Текст книги "Дракула"

28 июля

Четыре дня ада; попали в какой-то водоворот, буря не затихает. Спать некогда. Люди выбились из сил. Не знаю даже, кого поставить на вахту. Вызвался добровольцем второй помощник – у команды появилась возможность поспать несколько часов. Ветер слабеет. Волны еще велики, но море уже спокойнее, и корабль не так бросает.

29 июля

Еще одна беда. Сегодня ночью команда слишком устала, и на вахте стоял всего один человек – второй помощник. Когда утром матрос пришел сменить его, то никого не нашел, кроме рулевого, и поднял шум, все выбежали на палубу. Провели тщательный обыск – и никого. Теперь я без второго помощника, а команда в панике. Мы с первым помощником решили носить при себе пистолеты и быть начеку.

30 июля

Вчера вечером мы радовались: Англия уже близко. Погода чудная, идем на всех парусах. От усталости я просто свалился и крепко заснул. Меня разбудил помощник и сообщил, что исчезли оба вахтенных и рулевой. На шхуне остались только помощник, два матроса и я.

1 августа

Два дня туман, на горизонте – ни одного паруса. Надеялся, что в Английском канале смогу подать сигнал о помощи или зайти в какой-нибудь порт. Но мы вынуждены плыть по ветру: нет сил управлять парусами. Но спускать их не решаемся, потому что не сможем поднять вновь. Кажется, мы обречены. Теперь и первый помощник сник, даже больше, чем остальные. Его сильный характер как бы исподволь сработал против него. Матросы уже за пределами страха, работают бесстрастно и терпеливо, готовые к худшему. Они – русские, он – румын.

2 августа, полночь

Задремал на несколько минут и проснулся от крика как будто у моей двери. В тумане ничего не было видно. Бросился на палубу и столкнулся с помощником. Он сказал, что тоже прибежал на крик; вахтенного на месте не оказалось. Еще один исчез. Господи, помоги нам! Помощник говорит, что мы уже прошли Дуврский пролив, он видел Норт-Форленд, когда туман рассеялся, – как раз в тот момент и раздался крик матроса. Если так, то мы уже в Северном море, но только Бог может провести нас сквозь туман, который будто преследует нас. Но Бог, кажется, нас покинул.

3 августа

В полночь я пошел сменить рулевого, но у штурвала никого не оказалось. Ветер не утихал и гнал шхуну прямо по курсу. Я не решился оставить штурвал и позвал помощника. Через несколько секунд он выскочил на палубу в нижнем белье. И выглядел изможденным, глаза безумные – опасаюсь за его рассудок. Подбежав, он сипло зашептал мне на ухо, будто боясь, что сам воздух его подслушает: «Оно здесь, теперь-то я знаю. Вчера ночью, на вахте, я видел его – оно внешне как человек, высокий, худой, мертвенно-бледный. Стояло на носу и осматривалось. Я подкрался к нему и ударил ножом, но клинок прошел сквозь него как сквозь воздух. – И помощник вытащил нож и с яростью рассек им воздух. – Но оно здесь, и я найду его. Оно в трюме, возможно, в одном из ящиков. Открою их все один за другим и посмотрю. А вы управляйте шхуной». И, приложив палец к губам, с угрожающим видом он направился вниз. Поднялся порывистый ветер, я не мог оставить штурвал. Помощник появился вновь – с ящичком для инструментов, с фонарем – и начал спускаться в ближний люк. Он обезумел, совсем взбесился, он бредил, остановить его было невозможно. Впрочем, содержимому ящиков он повредить не мог: в накладной указано «земля» – ничего с ней не случится.

Я остался у руля и веду эти записи. Полагаюсь только на Бога и жду, когда рассеется туман. Тогда, если не смогу по ветру загнать шхуну в какую-нибудь гавань, обрублю паруса и подам сигнал бедствия.

