз оно само собой сплетается, я тебе ни к чему.