Текст книги "Дракула"

– Можете дать мне еще три дня? И тогда я уберу их.

Конечно, я согласился. Но за ним нужен глаз да глаз.

18 июня

Теперь Ренфилд занялся пауками. Он запихал в коробку несколько крупных экземпляров. И кормит их своими мухами, количество которых заметно поубавилось, несмотря на то что он тратит половину своего рациона, чтобы приманивать их с улицы.

1 июля

Пауки Ренфилда стали такой же напастью, как и мухи.

И сегодня я сказал, что следует от них избавиться. Он очень расстроился; тогда я предложил ему расстаться хотя бы с частью из них. На это он с легкостью согласился, и я дал ему тот же срок. Ренфилд вызывает у меня сильное отвращение – во время нашего разговора в палату, жужжа, влетела жирная мясная муха, он поймал ее, с видом триумфатора подержал ее несколько секунд между указательным и большим пальцами, а потом, прежде чем я сообразил, что́ он намерен сделать, кинул в рот и съел. Я стал бранить его, но он спокойно возразил, что это очень вкусно, полезно, это жизнь, настоящая жизнь и источник жизненной энергии для него. Это навело меня на мысль, точнее, побудило проследить, как он будет избавляться от пауков. Очевидно, у Ренфилда на уме что-то серьезное – он не расстается с маленькой записной книжкой и часто делает в ней пометки. Страницы ее сплошь испещрены цифрами, в основном однозначными, которые он складывает столбиком, полученные же результаты снова складывает, как будто, по выражению финансовых ревизоров, «подводит баланс».

8 июля

В его безумии есть некая закономерность, и у меня возникли кое-какие догадки. Возможно, они скоро оформятся в общую, еще смутную теорию, а уж затем… ох уж это мне подсознательное мышление! Когда же наконец оно уступит дорогу своему брату – сознанию.

Уже несколько дней не виделся со своим «приятелем», так что при встрече сразу заметил перемены, которые за это время с ним произошли. В общем, перемены не бог весть какие, ну разве что он почти избавился от своих прежних любимцев и завел нового: умудрился поймать воробья и уже отчасти приручил его, прибегнув к своему испытанному и предельно простому способу. В итоге поголовье пауков значительно сократилось. Оставшиеся же особи хорошо откормлены – Ренфилд все еще добывает мух, приманивая их едой.

19 июля

Мы прогрессируем. У моего «приятеля» теперь целое семейство воробьев, от мух и пауков и следа почти не осталось. Когда я вошел в палату, Ренфилд бросился ко мне и стал просить меня о большом одолжении – об очень, очень большом одолжении! – и при этом ластился ко мне, как собака. Я спросил его, о чем речь, и он ответил с каким-то упоением:

– Котеночка, такого маленького, хорошенького, гладкого, игривого котеночка, я буду с ним играть, учить его и кормить – кормить, кормить и кормить!

Его просьба не застала меня врасплох – я заметил: его любимцы быстро увеличиваются в размерах. Но я не хотел, чтобы чудное семейство ручных воробьев было уничтожено, подобно мухам и паукам. Поэтому я обещал ему подумать и спросил, не подойдет ли ему больше кошка. Пыл, с которым он ответил, выдал его:

– О да, мне бы хотелось кошку! Я попросил котенка, боясь, что вы откажете мне в кошке. Но в котенке-то мне не откажут?

Я покачал головой и сказал, что сейчас, пожалуй, это невозможно, но обещал ему подумать. Лицо у него помрачнело, а в глазах вспыхнул сигнал опасности – неожиданно злобный взгляд искоса, таивший в себе жажду крови. У этого человека потенциальная мания убийства. Попробую удовлетворить его страстное желание завести кошку и понаблюдаю, к чему это приведет. Возможно, тогда ситуация прояснится.

10 часов вечера

Я вновь зашел к нему. Он сидел в углу, погруженный в раздумья. Увидев меня, он бросился на колени, умоляя разрешить ему завести кошку, и уверял, что от этого зависит его выздоровление. Однако я был непреклонен; тогда он молча вернулся в угол, сел и стал грызть ногти. Зайду посмотреть на него с утра пораньше.

