Текст книги "Дракула"

Глава V

Письмо мисс Мины Меррей

к мисс Люси Вестенра

9 мая

Моя дорогая Люси!

Прости, что долго не писала – была просто завалена работой. Жизнь учительницы порой очень утомительна. Скучаю по тебе и морю, на берегу которого так легко откровенничать и строить воздушные замки. Последнее время усиленно занимаюсь стенографией – ради исследований Джонатана. Когда мы с ним поженимся, хочу ему помогать: он сможет диктовать мне, я буду стенографировать, а потом расшифровывать и печатать записи на машинке – я и ее осваиваю. Мы с ним иногда пишем друг другу письма стенографически, и сейчас за границей он так ведет свой дневник. Когда мы встретимся с тобой, я собираюсь вести такой же дневник; конечно, не занудные записи по принципу «хочешь – не хочешь, а два раза в неделю пиши, и уж в воскресенье непременно хоть что-то да высоси из пальца». Буду вести его по настроению. Не думаю, что он будет интересен другим, но на них он и не рассчитан; может быть, покажу как-нибудь Джонатану, если там найдется что-то достойное внимания, хотя на самом деле я веду дневник просто для практики. Подобно журналисткам, попробую брать интервью, делать заметки, записывать разговоры на интересующие меня темы. Меня уверяли, что после небольшой практики человек может в мельчайших деталях воспроизвести все, что происходило за день. Впрочем, поживем – увидим. О своих планах расскажу при встрече. Только что получила из Трансильвании несколько торопливых строчек от Джонатана. Он здоров и вернется через неделю. Умираю от нетерпения услышать его рассказы. Как интересно побывать в других странах! Удастся ли когда-нибудь нам – Джонатану и мне – путешествовать вместе? Часы бьют десять. До свидания!

Любящая тебя

Мина

P. S. Пиши мне обо всех новостях. От тебя уже давно нет вестей. До меня доходят слухи о тебе и каком-то высоком красивом кудрявом молодом человеке.

Письмо Люси Вестенра к Мине Меррей

Чэтем-стрит, 17

Среда

Дорогая моя Мина!

Ты очень несправедлива ко мне: я дважды писала тебе с тех пор, как мы расстались, а твое последнее письмо было лишь вторым. Кроме того, мне нечего сообщить тебе. Поверь мне, ничего такого, что могло бы тебя заинтересовать. В городе сейчас много развлечений. Мы часто посещаем картинные галереи, ходим на прогулки, катаемся верхом в парке. Что касается высокого кудрявого молодого человека, наверное, это тот, кто был со мною на последнем концерте. Судя по всему, кому-то захотелось посплетничать. А молодой человек – мистер Холмвуд. Он часто бывает у нас, подружился с мамой, им всегда есть что обсудить. А недавно мы познакомились с джентльменом, который, по-моему, ну просто создан для тебя, если бы ты не была помолвлена с Джонатаном. Он прекрасная партия, хорош собой, богат, из достойной семьи. По профессии он доктор и на редкость умен. И представь себе! Ему всего двадцать девять лет, а в его ве́дении находится большая психиатрическая больница. Познакомил нас мистер Холмвуд, и теперь его друг часто бывает у нас. Мне кажется, он целеустремленный и в то же время очень уравновешенный – производит впечатление абсолютно невозмутимого человека. Легко представить себе, какое благотворное воздействие он оказывает на своих пациентов. У него довольно необычная манера смотреть человеку прямо в глаза, как будто он пытается прочитать чужие мысли. Довольно часто он проделывает это со мной, и я тешу себя надеждой, что ему попался крепкий орешек. Меня убедило в этом зеркало. А ты когда-нибудь наблюдала за своим лицом, его выражениями? Я попробовала и должна сказать, мне это неплохо удалось, но поначалу причинило больше беспокойства, чем я ожидала. По словам нашего нового друга, я представляю собой любопытный объект для психологического исследования, и, при всей своей скромности, думаю, что он прав. Как ты знаешь, меня не очень интересуют наряды, поэтому ничего не могу сообщить тебе о новых модах. Наряжаться – это такая скучища. Ну вот, опять «словечко» – не обращай внимания, Артур все время так говорит. Да… пожалуй, скрывать бесполезно. Мина, мы с детства доверяли друг другу все свои секреты, вместе спали, вместе ели, смеялись и плакали, а теперь, раз уж я проговорилась, хочу признаться тебе во всем. Мина, ты уже догадалась? Да, да, я люблю его. Краснею, когда пишу тебе это; думаю, что и он любит меня, хотя еще мне этого прямо не говорил. Но, Мина, я-то люблю его! Люблю! Я люблю его!