Теперь почти все уже кончено. Только я понадеялся, что помощник наконец успокоится – слышал стук его молотка из трюма и думал, работа пойдет ему на пользу, – как вдруг раздался страшный крик, от которого кровь в моих жилах застыла, и он, совершенно не в себе, с блуждающим взглядом и искаженным от страха лицом, пулей выскочил из трюма. «Спасите! Спасите!» – кричал безумец, озираясь в тумане. Ужас его сменился отчаянием, и он произнес уже спокойнее: «Уйдем вместе, капитан, пока не поздно. Он там. Теперь я понял, в чем секрет. Море спасет меня от него, это единственный выход!»

И прежде чем я успел сказать хоть слово или остановить его, помощник вскочил на фальшборт и бросился в море. Мне кажется, теперь я тоже понимаю, в чем секрет: этот сумасшедший уничтожил людей, одного за другим, а теперь сам последовал за ними. Да поможет мне Бог! Как я отвечу за все эти ужасы по прибытии в порт? И когда же я наконец там окажусь? Да и случится ли это когда-нибудь?

4 августа

По-прежнему туман, сквозь который не могут пробиться лучи восходящего солнца. Как и всякий моряк, я нутром чувствую наступление рассвета, а почему – и сам не знаю. Не решился спуститься в трюм и оставить штурвал: так и провел всю ночь и в сумраке увидел его! Прости меня, Господи, но помощник был прав, прыгнув за борт: лучше умереть достойно; умереть, как подобает моряку – в море – кто ж тут поспорит. Но я капитан и не имею права покинуть корабль. Однако все же перехитрю этого дьявола, это чудовище: когда силы начнут оставлять меня, привяжу руки к штурвалу, а с ними – то, к чему он – или оно – не посмеет прикоснуться. И тогда пусть дует любой ветер – попутный или нет, но я спасу свою душу и капитанскую честь.

Слабею, а ночь уже приближается. Надо быть готовым ко встрече с ним… Если я погибну, может быть, кто-нибудь найдет эту бутылку и поймет… если же нет… что ж, пусть никто не усомнится в том, что я был верен своему долгу. Господи, Пречистая Дева и святые угодники Божии, помогите бедной заблудшей душе, старавшейся исполнить свой долг…

Конечно, вопрос о виновном остается открытым. Нет никаких неопровержимых свидетельств; непонятно, кто же все-таки убийца – не сам ли капитан? Почти все в Уитби считают капитана героем, ему устроят торжественные похороны, уже решено, что гроб с его телом провезут вверх по реке Эск в сопровождении целой флотилии, а затем – назад, к пирсу Тейт-Хилл, где на кладбище он и будет предан земле. Владельцы более ста судов уже вызвались принять участие в церемонии прощания.

Никаких следов громадной собаки; многим ее жаль, поэтому, вполне вероятно, город взял бы ее под опеку. Завтра состоятся похороны капитана. Отныне еще одной тайной моря станет больше.

Дневник Мины Меррей

8 августа

Люси вела себя этой ночью беспокойно, и я тоже не смогла толком выспаться. Шторм был ужасный, при каждом завывании ветра в трубах я невольно вздрагивала. При наиболее резких порывах казалось, будто где-то вдалеке стреляют из пушек. К моему удивлению, Люси спала крепко, хотя во сне дважды вставала и начинала одеваться. К счастью, я всякий раз вовремя просыпалась, и мне удавалось, не разбудив ее, уложить в постель. Лунатизм – непостижимое, странное явление: при любом физическом препятствии сомнамбула отменяет свою прогулку и возвращается в постель.

Рано утром мы встали и отправились к гавани – узнать, что там ночью произошло. Народу гуляло мало, хотя светило солнце, а воздух был чист и свеж. Большие, мрачноватого вида волны, казавшиеся черными по контрасту с белоснежной пеной на гребнях, врывались в гавань через узкий проход, напоминая задиру, протискивающегося сквозь толпу. Как бы там ни было, а я порадовалась, что Джонатан был на суше прошлой ночью. Впрочем, на суше ли? Где он? Как он? Я все больше беспокоюсь за него. Если бы только знать, что делать, я на все готова!