20 июля

Навестил Ренфилда рано утром, до обхода дежурного врача. Он уже встал, мурлыкал какую-то мелодию и сыпал на подоконник сахар, который сберег, очевидно, чтобы снова ловить мух; он делал это ловко и с удовольствием. Я огляделся и, не увидев его птиц, спросил, куда же они подевались. Не оборачиваясь, он ответил, что улетели. В комнате на полу валялись несколько перьев, а на подушке я заметил пятнышко крови. Я ничего не сказал, но, уходя, поручил санитару поставить меня в известность, если в течение дня с Ренфилдом произойдет что-нибудь необычное.

11 часов утра

Только что ко мне зашел санитар и сообщил, что Ренфилду было очень плохо, его рвало перьями.

– По-моему, доктор, он съел своих птиц – просто хватал и глотал их живьем!

11 часов вечера

Дал Ренфилду сильную дозу снотворного, чтобы он заснул, а я меж тем заглянул в его записную книжку. Брезжившая в моем мозгу догадка окончательно оформилась, гипотеза подтвердилась: я имею дело с маньяком-убийцей особого рода. Мне придется дать определение ему как типу «маньяк-зоофаг» (пожирающий все живое); мой пациент одержим желанием поглотить как можно больше жизней – по восходящей: пауку он скормил множество мух, птице – множество пауков, множество птиц были предназначены кошке. Что же будет дальше? Вероятно, эксперимент стоит продолжить. Однако пойти на это можно, только имея достаточно оснований. Опыты на животных когда-то высмеивались, но посмотрите сегодня на результаты! А как развивать самую сложную область науки – изучение мозга? Если бы я постиг тайну церебрального механизма, если бы подобрал ключ к фантазиям хоть одного безумца, то мне бы удалось вывести мою науку на такой уровень, по сравнению с которым физиология Бердон-Сандерсона или учение о мозге Ферье померкли бы, оказались бы просто пустым звуком. Лишь бы это было оправданно! Но мне не стоит думать об этом слишком много, а то искушение чересчур велико и, пожалуй, перетянет чашу весов, ведь, возможно, у меня самого мозг устроен как-то по-особенному.

Как складно рассуждал Ренфилд! Сумасшедшие всегда кажутся вполне логичными в определенных пределах. Хотел бы я знать, во сколько жизней он оценит жизнь человека, хотя бы одну. Итог он подвел точно – закрыл счет, а сегодня начал все заново. Многие ли из нас способны каждый день открывать новый счет?

Еще вчера мне казалось, что рухнули все надежды и жизнь моя кончилась, но я все-таки открыл новый счет. И буду вести его до тех пор, пока Великий Счетовод, суммировав все и подведя баланс прибылей и потерь, не подведет черту в моем гроссбухе. О Люси, Люси, я не могу сердиться на тебя и своего друга, чье счастье стало твоим; я должен жить дальше, утратив всякую надежду, и работать. Работать! Работать!

Будь у меня стимул такой же мощный, как у моего бедного безумца, – подлинный, бескорыстный источник, заставляющий работать, – это было бы воистину счастьем.

Дневник Мины Meppeй

26 июля

Очень тревожусь, и единственное, что меня успокаивает, – это возможность высказаться в дневнике; мне кажется, я нашептываю кому-то что-то по секрету и одновременно внимаю своему шепоту. И конечно, стенографическая запись существенно отличается от обычной.

Меня беспокоят Люси и Джонатан. Когда от Джонатана не было вестей, я очень волновалась. Но вчера милый, добрый мистер Хокинс переслал мне письмо от него. Как раз перед этим я хотела узнать у мистера Хокинса, что слышно из Трансильвании, а он, оказывается, только что получил письмо Джонатана, а в нем письмецо для меня, всего одна строчка: Джонатан выезжает домой из замка Дракулы; не понимаю, в чем дело, и мне как-то не по себе. А тут еще Люси, хотя выглядит и чувствует себя хорошо, вернулась к своей привычке бродить во сне. Мы с ее матерью, обсудив это, решили запирать на ночь дверь нашей спальни. Миссис Вестенра вбила себе в голову, что лунатики непременно разгуливают по крышам домов или по краю обрыва, а когда внезапно пробуждаются, то падают вниз с душераздирающим криком, который разносится по всей округе. Бедняжка, она действительно боится за дочь, даже призналась мне, что это у Люси наследственное – от отца, который часто вставал по ночам, одевался и выходил, если его не остановить.