Ну вот, мне стало легче. Дорогая моя, как бы мне хотелось быть с тобой, сидеть по-домашнему у камина, совсем как прежде, и тогда я попыталась бы объяснить тебе, что́ я чувствую. Не понимаю, как я смогла написать об этом, даже тебе. Боюсь перечитывать письмо, а то еще, чего доброго, порву – нет, не буду перечитывать, останавливаться, очень хочется сказать тебе сразу все. Отвечай мне не медля и откровенно.

Мне пора. Спокойной ночи, Мина. Помолись за меня, за мое счастье.

Люси

P. S. Думаю, не нужно предупреждать тебя, что это тайна. Еще раз спокойной ночи.

Л.

Письмо Люси Вестенра к Мине Меррей

24 мая

Дорогая моя Мина!

Спасибо, спасибо, еще и еще раз спасибо за твое теплое письмо. Так приятно все рассказать тебе и получить такой сердечный отклик.

Дорогая моя, то пусто, то густо. Как верны старые пословицы! В сентябре мне будет двадцать лет, и до сих пор мне ни разу не делали предложения, а сегодня сразу три. Подумай только, три предложения в один день! Просто ужас какой-то! И мне жаль, искренне жаль двух бедняг, которым я отказала. Мина, я так счастлива, что даже несколько растеряна. Представляешь себе: целых три предложения! Но, ради бога, не рассказывай никому из своих учениц – им могут прийти в голову всякие сумасбродные мысли, и они почувствуют себя обделенными, если в первый же день их возвращения домой им не сделают по крайней мере шесть предложений.

Девушки порой так тщеславны! Но мы-то с тобой, дорогая Мина, обе помолвлены и в скором времени собираемся стать солидными замужними женщинами, нам чужды тщеславие и суетность. Пожалуй, я должна рассказать тебе об этих трех предложениях, но, дорогая, сохрани это в тайне от всех – разумеется, кроме Джонатана. Ему-то ты, наверно, расскажешь; будь я на твоем месте, конечно, не утаила бы от Артура. Женщина должна рассказывать мужу все – ты согласна со мной, дорогая? – и я буду искренней. Мужчинам нравится, когда женщины, и прежде всего их жены, так же откровенны, как и они, хотя, боюсь, женщины не всегда так честны, как должно. Итак, дорогая моя, слушай…

Первый пришел перед обедом. Я писала тебе о нем – это доктор Джон Сьюард, психиатр. У него такой волевой подбородок и замечательный лоб. Выглядел доктор внешне невозмутимым, но я заметила, что он нервничает: чуть было не сел на свой цилиндр, хотя рассеянным его не назовешь, а в спокойном состоянии такое обычно не случается; потом, желая показать, что ничуть не смущен, он начал так поигрывать откуда-то взявшимся у него ланцетом, что очень напугал меня. Он сказал мне все прямо и открыто: как, несмотря на недолгое знакомство, я стала ему дорога́; какую радость и поддержку он находит во мне; как будет несчастлив, если я не отвечу на его чувства. Увидев мои слезы, доктор расстроился, назвал себя грубым, жестоким человеком, просил извинить его – он ни в коем случае не хотел меня огорчить. Потом, помолчав, спросил, смогу ли я полюбить его со временем; я отрицательно покачала головой – у него задрожали руки. Люблю ли я кого-нибудь другого, спросил он после некоторого колебания. И деликатно пояснил, что задает этот вопрос не из любопытства – и ни в коем случае не злоупотребит моим доверием, – но просто чтобы знать, есть ли надежда. Мина, я решила сказать ему правду. Выслушав меня, он встал и очень серьезно, взяв обе мои руки в свои, пожелал мне счастья и добавил, что, если мне когда-нибудь понадобится друг, я всегда могу рассчитывать на него. О Мина, дорогая, ты должна простить мне эти пятна на бумаге – следы слез; я не могу удержаться. Конечно, приятно, когда тебе делают предложение, но совсем не приятно видеть несчастным человека, который – ты знаешь – искренне любит тебя. И вот он уходит от тебя с разбитым сердцем, и ты понимаешь: что бы он ни говорил в этот момент, тебя в его жизни уже не будет. Дорогая моя, я должна сделать паузу – мне что-то нехорошо, хотя я так счастлива…