10 августа

Похороны бедного капитана проходили очень трогательно. Кажется, присутствовали все суда и суденышки порта, а их капитаны на собственных плечах несли гроб от пирса Тейт-Хилл до кладбища. Мы с Люси пришли на нашу скамью пораньше, траурный кортеж как раз двинулся вверх по реке к виадуку, а затем повернул обратно. Нам было видно все как на ладони. Похоронили несчастного недалеко от нашей скамьи, так что мы наблюдали, как его гроб опускали в могилу.

Люси, бедняжка, очень расстроилась. И никак не могла успокоиться; боюсь, сказывается ее лунатизм. Странно, что Люси не говорит мне о причине своего беспокойства, хотя, возможно, она и сама не может понять, в чем дело.

Подействовала на нее и смерть бедного мистера Суэйлза, которого сегодня утром со сломанной шеей нашли подле нашей скамьи. По словам доктора, он упал с нее, видимо чего-то сильно испугавшись – на лице у него застыло выражение такого несказанного ужаса, что, по словам нашедших его людей, у них мурашки побежали по коже. Милый, славный старик! Может быть, пред ним предстала сама Смерть!

Люси такая впечатлительная, она гораздо чувствительнее других. Только что она разволновалась из-за пустяка, которому я не придала особого значения, хотя очень люблю животных. Дело в том, что один человек, который часто наблюдал отсюда за лодками, пришел сюда, как обычно, с собакой. Они всегда вместе. И оба очень спокойные: ни разу не видела, чтобы он сердился, а она лаяла. Но во время панихиды собака ни в какую не хотела подойти к своему хозяину, сидевшему рядом с нами на скамье, а, остановившись в нескольких ярдах, начала лаять и выть. Мужчина говорил с нею ласково, потом строго и, наконец, сердито, но она все равно не унималась, продолжая выть, будто взбесилась. Глаза у нее сверкали, шерсть встала дыбом, как хвост у разгневанной кошки. В конце концов хозяин разозлился, подбежал к ней, пнул ее, схватил за загривок и швырнул на надгробную плиту, рядом с которой стояла наша скамья. Едва коснувшись камня, бедняжка тут же затихла и начала дрожать. Она не пыталась сойти с плиты, а припала к ней, съежилась и тряслась в таком ужасе, что все мои попытки успокоить ее оказались безуспешны. Люси тоже переполняла жалость, но она даже не пыталась погладить собаку, а лишь смотрела на нее в таком отчаянии, что мне стало больно. Мне кажется, она слишком ранима и в жизни ей будет нелегко. Наверняка ночью ее будут преследовать кошмары, для нее слишком уж много всего: и корабль, управляемый привязанным к штурвалу мертвецом с распятием и четками, и душераздирающие похороны, и собака, охваченная то бешенством, то страхом.

Я решила, что будет лучше, если Люси ляжет спать после того, как устанет физически, поэтому повела ее гулять по утесам в бухту Робин Гуда и обратно. Надеюсь, теперь ей не захочется бродить во сне.

Глава VIII

Дневник Мины Меррей

Тот же день. 11 часов вечера

Ну и устала же я! Если бы не моя твердая решимость регулярно вести дневник, сегодня вечером ни за что бы не открыла его. Мы совершили замечательную прогулку. Люси вскоре повеселела – наверное, благодаря чудесным коровам: когда мы гуляли в поле недалеко от маяка, они из любопытства двинулись в нашу сторону и до смерти нас напугали. В результате мы забыли обо всем – правда, никуда не делось беспокойство за близких – и начали новую жизнь. В бухте Робин Гуда напились превосходного крепкого чая в маленькой старомодной гостинице, эркер которой выходил прямо на прибрежные скалы, поросшие водорослями. Боюсь, мы шокировали бы своим аппетитом любую «новую женщину». Мужчины, слава богу, более терпимы. Потом пешком пошли домой и часто останавливались отдохнуть, хотя панически боялись диких быков, которые здесь встречаются.

Люси очень устала, и мы решили, как только доберемся до дома, сразу лечь спать. Однако пришел молодой викарий – миссис Вестенра пригласила его к ужину, – и нам с Люси пришлось сидеть за столом, изо всех сил борясь со сном; я чувствовала себя прямо-таки героиней. По-моему, епископам надо собраться и подумать о воспитании более внимательных и деликатных священников, которые бы не навязывали своего присутствия девицам, явно усталым и обессиленным.