Осенью у Люси свадьба, и она уже обдумывает, как все устроит в своем будущем доме. Я хорошо ее понимаю, сама мечтаю о том же, только нам с Джонатаном придется начать новую жизнь скромнее – нам будет трудно сводить концы с концами. Мистер Холмвуд, точнее, достопочтенный сэр Артур Холмвуд, единственный сын лорда Годалмина, приедет сюда, как только сможет оставить Лондон: его отец нездоров. Милая Люси, наверное, считает часы до его приезда. Она хочет показать ему нашу скамейку на кладбищенском утесе и живописную панораму Уитби. Возможно, именно ожидание и выбивает ее из колеи, но она поправится, как только приедет ее жених.

27 июля

От Джонатана никаких вестей. Очень беспокоюсь, хотя пока особых причин вроде бы нет. Ну хоть бы еще одну строчку получить от него! Лунатизм Люси прогрессирует, каждую ночь просыпаюсь оттого, что она ходит по комнате. К счастью, сейчас тепло – бедняжка не простудится, зато на мне начали сказываться постоянная тревога и беспокойный сон. Я стала нервной, плохо сплю. Слава богу, хоть в остальном Люси здорова. Мистера Холмвуда неожиданно вызвали в Ринг, их семейную усадьбу, – к отцу, который разболелся не на шутку. Встреча с Артуром откладывается, и Люси расстроена, но на ее внешнем виде это не сказывается. Она немного поправилась, на щеках появился нежный румянец, прежняя бледность прошла. Молюсь, чтоб все у нее было хорошо.

3 августа

Прошла еще неделя – никаких вестей от Джонатана, даже у мистера Хокинса. Очень надеюсь, он здоров, иначе наверняка сообщил бы. Перечитываю его последнее письмо, и меня одолевают сомнения. Как-то непохоже на Джонатана, хотя, несомненно, почерк его.

Люси на этой неделе спала довольно хорошо, гуляла по ночам мало, но с ней происходит что-то странное, совершенно мне непонятное. Она как будто следит за мной; даже когда бродит во сне, пытается открыть дверь и, обнаружив, что она заперта, ищет ключи по всей комнате.

6 августа

Прошло еще три дня, по-прежнему никаких вестей. Неопределенность гнетет меня. Если б знать, куда писать или ехать, было бы легче. Но о Джонатане с тех пор, как пришло его последнее письмо, ничего не известно. Боже, дай мне терпения!

Люси возбуждена еще более, чем прежде, но в целом чувствует себя хорошо. Вчера ночью погода испортилась, рыбаки говорили, что будет шторм. Как бы мне хотелось научиться предугадывать погоду по тем знакам, которые она подает!

Сегодня пасмурно. Пока я писала, солнце скрылось за тяжелыми тучами, где-то высоко над Кеттлнессом. Все стало серым, кроме зеленой травы, которая на таком фоне кажется изумрудной; серый земляной утес; серые облака, сквозь которые у дальнего их края просвечивает солнце, нависли над серым морем, а к нему, как серые пальцы, тянутся песчаные отмели и песочные насыпи. С моря на сушу надвигается туман, волны с ревом набегают на отмели. Горизонт тонет в сером тумане. Безграничный простор, тучи громоздятся, словно исполинские скалы, а над морем предвестием неотвратимого рока навис зловещий гул. На берегу сквозь пелену тумана виднеются темные фигурки людей, проходящих, как деревья. Рыбачьи лодки спешат домой, в гавань, и то появляются, то исчезают в волнах прибоя. Вот идет мистер Суэйлз. Он направляется прямо ко мне, и по тому, как он здоровается, приподнимая шляпу, вижу: ему хочется поговорить со мной…

Меня тронула перемена в бедном старике. Сев подле меня, он заговорил очень мягко:

– Мне нужно кое-что сказать вам, мисс.