Вечер

Только что был Артур, и теперь у меня настроение лучше, чем утром, когда я прервала письмо. Расскажу, что же было дальше.

Итак, дорогая моя, номер второй пришел после обеда. Это очень славный человек, мистер Куинси П. Моррис, американец из Техаса, он выглядит так молодо, что трудно поверить его историям о пережитых им приключениях и путешествиях по разным странам. Я хорошо понимаю бедную Дездемону, не устоявшую перед головокружительным потоком рассказов, пусть даже из уст мавра. Мне кажется, мы, женщины, жуткие трусихи и выходим замуж, надеясь на то, что мужчина оградит нас от страхов. Теперь я знаю, что бы делала, если б была мужчиной и хотела вскружить кому-то голову. Хотя нет, мистер Моррис рассказывал много интересных историй, а Артур – ни одной, и все же… Впрочем, дорогая моя, я несколько забегаю вперед. Мистер Моррис застал меня одну. Звучит как банальность: кажется, будто джентльмен всегда застает девушку одну. Хотя это не так: Артур дважды пытался поговорить со мной наедине, но, даже несмотря на мои старания – теперь я не стыжусь признаться в этом, – ничего не вышло. Сразу предупреждаю тебя: мистер Моррис очень хорошо воспитан и образован, однако, увидев, что меня забавляет его американский жаргон, теперь всякий раз, когда нет посторонних, которых мог бы шокировать, развлекает меня им. Мне кажется, дорогая, он сам придумывает эти свои смешные словечки: они так и слетают с его губ, о чем бы он ни рассказывал. Не уверена, смогу ли я сама говорить на таком жаргоне; не знаю, как к нему относится Артур – ни разу не слышала, чтобы он говорил на сленге. Так вот, слушай дальше: мистер Моррис сел подле меня и держался, как всегда, весельчаком, хотя мне показалось, что он слегка не в своей тарелке. Он взял меня за руку и очень нежно сказал:

«Мисс Люси, знаю, что не достоин завязывать шнурки на ваших башмачках, но подозреваю: если вы будете ждать достойного вас мужа, то уподобитесь семи евангельским девам со светильниками. Так не взяться ли нам за руки и побрести по длинной дороге в одной упряжке?»

Мистер Моррис выглядел таким добродушным и веселым – мне было гораздо легче отказать ему, чем бедному доктору Сьюарду. Я с юмором ответила ему, что совершенно не объезжена и потому пока не гожусь для упряжки. Тогда он очень серьезно сказал, что выразился слишком легкомысленно для такого важного дела и надеется получить прощение, если совершил ошибку. Я тоже невольно посерьезнела. Мина, ты сочтешь меня ужасной кокеткой, но, конечно, я была польщена этим, уже вторым за один день, предложением. А затем, дорогая, не успела я и рта открыть, как он разразился целым потоком любовных признаний, сложив к моим ногам сердце и душу. Он был столь искренен, что я никогда больше не буду думать о весельчаках как о людях беспечных и не способных на глубокое чувство.

Похоже, он что-то заметил в выражении моего лица, так как вдруг замолчал, а потом заговорил по-мужски, с таким пылом, что я, наверное, полюбила бы его, если б мое сердце было свободно:

– Люси, знаю, у вас чистое сердце. Я не сидел бы здесь и не говорил с вами о том, о чем говорю сейчас, если б не был уверен, что вы девушка смелая и искренняя. Скажите мне откровенно: есть ли у вас кто-то в сердце, кого вы любите? И если есть, я никогда вас больше не потревожу и останусь, если позволите, вашим верным другом.