Сейчас Люси спит и дышит ровно. Щеки у нее горят – какая она красивая! Если мистер Холмвуд влюбился в нее, видя ее только в гостиной, представляю, что бы с ним было, если б он увидел ее теперь. Вполне возможно, однажды всем этим «новым женщинам» – писательницам придет в голову, что будущим супругам нужно увидеть друг друга спящими, прежде чем делать предложение или принимать его. Впрочем, когда-нибудь «новая женщина», наверное, откажется от унизительной необходимости «принимать предложение» и будет делать его сама. И вероятно, преуспеет в этом! Какое-никакое, а утешение. Как я рада, что сегодня Люси, кажется, получше. Очень надеюсь, что кризис миновал и ее тревожные сны прекратились. Я была бы совсем счастлива, если бы только знала, что́ с Джонатаном… Господи, спаси и сохрани его!

11 августа, 3 часа утра

Вновь за дневником. Не спится. Слишком взволнована, чтобы заснуть. Произошло нечто кошмарное. Вечером не успела я закрыть дневник, как сразу же провалилась в сон… Потом внезапно проснулась, охваченная чувством тревоги и страха. В комнате было темно, ничего не видно; я пробралась к Люси и ощупала ее постель – она оказалась пуста. Я зажгла спичку – Люси не было и в комнате. Дверь закрыта, но не заперта, хотя я ее запирала. Не решившись будить мать Люси – последнее время она чувствует себя неважно, – я оделась и отправилась на поиски сама. Выходя из комнаты, посмотрела, в чем ушла Люси, чтобы понять ее намерения. Если в халате, значит, она дома, в платье – где-то на улице. И то и другое оказалось на месте. Слава богу, она в ночной сорочке – значит, где-то здесь.

Спустилась вниз: в гостиной ее не обнаружила. Тогда с холодеющим сердцем заглянула в другие комнаты – ее не было. Входная дверь оказалась открыта – не настежь, а просто не задвинут засов. Странно, обычно прислуга тщательно запирает эту дверь на ночь, поэтому я заподозрила, что Люси вышла на улицу в чем была. Раздумывать было некогда, тем более что смутный томительный страх лишил меня способности вникать в детали. Я закуталась в большую теплую шаль и выскочила из дому.

Пробило час, а я все еще ходила по нашей улице – на ней не было ни души. Пробежала по Северной террасе, но никаких признаков фигуры в белом. Стоя на краю Западного утеса над молом, я попыталась через гавань разглядеть Восточный утес – не знаю, в надежде или страхе, что Люси там, на нашей любимой скамейке. Было яркое полнолуние, но темные, бегущие по небу облака создавали удивительную игру света и тени. Сначала я ничего не могла разглядеть: церковь Святой Марии и все вокруг оказалось в тени проплывавшего облака. Но вот оно проплыло, и я увидела руины аббатства; затем узкая полоска света рассекла темноту и выхватила из нее церковь и кладбище. Мои ожидания оправдались: в серебряном сиянии луны я различила белую как снег фигуру, полулежащую на нашей любимой скамейке, а над ней склонилась, мне почудилось, черная тень. Но тут новое облако мгновенно покрыло все мраком, и я не успела толком разглядеть и понять, был ли это зверь или человек. Не дожидаясь, пока снова прояснится, я бросилась по ступенькам вниз на пирс, потом мимо рыбного базара к мосту – это был единственный путь к Восточному утесу.

Город как вымер – ни души. Тем лучше: никто не увидит Люси в таком ужасном состоянии. Время и дорога показались мне бесконечными, колени у меня дрожали, я задыхалась, взбираясь по нескончаемым ступенькам к аббатству. Наверное, я бежала быстро, хотя у меня было ощущение, будто ноги мои налиты свинцом, а суставы не гнутся.