Ему было явно неловко, поэтому я взяла его старческую морщинистую руку, попросила не смущаться и говорить откровенно; не отнимая руки, он сказал:

– Боюсь, дорогая моя, я напугал вас на прошлой неделе ужасами о мертвецах, что не входило в мои намерения. Мне бы хотелось, чтобы вы узнали об этом, пока я жив. Мы, старики, глупые – уже одной ногой в могиле, а все стараемся не думать о ней, но и грех на себя брать не желаем; вот и решил я с вами объясниться, душу облегчить. Но, видит Бог, мисс, я не боюсь смерти, совсем не боюсь, просто неохота умирать, но ничего не поделаешь. Мой конец уже близок, я стар, сто лет – мало кто на такое рассчитывает. Знаю, старуха уже точит свою косу. Видите, никак не могу избавиться от дурной привычки сетовать, все ропщу и ропщу. Скоро уж ангел смерти вострубит надо мною. Но не нужно горевать, милая! – воскликнул старик, заметив, что я пла́чу. – Если даже сегодня ночью он придет ко мне, я готов откликнуться на его зов. Жизнь-то ведь наша и есть только ожидание чего-то большего, чем наша суета, а смерть – она неминуема, она-то не подведет. А я и рад, милая, что она приближается, вот-вот нагрянет. Сидим мы тут и любуемся, а она уж на подступах. Может, этот ветер с моря несет с собой утраты и погибель, и горе, и печаль. Правда, правда! – вдруг закричал он. – Повеяло смертью. Чувствую ее приближение. Господи, дай мне силы стойко встретить ее, когда наступит мой черед!

Старый моряк благоговейно простер руки к небу и снял шляпу. Губы его шевелились будто в молитве. Помолчав несколько минут, он встал, пожал мне руку и благословил. Попрощавшись, он поковылял прочь. Я была растрогана и очень огорчена.

Появился охранник береговой службы с подзорной трубой под мышкой, я обрадовалась, увидев его. Он, как обычно, остановился поговорить со мной, но при этом глаз не сводил с какого-то странного корабля.

– Не могу понять, что за судно, – заметил он. – По виду – русское. И как-то чудно́ передвигается. Похоже, капитан не может принять решение, как быть; видит: надвигается шторм, но не знает, то ли идти на север, в открытое море, то ли войти в бухту. Вот опять, смотрите! Шхуна как будто вовсе не слушается руля – с каждым порывом ветра меняет направление. И дня не пройдет, как мы еще услышим о ней…

Глава VII

Вырезка из газеты «Дейлиграф» от 8 августа

(приложенная к дневнику Мины Меррей).

От собственного корреспондента в Уитби

Мы только что пережили один из самых сильных и внезапных штормов. В тот день было довольно жарко, что вполне обычно для августа. В субботу вечером стояла прекрасная погода; в живописных окрестностях Уитби – Малгрей-Вудс, бухте Робин Гуда, Риг-Милл, Рансуик, Стейтес – было много отдыхающих. Пароходики «Эмма» и «Скарборо» сновали вдоль побережья – перевозили на редкость большое количество пассажиров. Погода была на удивление благоприятной до обеда, а потом завсегдатаи Восточного утеса у кладбища, откуда открывается широкий обзор моря на север и восток, обратили внимание, что высоко в небе на северо-западе появились перистые облака, предвещающие дождь. Дул слабый юго-западный ветерок, обозначаемый на барометре как «№ 2: легкий бриз». Служащий береговой охраны немедленно сообщил об этом, а один старый рыбак, более полувека наблюдавший с Восточного утеса за переменами погоды, предсказал – и очень взволнованно – скорый шторм.