Дорогая Мина, почему мужчины столь благородны, хотя мы, женщины, далеко не во всем достойны их? Ведь я только что едва ли не высмеяла этого великодушного, истинного джентльмена. Я заплакала… Боюсь, дорогая, это очень сентиментальное письмо, но у меня действительно тяжело на сердце. Ну почему девушка не может выйти замуж сразу за троих мужчин или за всех, что хотят на ней жениться? Тогда не будет всех этих мучений! Но это ересь, мне не следует так говорить. Я рада, что хоть и заплакала, но все-таки сумела посмотреть прямо в смелые глаза мистеру Моррису и откровенно сказать ему:

– Да, я люблю другого, хотя он сам еще не открыл мне своего сердца.

Я поступила правильно, ответив столь искренне, он как-то весь просветлел, взял меня за руки – кажется, я сама протянула ему их – и сердечно произнес:

– Вы храбрая девушка. Лучше опоздать сделать предложение вам, чем вовремя завоевать сердце любой другой девушки. Не плачьте, дорогая! Если вы расстраиваетесь из-за меня, то не волнуйтесь: я крепкий орешек и стойко перенесу неудачу. Но если тот малый, не подозревающий о своем счастье, еще долго будет недогадлив, ему придется иметь дело со мной. Милая девочка, ваши искренность и отвага сделали меня вашим другом, а друг, пожалуй, встречается еще реже, чем возлюбленный, и по крайней мере менее эгоистичен. Дорогая моя, мне предстоит довольно грустная прогулка в одиночестве, прежде чем я перейду в лучший мир.

Прошу вас – один поцелуй! Воспоминание о нем будет озарять мою жизнь в самые мрачные мгновения. Вы можете позволить себе это, если, конечно, захотите, ведь тот, другой – а он, должно быть, замечательный человек, иначе вы бы его не полюбили, – еще не сделал вам предложения.

Этим мистер Моррис окончательно покорил меня, Мина, ведь это действительно очень мужественно, тонко и благородно для соперника, не правда ли? И притом он был такой грустный… Я наклонилась и поцеловала его. Он поднялся, держа мои руки в своих, посмотрел мне прямо в глаза – боюсь, я покраснела – и сказал:

– Милая девочка, вот ваша рука – в моей, вы поцеловали меня – какие еще могут быть залоги настоящей дружбы? Благодарю вас за вашу трогательную искренность, честность по отношению ко мне и… до свидания.

Мистер Моррис пожал мне руку, взял шляпу и вышел из комнаты не оглянувшись, без сантиментов и колебаний. И тогда я заплакала как дитя. Господи, ну почему такой человек должен быть несчастлив, когда вокруг столько девушек, способных оценить его и боготворить землю, по которой он ступает?! Я бы так и делала, если бы была свободна, но мне не хочется быть свободной. Дорогая моя, я так взволнована, что не могу писать тебе сейчас о своем счастье.

Всегда любящая тебя

Люси

P. S. Номер третий – нужно ли писать о нем? Кроме того, что все произошло так сумбурно; по-моему, не успел он войти в комнату, как сразу обнял и поцеловал меня. Я очень, очень счастлива и просто не знаю, чем заслужила это счастье. Мне остается лишь своей дальнейшей жизнью доказать, как я благодарна Богу за Его доброту, за то, что Он послал мне такого возлюбленного, мужа и друга. До свидания.

Дневник доктора Сьюарда

(сохранилась фонографическая запись)

25 мая

Вот и аппетит куда-то пропал. Не могу ни есть, ни отдыхать, остается только довериться дневнику. После вчерашнего отказа чувствую себя опустошенным. Кажется, на свете нет ничего важного, ради чего стоило пошевелить хотя бы пальцем… Но по опыту знаю: исцелить эту хандру может только работа, поэтому отправился к больным. Долго провозился с одним из них, у него особый случай, который очень интересует меня. И сегодня мне удалось ближе, чем когда-либо, подобраться к разгадке его недуга. Я забросал пациента вопросами, пытаясь раскрыть причины его галлюцинаций. Только теперь понимаю, что вел себя довольно жестоко: стремясь выяснить истоки его помешательства, я возвращал бедолагу на круги его безумия. Хотя мое правило – как адских врат, избегать этого с пациентами.