Ближе к вершине я даже сквозь тьму различила скамью и белую фигуру. А над нею – я не ошиблась – склонилась длинная и черная тень. В страхе я закричала: «Люси! Люси!» Тень подняла голову, и я увидела бледное лицо и красные сверкающие глаза. Люси не отвечала, и я ринулась к воротам кладбища, влетела в них – на минуту церковь закрыла от меня мою подругу. Когда я выскочила из-за церкви, облако прошло, луна ярко осветила Люси с откинутой на спинку скамьи головой. Около нее никого не было…

Я наклонилась над ней – она спала, полуоткрыв рот, и тяжело дышала, как будто ей не хватало воздуха. Потом она бессознательно подняла руку и потянула воротник ночной рубашки, прикрывая шею, при этом зябко поежилась. Я накинула на нее свою теплую шаль, плотно стянув концы у шеи, чтобы Люси не простудилась. Опасаясь слишком резко разбудить ее и желая оставить свободными руки, чтобы ее поддерживать, я закрепила ей шаль под самым подбородком большой английской булавкой, но, видимо, от волнения неосторожно уколола или оцарапала ее, потому что вскоре, начав дышать ровнее, она снова прижала руку к горлу и застонала.

Хорошенько закутав спящую и надев ей на ноги свои туфли, я начала потихоньку будить ее. Сначала бедняжка не реагировала, потом сон ее стал тревожнее, она то стонала, то вздыхала. Поскольку время шло быстро, а мне хотелось поскорее отвести Люси домой, я энергичнее потормошила ее, и наконец моя подруга открыла глаза и проснулась. Она не удивилась, увидев меня, и, должно быть, не сразу поняла, где находится. Люси всегда очаровательна, когда просыпается, даже сейчас – когда ей холодно и она в ужасе от того, что проснулась ночью на кладбище, раздетая, – она не утрачивает своей прелести. Дрожа, она прильнула ко мне. Я предложила ей поскорее пойти домой – ни слова не говоря, она встала и послушно, как ребенок, пошла за мною. Идти босиком по гравию было больно, и я невольно морщилась. Люси, заметив это, хотела немедленно вернуть мне туфли, но я категорически отказалась. И все же, когда мы вышли с кладбища на дорогу, я, потерев ногой о ногу, обмазала их грязью из лужи, образовавшейся во время шторма, – если мы встретим кого-нибудь, будет незаметно, что я босиком.

Нам повезло: мы дошли до дому, никого не встретив. Лишь однажды увидели идущего впереди, кажется, не совсем трезвого мужчину, спрятались в арке и подождали, пока он не поднялся по ведущей круто вверх узкой улочке – в Шотландии у таких проулков даже особое название – и не исчез из виду. У меня так сильно колотилось сердце, что несколько раз я чуть не потеряла сознание – очень беспокоилась за Люси, не только за ее здоровье, но и за репутацию, если эта история получит огласку.

Дома мы первым делом вымыли ноги, помолились, поблагодарив Бога за спасение, и я уложила Люси спать. Прежде чем заснуть, она просила, просто умоляла меня никому, даже матери, не говорить ни слова о ее ночном приключении. Сначала я колебалась, но, вспомнив о состоянии здоровья миссис Вестенра и понимая, что такая история, если о ней прознают, может быть – и наверняка будет – ложно истолкована, пообещала Люси молчать. Надеюсь, я правильно рассудила. Заперев дверь, я привязала ключ к запястью; надеюсь, сегодня уже ничего больше не случится. Люси крепко заснула. Первые лучи солнца осветили морскую гладь.

Тот же день, полдень

Все хорошо. Люси спала, пока я ее не разбудила. Ночное приключение как будто не только не повредило ей, но даже пошло на пользу: она выглядит сегодня утром лучше, чем в последние недели. Я расстроена лишь тем, что по неловкости задела ее булавкой, да так сильно, что проколола ей кожу на шее: там видны две малюсенькие красные точки, а на тесьме ее ночной сорочки – пятнышко крови. Когда я, обеспокоенная этим, извинилась перед нею, она рассмеялась и обняла меня, сказав, что даже ничего не чувствует. К счастью, шрама не останется – такие крохотные ранки.