Закат среди живописных нагромождений облаков и туч разных оттенков был так великолепен, что на утесе у кладбища собралась целая толпа – полюбоваться этим зрелищем. Заходящее солнце начало клониться за темную линию мыса Кеттлнесс, четко вырисовывавшегося на фоне неба, и окрасило облака в самые разные цвета: огненный, багряный, розовый, зеленоватый, лиловый, все оттенки золота; кое-где виднелись небольшие, различной формы, ясно очерченные островки абсолютной черноты… Это зрелище не могло оставить равнодушными художников, и, несомненно, в следующем мае зарисовки «Перед штормом» украсят стены Королевской академии художеств и Королевского института художников-акварелистов.

Многие капитаны тогда решили, что их «мелюзга» и «мулы», как они именуют свои малые суденышки и буксиры, останутся в гавани, пока не кончится буря. На закате ветер стал затихать; к полуночи воцарились штиль, духота и гнетущее предгрозовое напряжение, которое плохо действует на чувствительных людей.

На море было мало огней – лишь несколько береговых судов, которые обычно не отходят далеко от причала, и рыбачьи лодки. Единственный парус на горизонте – иностранная шхуна, она двигалась на запад под всеми парусами. Безрассудная отвага или полное невежество капитана и его помощников стали темой для пересудов. Пока она находилась в поле зрения, с берега подавали сигналы, чтобы команда из-за приближающейся опасности спустила паруса. До самого наступления темноты шхуну видели мягко покачивающейся на волнах, ее паруса бессмысленно развевались.

Корабль наш спит,

как в нарисованной воде рисованный стоит[12]12
  Перевод Н. С. Гумилева. Цитата из «Поэмы о старом моряке» (1798) С. Т. Колриджа.


[Закрыть].

К десяти часам тишина стала совершенно невыносимой, хотя было отчетливо слышно блеяние овец в долине и собачий лай в городе, а оркестр на пирсе, исполнявший популярные, французского типа мелодии, вносил диссонанс в великую гармонию умолкшей природы. Вскоре после полуночи с моря донесся странный звук, а откуда-то сверху – зловещий глухой гул.

Буря грянула внезапно. С немыслимой быстротой преобразился весь пейзаж. Ярость вздымающихся, перекрывающих друг друга волн нарастала. Море, только что гладкое, словно зеркало, за несколько минут превратилось в ревущее, всепоглощающее чудовище. Волны с белыми гребнями бешено бились о песчаные берега и скалы, обрушивались на пирсы, омывая пеной фонари маяков, расположенных в конце каждого пирса гавани Уитби. Ветер ревел и дул с такой мощью, что даже сильный человек с трудом удерживался на ногах, да и то если удавалось мертвой хваткой вцепиться в железные стояки. Пришлось очистить пристань от толпы зрителей, иначе число жертв этой ночи стало бы значительным. И плюс ко всему с моря на берег пополз туман – белый, влажный, напоминающий привидения. Он был такой липкий, сырой и холодный, что не требовалось особой фантазии, чтобы представить себе, будто это духи погибших в море прикасались к своим живым собратьям ледяными руками смерти; многие содрогались, когда мертвенная пелена окутывала их. Временами туман рассеивался и просматривалось море в сверкании непрерывной череды молний, сопровождавшихся внезапными раскатами грома, сотрясавшими, казалось, все небо.