Подумать: а каким образом я с моей профессией могу избежать этих врат? Omnia Romæ venalia sunt[8]8
  Все в Риме продажно (лат.).


[Закрыть]. И ад имеет свою цену! Verb. Sap[9]9
  Сокращение от Verbum sapienti sat est (лат.) – «Мудрому достаточно слова».


[Закрыть]. Если за состоянием моего пациента кроется что-то экстраординарное, имеет смысл тщательно наблюдать за ним. Начну не откладывая, поэтому…

Р.-М. Ренфилд, ætat[10]10
  Возраст (лат.).


[Закрыть]. Сангвинического темперамента, физически очень сильный, болезненно возбудимый, страдает периодическими приступами депрессии, завершающимися навязчивой идеей, которую я не могу определить. Полагаю, сангвинический темперамент в сочетании с некими выводящими из душевного равновесия воздействиями приводит к психическому расстройству; пациент потенциально опасен; возможно, опасен, когда не сосредоточен на себе. У эгоистов осторожность – броня и от врагов, и от себя. Думаю, если больной поглощен собой, сконцентрирован на себе, он менее опасен: центростремительная сила уравновешивается центробежной; хуже, когда его представление о долге, великой миссии и т. д. становится навязчивой идеей, тогда равновесие нарушается в сторону центробежной силы и восстановить его может лишь потрясение или катастрофическое стечение обстоятельств.

Письмо Куинси П. Морриса

к достопочтенному Артуру Холмвуду

25 мая

Дорогой мой Арт!

Мы травили байки у бивачных костров в прериях, перевязывали друг другу раны после попытки высадиться на Маркизских островах, пили за здоровье друг друга на берегах Титикаки. У нас найдется еще немало о чем порассказать друг другу, отыщутся новые раны для врачевания, и есть за чье здоровье выпить. Так не соизволишь ли прибыть завтра к моему бивачному костру? Зову тебя без колебаний – мне известно, что некая леди приглашена завтра в гости, стало быть, ты будешь свободен. Нам составит компанию старый друг, с которым мы были в Корее, – Джек[11]11
  Джек – уменьшительно-ласкательная форма от имени Джон. Используется как полное имя в последние несколько десятилетий.


[Закрыть] Сьюард. Мы с ним вдвоем смешаем наши слезы с вином и от души выпьем за здоровье счастливейшего из смертных, который любим прекраснейшим из сердец. Обещаем тебе теплый прием и искренний праздник. Клянемся доставить тебя домой, если ты слишком увлечешься, когда будешь пить за известные тебе глаза. Жду тебя!

Неизменно твой

Куинси П. Моррис

Телеграмма Куинси П. Моррису

от Артура Холмвуда

26 мая

Обязательно буду. Есть новости, от них у тебя зазвенит в ушах. Арт.

Глава VI

Дневник Мины Меррей

24 июля. Уитби

Люси, встретившая меня на вокзале, выглядела еще лучше и красивее, чем обычно; мы поехали в дом на Кресент, где они остановились. Городок живописный. Речка Эск протекает по глубокой долине, расширяющейся вблизи гавани. Долину пересекает виадук, сквозь его высокие арки открываются виды, кажущиеся более удаленными, чем в реальности. Местность утопает в зелени. Склоны ее столь круты, что с одной стороны видишь лишь противоположную, а чтобы заглянуть вниз, надо встать на самый край обрыва. Дома в старом городе – чуть в стороне от нас – крыты красной черепицей и громоздятся друг над другом, как на пейзажах Нюрнберга. На холме над городом виднеются руины аббатства Уитби, некогда разоренного датчанами, оно описано в поэме «Мармион», в той ее части, где девушку замуровывают в стену. Руины величественные, монументальные и романтичные. Существует легенда, что в одном из окон порой появляется женщина в белом одеянии. Между аббатством и городом расположена приходская церковь, при ней большое кладбище с множеством памятников. По-моему, это живописнейшее место в Уитби: оно находится над самым городом, и оттуда открывается прекрасный вид на гавань и бухту до мыса Кеттлнесс, уходящего далеко в море. Спуск к гавани отсюда так крут, что часть берега осыпалась и некоторые могилы разрушились. В одном месте обломки памятников сползли с могил на песчаную дорожку. Во дворе церкви стоят скамьи, многие горожане проводят здесь целые дни, любуясь прекрасным видом и наслаждаясь морским воздухом. Я сама буду часто приходить сюда и заниматься. Вот и сейчас пишу, пристроив тетрадь на коленях и прислушиваясь к разговору трех стариков, расположившихся на моей скамейке. Они, кажется, дни напролет просиживают здесь.