Открылись поразительно величественные виды – оторваться от них было невозможно: море вздымалось подобно горам, с каждым новым валом швыряя вверх клочья белоснежной пены, которые ветер подхватывал и уносил в бесконечность пространства. Время от времени, с лохмотьями на мачте вместо паруса, в поисках укрытия стремительно проносились рыбачьи лодки. Мелькали белые крылья попавшей в шторм чайки. На вершине Восточного утеса офицеры береговой охраны впервые включили недавно установленный там прожектор, и он сквозь прорехи, возникавшие в тумане, освещал поверхность моря. Пару раз это действительно помогло: например, благодаря его свету избежала крушения одна полузатопленная рыбачья лодка: проскочив в гавань, она не разбилась о пирс. Всякий раз, как очередное суденышко оказывалась в безопасности, толпа на берегу бурно ликовала, радостные крики на мгновение прорезали рев бури и затем уносились, подхваченные новым порывом ветра. Вскоре прожектор обнаружил вдали шхуну под всеми парусами – очевидно, ту самую, замеченную еще вечером. К этому времени ветер повернул к востоку; зрителей на утесе охватил ужас, когда они поняли, в какой опасности оказалась шхуна. От гавани ее отделял большой плоский риф, из-за которого в прошлом пострадало множество добротных судов; и при ветре, дувшем в этом направлении, судно не могло войти в гавань. Близился час прилива, но волны были так высоки, что вздымались, казалось, с самого дна – у их оснований просматривались прибрежные отмели, а шхуна на всех парусах неслась с такой скоростью, что, по выражению одного морского волка, «она мчалась прямиком в ад». Затем снова надвинулся туман, плотнее прежнего, влажная серая пелена, оставившая людям единственную возможность – слышать; рев бури, раскаты грома, шум могучих волн, доносившиеся сквозь влажную завесу, стали как будто еще громче и резче.

Лучи прожектора теперь были направлены на вход в гавань у Восточного пирса, где ожидалось крушение. Люди затаили дыхание, но ветер вдруг подул к северо-востоку и рассеял остатки тумана. И тогда – о чудо! – взлетая на волнах, на головокружительной скорости, загадочная шхуна, возникнув между молами, на всех парусах вошла в безопасную гавань. Прожектор ярко осветил ее, и все невольно содрогнулись: к штурвалу был привязан труп, голова его безвольно моталась из стороны в сторону при каждом покачивании корабля. И больше на палубе – ни души! Все были потрясены: никем не управляемый – разве что мертвецом! – корабль чудом вошел в гавань! Впрочем, все случилось гораздо быстрее, чем пишутся эти строки: шхуна в мгновение ока пересекла гавань и врезалась в гору песка и гравия, за долгое время намытую приливами и штормами в юго-восточном углу под Восточным утесом, известным среди местных как пирс Тейт-Хилл.

Корабль, разумеется, врезался в песочную горку на полном ходу, так что все крепления, опоры и канаты напряглись до предела, а верхняя часть мачты рухнула; но самое странное: лишь только шхуна коснулась берега, на палубу выскочила громадная собака, как будто ее вытолкнуло ударом о берег, пронеслась к носу и спрыгнула на песок. Она помчалась к утесу, на котором расположено кладбище, нависающее над проходом, ведущим к Восточному пирсу столь резко вниз, что надгробные плиты, или, как их называют на местном диалекте, «сквозные камни», обнажаются в проемах обвалов. Собака исчезла во мраке, контрастирующем с ярким лучом прожектора.

На пирсе Тейт-Хилл никого не было: жители домов, расположенных по соседству, уже спали или же находились в верхней части города. Поэтому первым на борт поднялся офицер береговой службы, дежуривший на восточной стороне гавани. Сигнальщики, управляющие прожектором, осветили вход в гавань и, ничего не заметив там, направили луч на безлюдную шхуну. Офицер побежал на корму, потом к штурвалу, наклонился, присматриваясь к безжизненному телу, и сразу отпрянул, словно чем-то потрясенный. Это усилило всеобщее любопытство, и многие бегом устремились к месту происшествия. От Западного утеса через Дробридж до пирса Тейт-Хилл путь не близок, но ваш покорный слуга – довольно хороший бегун и намного опередил остальных. Тем не менее на пирсе я увидел уже целую толпу, но береговая служба и полицейские никого не пускали на корабль. Мне же, как корреспонденту, главный смотритель порта разрешил подняться на палубу, и таким образом я оказался в числе тех немногих, кто видел мертвого моряка еще привязанным к штурвалу.

Неудивительно, что офицер был изумлен и даже потрясен: такое увидишь не каждый день. Мертвец был привязан за руки – одна поверх другой – к рукоятке штурвала. Причем та рука, которая оказалась внизу, прижимала к деревянному ободу крест с распятием, а прикрепленные к нему четки были обмотаны вокруг запястий и рулевого колеса. И все это вместе крепко-накрепко перетянуто веревками. Видимо, раньше бедняга находился в сидячем положении, но из-за свирепой бортовой качки, которой неубранные паруса только способствовали, мертвое тело швыряло из стороны в сторону, причем так сильно, что веревки врезались в мясо до кости.

Составили подробный протокол о происшествии, а доктор – военно-морской врач Дж.-М. Кэффин, проживающий на Ист-Эллиот-плейс, 33, и пришедший вслед за мной, – после осмотра заявил, что этот человек скончался предположительно два дня назад. В кармане покойного нашли тщательно закупоренную бутылку с вложенным в нее маленьким бумажным свитком, оказавшимся дополнением к судовому журналу. По мнению офицера береговой службы, этот моряк сам связал себе руки, затянув узлы зубами. То, что первым на борт шхуны поднялся представитель этой службы, предупреждает возможные осложнения в Адмиралтейском суде, ибо береговая служба в отличие от гражданских лиц не может претендовать на вознаграждение за спасенное имущество покинутых судов.

Юридическая сторона вопроса сразу стала предметом обсуждения, и один молодой студент-правовед громко утверждал, что судовладелец уже потерял свои права на шхуну по закону о «мертвой руке», поскольку штурвал находился в руке мертвеца – это служит символом, если не доказательством, смены владельца. Само собой разумеется, погибший моряк с большим почетом был вынесен с места своей последней вахты – стойкость его сравнима с верностью долгу юного Касабьянки – и помещен в морг до начала расследования.

Внезапно налетевший шторм начинает стихать, люди расходятся по домам, небо над йоркширскими долинами постепенно розовеет. В следующем номере ждите дальнейших подробностей о покинутой шхуне, каким-то непостижимым образом в бурю нашедшей путь в гавань.

Уитби, 9 августа

Обстоятельства, открывшиеся после вчерашнего столь необычайного прибытия шхуны во время шторма, оказались еще более загадочными, чем сам факт присутствия на палубе мертвеца. Выяснилось, что это русская шхуна «Деметра», пришедшая из Варны. Ее груз состоял всего из нескольких больших деревянных ящиков с черноземом и серебристого песка, который обычно использовался как балласт, и был адресован стряпчему из Уитби – мистеру С.-Ф. Биллингтону, проживающему по адресу: Кресент, 7. Сегодня утром он приехал в порт и принял груз. Также и русский консул по договору о фрахте согласился взять шхуну под свое попечительство, заплатил портовые сборы и проч.

Все только и говорят о чрезвычайном происшествии. Чиновники из Комитета по торговле следят за точным исполнением всех формальностей. Дело это стало «девятью днями чуда», и они явно заботятся, чтобы потом не было никаких жалоб. Большой интерес вызвала собака, спрыгнувшая на сушу, едва корабль врезался в берег. Многие члены Общества защиты животных, популярного в Уитби, готовы приютить ее. Но, к общему сожалению, собаку нигде не могут найти – она как сквозь землю провалилась. Возможно, так напугалась, что сбежала из города и теперь прячется где-то на пустошах. Некоторые опасаются, как бы не случилось что-нибудь страшное, ведь, судя по всему, это настоящий хищник. Сегодня рано утром нашли мертвой большую собаку, мастифа-полукровку, принадлежащего торговцу углем, что живет рядом с пирсом Тейт-Хилл. Собака лежала на дороге напротив двора хозяина. Очевидно, подралась с каким-то лютым зверем: у нее разорвано горло, вспорото брюхо – похоже, острыми когтями.

Позднее

Благодаря любезности инспектора Комитета по торговле мне разрешили ознакомиться с судовым журналом «Деметры»; он велся исправно на протяжении всего плавания, за исключением последних трех дней, но в нем не было ничего примечательного, кроме упоминания о пропаже людей. Гораздо интереснее оказался бумажный свиток, найденный в бутылке; его сегодня изучили, и то, что в нем говорилось, было еще загадочнее, чем содержимое журнала, и, видимо, не мне суждено разгадать эту тайну. Поскольку ни в журнале, ни в свитке нет ничего сугубо личного, мне разрешили опубликовать все записи в газете, что я и делаю, опуская лишь некоторые профессиональные детали, относящиеся к судоходству и коммерции. Такое впечатление, будто у капитана перед выходом в море возникла какая-то мания, развившаяся во время плавания. Хотя, конечно, это предположение следует принимать cum grano[13]13
  С осторожностью (лат.).


[Закрыть], поскольку я пишу под диктовку секретаря российского консула, любезно согласившегося перевести для меня документы с русского, а времени у нас было в обрез.

Судовой журнал «Деметры»

Варна – Уитби

Запись от 18 июля. Происходят такие странные явления, что отныне я буду вести подробный отчет до прибытия на место.

6 июля закончили принимать груз – серебристый песок и ящики с землей. В полдень отплыли. Ветер восточный, свежо. Экипаж: пять матросов, два помощника, кок и я (капитан).

11 июля на рассвете вошли в Босфор. На борт поднялись турецкие таможенники. Бакшиш решил все проблемы. Вышли в четыре часа дня.

12 июля, Дарданеллы. Снова таможенники и пограничники на своем катере. Опять бакшиш. Таможенники работают тщательно, но быстро. Хотят, чтобы мы поскорее убрались. Затемно вышли в Эгейское море.

13 июля прошли мыс Матапан. Экипаж чем-то недоволен. Люди выглядят напуганными, но не говорят, в чем дело.

14 июля с матросами что-то произошло. Все они надежны и проверены – плавали со мной и раньше. Помощник никак не может добиться от них, что случилось; ему сказали только: на судне творится что-то неладное – и перекрестились. Он рассердился на одного из матросов в тот день и ударил его; я ожидал конфликта, но ничего не последовало.

16 июля утром помощник сообщил, что пропал матрос Петровский.

Непонятно, что произошло. Дежурил по левому борту прошлой ночью, после восьми склянок. Абрамов сменил его, но в кубрик Петровский не вернулся. Люди крайне подавлены. Говорят, что ожидали этого, но ничего не объясняют, твердят лишь: на корабле что-то не то. Помощник сильно злится на них и опасается дальнейших неприятностей.

17 июля, вчера один из матросов, Ольгарен, пришел ко мне в каюту очень напуганный и сообщил, что, по его мнению, на корабле находится посторонний. Во время своей вахты он укрылся от сильного дождя за рубку и вдруг увидел, как высокий худой человек, явно не из команды, прошел по палубе и исчез. Ольгарен крадучись последовал за ним до самого носа, но никого не нашел, а все люки оказались задраены. Его охватил панический суеверный страх – боюсь, как бы и остальные не впали в панику. Чтобы предотвратить ее, сегодня же велю тщательно обыскать весь корабль.

Чуть позже я собрал команду и объявил: раз уж возникло подозрение, что на корабле чужак, мы тщательно обыщем судно, от носа и до кормы. Первый помощник рассердился, назвал это глупостью, которая лишь дезорганизует людей, и вызвался успокоить их ганшпугом. Но я приказал ему встать к штурвалу. Остальные же, стараясь держаться вместе, при свете фонарей начали тщательный обыск. Мы осмотрели все. В трюме был только груз – большие деревянные ящики, никаких подозрительных закутков, где бы мог спрятаться человек. После обыска люди успокоились и, повеселев, вернулись к работе. Первый помощник хмурился, но молчал.

22 июля

Последние три дня штормит, все матросы возятся с парусами – бояться некогда. Кажется, все забыли про свои страхи. Помощник повеселел, отношения наладились. Я похвалил людей – в непогоду они славно потрудились. Прошли Гибралтар и через пролив вышли в океан. Все хорошо.

24 июля

Шхуну преследует злой рок. Недавно потеряли одного матроса, впереди в Бискайском заливе ужасная погода, а тут прошлой ночью пропал еще один – исчез. Отработал вахту, как и первый, – и больше его не видели. Люди в панике; они составили петицию – просят позволить дежурить по двое, боятся нести вахту в одиночку, я разрешил. Помощник в ярости. Как бы не дошло до крайности: либо он, либо команда могут перейти грань.