Гавань расположена прямо подо мной; ее дальняя сторона ограничена длинной гранитной стеной; она выступает в море, к концу загибается, и там находится маяк. Выступ этот защищен капитальной дамбой. На ближней стороне акватории дамба делает резкий поворот, образуя скобку, и в конце ее тоже стоит маяк. Два пирса разделены узким проходом в гавань, который потом резко расширяется.

Во время прилива панорама особенно живописна; когда же вода спадает, остаются только речушка Эск меж песчаных берегов да скалы, которые здесь повсюду. За гаванью виднеется большой утес, растянувшийся на полмили, его острая верхушка выступает из-за южного маяка. У подножия утеса покачивается бакен с колоколом, заунывные звуки которого разносятся ветром в плохую погоду. Местная легенда гласит: если корабль сбивается с курса, то в море слышится колокольный звон. Спрошу об этом старика, идущего сюда…

Он выглядит колоритно: от старости все лицо испещрено морщинами, напоминающими бороздки на коре дерева. По его словам, ему почти сто лет, он служил матросом в рыболовном флоте в Гренландии еще во время битвы при Ватерлоо. Наверно, большой скептик: когда я спросила его о колоколах в море и женщине в белом, старик ответил мне очень резко:

– Не стану грешить против истины, мисс. Все это дребедень. Не скажу, чтобы ничего такого и вовсе не было, но уж только не в мое время. Эти бредни хороши лишь для бездельников – вот они и мотаются сюда из Йорка и Лидса, чтобы лакомиться здесь копченой селедкой да чаем надуваться, а на уме – как бы по дешевке перехватить вещицу из гагата. Но вам, такой молодой и славной леди, это ни к чему. Диву даюсь, кому только охота сочинять такую чепуху, даже газеты такого не напишут, хотя там полно разных глупостей.

Думаю, старик знает немало интересного, и я попросила его рассказать что-нибудь о ловле китов в былые времена. Но только он сел поудобнее, чтобы начать, как часы пробили шесть. И, не без труда поднявшись, старик сказал:

– Пора возвращаться, мисс. Внучка не любит ждать, когда чай остывает, а ведь мне нужно время, чтобы доковылять по этим чертовым ступеням до дома – их так много! – а есть я люблю по часам, мисс.

И поспешно, насколько ему позволяли силы, он засеменил, прихрамывая, по ступенькам. Ступеньки – характерная особенность местного пейзажа. Их много – сотни: они ведут из города вверх к церкви плавными поворотами, и так постепенно, что даже лошадь может легко подняться и спуститься по ним. Наверное, когда-то они вели к аббатству.

Пожалуй, и я пойду домой. Люси с матерью делают визиты, и, поскольку это визиты вежливости, я с ними не пошла. Но они, должно быть, уже дома.

1 августа

Час назад снова пришла сюда с Люси. У нас состоялся занятный разговор с моим старым знакомым и двумя его приятелями. Он явно признанный оракул в этой компании и, думаю, в свое время был весьма властным человеком. Для него не существует никаких авторитетов, и он всех ставит на место. А если не может доказать свою правоту, то выходит из себя и грубит, а потом принимает молчание как знак согласия.

Люси выглядит милой в белом батистовом платье; она здесь похорошела, у нее чудный цвет лица. Я заметила, что старички не упускают случая и подсаживаются к ней, как только мы приходим на церковный двор. Она любезна с пожилыми людьми и сразу покоряет их. Даже мой старикан не устоял и не перечил ей, зато мне попало вдвойне: я завела разговор о легендах, и он разразился прямо-таки проповедью. Постараюсь вспомнить ее и изложить:

– Все это глупость, бред, чушь, и больше ничего! Призраки, привидения – тьфу! Духи, домовые… Чего только не напридумают, чтобы стращать детей и женщин. Пустое это! Выдумки попов все эти знаки да знамения! Крючкотворы сварливые! Шарлатаны бродячие! На месте им не сидится, только и знают, что ребятишек пугать да склонять людей ко всякой пакости. Как подумаю про это, так весь захожусь! И ведь мало им брехни в газетах, с амвона врут так, что уши вянут, а на могилах, погляди-ка, что пишут. Вон сколько памятников, и как они только не падают от вранья, которое высечено на них. Вот пожалуйста: «Здесь покоится тело такого-то» и «Вечная память такому-то», но едва ли не половина могил пуста, а память эта самая не дороже понюшки табаку. Все это ложь, сплошная ложь – хоть про то, хоть про это! Свят-свят! Это что же будет в день Страшного суда, как все подымутся со дна морского в саванах да потащат за собой памятники – дескать, вот мы какие; а ручонки-то у них от волнения дрожат, небось ослабли вовсе, столько в море-то лежать. Тут-то они плиточки свои и побросают…

Старик был так доволен и так лукаво поглядывал на своих закадычных дружков в расчете на одобрение, что я поняла: он играет на публику, и решила слегка подзадорить его:

– О, мистер Суэйлз, вы, наверное, шутите. Не может быть, чтобы половина могил была пуста!

– Как это шучу?! Может, кое-какие и в порядке, в них покойники сохранились даже слишком хорошо, ведь некоторые считают, что бальзамирование сохраняет, как море. Но по большей-то части все это показуха, пшик… Вот вы, человек приезжий, прихо́дите и видите этот церковный погост…

Я кивнула, решив, что лучше согласиться, хотя не совсем понимала его местный диалект. Ясно лишь: старик говорит что-то про церковь.

А он продолжал:

– Неужто вы и впрямь думаете, что под всеми этими каменьями лежат покойнички, обряженные по всем правилам?

Я снова кивнула.

– Ничуть не бывало! Пусты те могилки, как табакерка старого Дана в пятницу вечером.

Он слегка подтолкнул локтем в бок одного из своих приятелей, и все рассмеялись.

– О господи! Да как же иначе? Взгляните вон на ту, самую дальнюю – в том конце, прочтите надпись!

Я пошла туда и прочитала:

Эдвард Спенелаф, шкипер, убит пиратами у берегов Андреса в апреле 1854 года в возрасте тридцати лет.

Когда я вернулась, мистер Суэйлз продолжал:

– Скажите на милость, кому это надо волочь мертвяка сюда? С Андреса-то! Как же, ищи́те его здесь, под этим камнем! Да я вам дюжину таких назову, чьи кости остались в морях Гренландии, во-он там. – И он показал на север. – Бог весть куда их занесло течением. А вон – памятники к вам поближе. Своими молодыми глазками вы прочтете на них ложь, вон – мелкими буковками. Этот Брейтувейт Лоури – я знал его отца – погиб на «Проворном» около Гренландии в двадцатом году; или Эндрю Вудхаус – утонул в тех же морях в 1777-м, а Джон Пэкстон – у мыса Фарвеля годом позже; старый Джон Ролингс, чей дед плавал со мной, утонул в Финском заливе в пятидесятом. А ну как все они рванут в Уитби под звуки трубного гласа? Что-то я сомневаюсь. Представляю себе, что за давка здесь будет, в точности как ледовые побоища в старые добрые времена, когда мы дрались весь день до темноты и наши раны врачевало северное сияние.

Очевидно, это была какая-то местная шутка, потому что старик расхохотался после сказанного, а его дружки с удовольствием к нему присоединились.

– Но вы не совсем правы, – возразила я ему. – Вы исходите из того, что все эти несчастные или их души должны иметь с собой свои надгробные плиты в день Страшного суда. Вы правда считаете это обязательным?

– А на что еще нужны эти камни? Ответьте-ка мне, мисс!

– Для родственников, я думаю.

– Для родственников, вы думаете! – повторил он с презрением. – Какое же им удовольствие оттого, что они знают: на плитах – вранье? Да вам любой местный подтвердит, что все эти надписи лгут. – И старик указал на надгробие у самых наших ног, рядом со скамейкой. – Прочитайте-ка враки на этом камне.

Я со своего места не могла разобрать надпись – буквы были вверх ногами, – но Люси сидела поближе, она наклонилась и прочла:

– «Дорогой памяти Джорджа Кэнона. Он умер, исполненный надежды на чудесное воскресение, 29 июля 1873 г. Упал со скалы в районе Кеттлнесса. Горячо любимому сыну от его скорбящей матери. Он был единственным ее сыном, а она – вдовой». Мистер Суэйлз, я в самом деле не вижу ничего забавного в этом! – прокомментировала Люси очень серьезно и даже несколько строго.

– Не видите ничего забавного! Ха-ха! Да вы просто не знаете, что «скорбящая мать» – настоящая мегера; она его ненавидела, потому что он был калекой – сильно хромал, а он ненавидел ее и покончил с собой, чтобы она не получила страховку за него. Он снес себе полголовы выстрелом из старого мушкета, которым обычно распугивали ворон, однако на сей раз мушкет сработал: наоборот, он привлек стервятников да еще мух. Вот так «любимый сын упал со скалы». А что касается надежд на «чудесное воскресение», то я сам часто слышал, как он говорит о своей надежде попасть в ад, поскольку его мать так набожна, что наверняка попадет в рай, а ему бы не хотелось оказаться с ней в одном месте. Так что вы теперь скажете про эту плиту? – Он постучал по надгробию палкой. – Неужто не ложь? Вот потеха будет архангелу Гавриилу, когда Джорди, запыхавшись, выберется на поверхность земли с надгробной плитой на горбу и предложит ее как свидетельство своей благопристойной кончины!

Я не знала, что и сказать на это, но Люси, встав с места, повернула разговор на свой лад:

– Ох, ну и зачем вы все это нам рассказали? Это было мое любимое место, мне бы хотелось и впредь приходить сюда, теперь же оказалось, я сижу на могиле самоубийцы.

– Вам это никак не повредит, моя милая, а бедного Джорди, пожалуй, только порадует, что такая нарядная девушка сидит подле него. От вас не убудет. Я ведь здесь почти двадцать лет сижу, и ничего. Да пусть вас не беспокоит, лежит ли там кто-то или нет! Наступит Судный день – сами увидите, как потащат надгробные плиты да памятники и местность обнажится, как жнивье. Часы бьют, я должен идти. Мое почтение, леди.

И старик заковылял прочь. А мы с Люси еще немного посидели; перед нами открывался такой прекрасный вид, что мы даже взялись за руки. И она еще раз рассказала мне все об Артуре и приближающейся свадьбе. У меня защемило сердце – от Джонатана уже месяц не было вестей.

Позднее

Я снова пришла на церковный двор, уже одна и очень расстроенная. Писем все нет и нет. Надеюсь, с Джонатаном ничего не случилось.

Часы пробили девять. Передо мной город, освещенный огнями, они тянутся рядами вдоль улиц или же горят поодиночке; они бегут по реке Эск и исчезают в ее излучине. Слева от меня вид закрывает черная крыша соседнего с аббатством старого дома. Позади слышится блеяние овец на полях, а снизу с мощеной дороги раздается цоканье ослиных копыт. Оркестр на пирсе играет бодрый вальс – очень кстати. А неподалеку на набережной в закутке – собрание Армии спасения, тоже с оркестром. Оркестры друг друга не слышат, но я вижу и слышу тех и других.

Но где же Джонатан и помнит ли он обо мне? Как бы я хотела, чтобы он был здесь!

Дневник доктора Сьюарда

5 июня

Чем больше вникаю в случай Ренфилда, тем больший интерес он у меня вызывает. У пациента особенно развиты такие черты характера, как эгоизм, скрытность и целенаправленность. Мне бы очень хотелось понять, что у него на уме. Такое впечатление, будто он следует какому-то четкому плану, а вот какому – не знаю. Трогает его любовь к животным, хотя порой она проявляется весьма курьезно, и тогда мне кажется, что он аномально жесток. Наклонности у него довольно странные. Например, с некоторых пор его любимое занятие – ловить мух. И сейчас их уже столько, что я был вынужден сделать ему замечание и велел их убрать. К моему удивлению, это не привело его в ярость, как я ожидал. Он воспринял мое требование просто и серьезно; подумав минуту, сказал: