Текст книги "Пустые дома"

Порой, не так чтобы очень часто, мой лобок наливался кровью. Я скучала по тихим оргазмам Франа. По его белому семени на моих ногах. Все это казалось чем-то очень далеким. Однако мы оба знали негласный закон: родители, потерявшие детей, не могут испытывать страсть.

Даниэль не мог уснуть, если Нагоре не споет ему на ночь колыбельную. Я наблюдала за ней. У нее хорошо получалось. Она гладила Даниэлю лицо и брови, закрывала ему глаза и тихонько пела. Если бы кто-нибудь сфотографировал нас в тот момент, можно было бы решить, что я хорошая мать. Скорее всего, Нагоре и думала, что я хорошая мать. Но почему тогда я оставила сына без присмотра и уставилась в телефон? Что же я за мать такая?

Мозоли появляются, если много ходить. Я заметила, что стопы у меня мягкие, как у ребенка. Во мне мало веса, зато в моей жизни полно одежды, людей, времени. В какой момент мне захочется пойти и выброситься из окна? А может, пора уже признать: страдание мне к лицу, потому что я эгоистка.

* * *

Но разве возможно вдруг взять и отвыкнуть от себя, от порядка дня и ночи, от снега в будущем году, от румянца яблок, от печалей любви, которой вечно не хватает?

Вислава Шимборская,

фрагмент из «Минуты молчания»

Наша жизнь была бы лучше, не появись в ней Леонель. Ну почему он не заплакал, когда надо было, зачем ждал, когда мы сядем в машину? Это я та женщина с красным зонтиком, это я села в такси, когда в парке начался переполох. Я, конечно, обняла его, чтобы он не плакал, но он все никак не успокаивался; а через несколько недель нам сказали, что у него аутизм и, возможно, поэтому с ним так тяжело поладить. В тот момент я пожалела о своем желании стать матерью.

Я хотела от Рафаэля детей, а он, не знаю, что там с ним происходило, и хотя я его спрашивала, он мне ни черта не рассказывал, что весьма в его духе, говорил, что все якобы хорошо, а я говорила, что я же вижу, что что-то не так, не ври мне, а он хоть бы раз сказал: слушай, такое дело, такая вот фигня, ну или не переживай, у меня правда все нормально; думаю, что я из той категории женщин, которые будут жить с мужиком, даже если он их не любит, приговаривая, что утро вечера мудренее, типа делай хорошо и будет хорошо; не знаю, что это, оптимизм или идиотизм; поэтому мне казалось, что с появлением Леонеля у нас все наладится, но оказалось, что ребенок – не клей и отношения не склеит.

Ну и, на самом деле, я всегда хотела дочку: заплетать ей косички с ленточками, одевать в воздушные платья – из тех, что дети носят на праздники, смотреть, как она таскает мои туфли и красит лицо, причесывается там, не знаю, девочка же лучше мальчика, но потом я подумала, что Рафе больше подойдет Леонель, потому что он сможет играть с ним в футбол, в войнушки там и в прочие мужские забавы.

Ты что, его украла, дура херова, заорал он, когда я пришла домой и попыталась усадить ревущего Леонеля за стол. Тогда Рафа встал и врезал мне по голове. Ты совсем больная, что у тебя в башке, еб твою мать? Я старалась вести себя непринужденно. Я думала, нам нужно время, чтобы узнать друг друга поближе, ведь семьей не становятся за пару дней. Всему виной его аутизм, ну или я не умею выбирать спутников жизни – одно из двух. Выбрать спутника жизни – дело непростое, параметров-то много – например, чтобы было взаимоуважение, а мы вот подрались в первую же ночь после появления Леонеля, потому что он нас обоих достал. Мы не понимали, что с ним: он бросался на пол, бил себя по голове, а когда мы пытались его успокоить, брыкался и пинался. Один раз он зарядил мне так больно, что я схватила его за волосы, совсем легонько, но он взвыл, как резаный. Рафа не на шутку разозлился. Он хлопнул дверью и заперся в спальне. Я осталась с Леонелем в гостиной. И сказала ему: Леонель, а Леонель, что с тобой? Но он только совал пальцы в рот, а по лицу его текли слезы и сопли, и так продолжалось, пока он не уснул. У меня тогда пересохло в горле и так болел живот, что я даже не стала поднимать его с пола, а просто накрыла одеялом и пошла в спальню к Рафаэлю.

Не успела я войти, как он перевернулся на кровати лицом вниз, чтобы не встречаться со мной взглядом. Блин, Рафаэль, давай поговорим, но он не отвечал, поэтому я стала его тормошить. Рафаэль, давай поговорим, не притворяйся, что спишь, сказала я, но он продолжал притворяться, пока не психанул и не сказал, что хватит уже, а потом вскочил, схватил меня за волосы и припечатал к стене. Я тоже в долгу не осталась – дала ему сдачи, поцарапала и укусила. Не смей поднимать на меня руку, сволочь. Но он все равно продолжил меня колотить: больная, сука, дура, больная, говорил он мне между ударами, а я все ай да ой… Потом он устал и ушел спать на диван, чтобы Леонель был у него на виду. Я же в слезах легла в кровать, но продолжила следить за ними краешком глаза: боялась, что Рафаэль сделает глупость и отвезет его обратно, но он ничего такого не сделал. Жалела я только о том, что вовремя не заметила, что он аутист.

На следующий день я подала Рафаэлю на завтрак его любимую яичницу с сальсой и сказала, что ума не приложу, с чего он решил, что у нас все должно быть, как у всех. Мне кажется, что так, как у нас, тоже нормально, Рафаэль, просто мы этого пока не поняли. Он посмотрел на меня как на дуру. Ты считаешь, что я не думаю головой, а я думаю – просто не так, как тебе хотелось бы. Он проглотил яичницу, вытер рот рукой и, прежде чем уйти, постучал мне по виску. А ты не думай, не надо, сказал он. Я злилась на него несколько дней, но через какое-то время заметила, что делаю то же самое с Леонелем. Думай, мать твою, думай… Но Леонель лишь раскачивался на стуле и, когда я ему надоедала, начинал биться об стену, чтобы я оставила его в покое. Думай, мать твою, думай – и я тоже стучала ему по виску.

Потом, пытаясь найти ответ, я решила, что все началось, когда мои двоюродные сестры начали обзаводиться детьми и в их домах денно и нощно стали орать младенцы. Сначала я перестала к ним ходить – ну некомфортно мне было у них, – а потом мы стали встречаться с Рафаэлем, и через месяц отношений я ему сказала, что хочу девочку, и спросила, что он думает по этому поводу, ведь он такой красивый, и дочка у нас будет красавица. Рафаэль заржал, толкнул меня в бок – завязывай, типа, с приколами, не то поверю. Ну так поверь, потому что я серьезно. Он сказал, что подумает, но черта с два. Так он промурыжил меня целый год.

Ну так что, ты подумал о том, что я сказала? Все еще думаю, сказал он и поцеловал меня, чтобы заткнуть мне рот. Блин, Рафа, я на полном серьезе говорю – но он все ржал и либо целовал меня, либо лапал. Я злилась, конечно, но терпела, потому что мне было страшно от него уйти: вдруг он станет меня преследовать, как остальные, поэтому я просто ждала, что однажды он скажет мне да.

Он звал меня своей девушкой, только вот поначалу мы почти не виделись: он работал на юге города и поздно возвращался домой, а по пятницам ходил с собутыльниками резаться в бильярд. Сначала я думала, что фиг с ним, пусть развлекается, его жизнь, но мне все это быстро перестало нравиться, потому что зашибись он устроился – у него там жизнь бьет ключом, а я тут, как дура, в четырех стенах. Поэтому я тоже пошла в бильярд, и первые два раза дело обошлось шлепками по попе и уговорами, чтобы я по-хорошему вернулась домой, а на третий он психанул и выставил меня из бара. Ты чего приперлась опять? В бильярд поиграть. Иди домой, ночь на дворе. Ночь на дворе? А ты тогда что тут делаешь? А ты что, за мной следишь? Как можно, я просто пришла развеяться, как и ты. Он отвел меня к себе. Его мать сообразила нам на ужин сопе[2]2
  Сопе – бутерброды на толстой мексиканской лепешке.


[Закрыть]. Он настаивал, что я не должна ходить по барам, я спрашивала, почему нет, а он отвечал, что по кочану. Я засмеялась, а он психанул. Опрокинул соседний стул и сказал, не провоцируй меня, а я ему сказала, что и не собиралась и незачем так нервничать, на что он ударил кулаком по столу. Я все ждала, что его мать за меня заступится, но она молчала, поглядывая на нас краем глаза, и прикидывалась ветошью, типа она ничего не видит. Только попробуй меня ударить, сказала я, тут же сядешь. Да где он тебя ударил, тут же активизировалась она, он по столу ударил, не выдумывай. И вообще, Рафаэль, отведи ее домой. Я сказала, что не надо, что я сама дойду, но Рафаэль накинул куртку и вывел меня на улицу. Не провоцируй меня перед матерью, сказал он, ведя меня за локоть по проспекту. Ты меня сам к ней привел. Думаешь, такая крутая? спросил он, а я ответила, что, может, и не крутая, но и не тупая, так что если я его так сильно достала, то на хер это все, Рафаэль, – засунь свой сраный кий себе в жопу и сам иди туда же, сказала я и пошла на трясущихся ногах дальше, не смея обернуться, но он меня догнал и, развернув за плечо, прижал к стене. От адреналина у меня горело все тело, но как реагировать, я не знала. Он сказал, что хватит уже, и подошел так близко, что я подумала, что он хочет меня ударить, поэтому я его поцеловала, чтобы успокоить, а он ответил. Мы стали целоваться, и я почувствовала, как его твердый член упирается мне в живот. Он меня целовал, хватал за задницу, потом засунул руку под блузку и ущипнул за сосок, и я почувствовала, как между ног разливается тепло. Я никогда не испытывала ничего подобного. Потом он задрал мне юбку и сказал, что сделает мне дочку прямо сейчас, и я поняла, что люблю его больше всех на свете и поцеловала горячо-горячо, но на этом все и закончилось, потому что я ему сказала, что у меня месячные, а он на меня как-то странно посмотрел, о чем-то подумал, поправил на себе одежду и проводил меня домой.

Вообще, бил он меня не так уж и часто, потому что говорил, что теперь сажают за малейший синячок, но однажды заметил, что на груди следов не остается. Тогда-то он и начал меня по ней бить: я те их сдую, говорил он, а я закрывалась, конечно, но он все равно попадал. Будут у тебя сдутые сиськи, дразнил меня он, а я боялась, что так и будет и что я не смогу кормить своих будущих детей. Рафаэль смеялся, и уж не знаю каким образом, но как-то мы умудрялись помириться.

Проблема в том, что я думала, будто с появлением Леонеля дела пойдут глаже, потому что материнству же учишься уже в полете, и, хотя на первых порах я от него на стенку лезла, я думала, что это только поначалу, просто он ко мне еще не привык. Но дела глаже не шли, и я чувствовала себя еще более одинокой, чем раньше, потому что Рафаэль стал приходить домой позже обычного, а я разрывалась между заботой о Леонеле, который в лучшем случае стучал ложками о стол, приговаривая «оре, оре, оре», и заказами на желе и шоколадные конфеты на палочке, которые я продавала в местные магазины. У меня не было ни свободного времени, ни дочки, с которой я могла бы обняться или поговорить, – один только Леонель, который никак не мог отучиться класть в штаны, и Рафаэль, который приходил домой только для того, чтобы вынуть мне мозг.

Хороший вопрос, почему я не ушла от него, не знаю. Начиналось-то все неплохо, он у меня, можно сказать, первый, поэтому, когда он полез мне в трусы, мне понравилось – у меня ни с кем не было такой близости; наш первый раз был у него в комнате, мы стали целоваться, а потом он взял в рот мой сосок, и я закрыла глаза, потому что не хотела, чтобы он понял, как мне хорошо, а он, продолжая посасывать мои соски, стал трогать меня там, внизу. В тот раз он так шустро работал пальцем, что порвал на мне трусы: сначала до маленькой дырочки, а потом до целой дырищи. Его это, видимо, очень возбудило, потому что когда он засунул палец глубже, то посмотрел на меня и сказал, что я намокла. Я не знала, хорошо это или плохо, поэтому просто поцеловала его. В любой непонятной ситуации я его целовала. Потом он расширил дыру в моих трусах и вошел в меня одним резким движением, наверное, потому что медленно было нельзя, я бы ему не дала, потому что было очень больно; потом он стал медленно двигаться и спросил, не больно ли мне, а я ответила, что нет, потому что боялась, что он достанет и опять будет больно. Тогда он задвигался быстрей, а я просто лежала, наблюдая за его движениями сквозь прикрытые веки. Ты сделаешь мне дочку, спросила я, а он приоткрыл глаза и хитро улыбнулся.

Дочку он мне не сделал: перед тем, как кончить, он из меня вышел, и вся его сперма оказалась у меня на животе. Затем он лег рядом и предложил мне вытереться простыней. Я так и сделала, я вообще плохо соображала, потому что сама я осталась на полдороге, но ему я об этом не сказала, ведь мне было грустно оттого, что он не захотел сделать мне дочку, – я-то думала, что с мужчинами спят только ради этого – для того, чтоб были дети. И с тех пор я накидывалась на него при любом удобном случае, а его это так заводило, что мы трахались везде, где только можно. Что интересно, в те времена мы даже не дрались, это у нас был типа счастливый период, сделал бы он мне еще дочку, и было бы совсем хорошо.

Я думала об этом всякий раз, когда смотрела на страдания Леонеля: ну что, Рафе правда так сложно было сделать мне дочку? И ничего бы этого не случилось. Я говорила себе, что раз уж я привыкла терпеть то, что мне не нравится, то и Леонель привыкнет, и походу я была права, ведь со временем он стал меньше плакать, реже бить себя по голове – ну правда реже, – и даже Рафаэль заметил перемену и стал спрашивать, как прошел наш день, купала ли я его и хорошо ли он покушал.

Назвалась матерью – ухаживай за пацаном как надо, ну и что, что он дебил, сказал он мне. Сам ты дебил неблагодарный. Неблагодарный – это я в том смысле, что как будто он не понимает, что я привела Леонеля, чтобы мы стали семьей, чтобы он полюбил его, чтобы разделил со мной заботу о нем; впрочем, может быть (почему нет), аутизм Леонеля – это ему наказание за то, что он не сделал мне дочку, когда ему это вообще ничего не стоило. Но я не смела ему ничего такого сказать, потому что Леонель пугался, когда мы повышали друг на друга голос, а когда мы дрались, принимался себя лупить, и успокоить его было ой как непросто, и в итоге в дополнение к тумакам Рафаэля я получала еще и от ребенка. Потом я, правда, брала свое: действовала ему на нервы, подавала холодный ужин, плевала тайком в его еду или нарочно громко мыла посуду и все такое прочее; в общем, если я страдаю, то пусть страдает и он. Потому что, на самом деле, меня предупреждали, что он подонок, но, что греха таить, женщинам нравятся подонки. Я уж не знаю, где нас этому учат, по телеку или еще где, но мне правда казалось милым, что на улице они бойцовские петухи, а наедине с девушкой – ручные песики с высунутыми языками, это давало мне ощущение власти. С пацанами он типа крутой, а дома пылиночки с меня сдувает, хихикали мы с подружками, потому что, ну правда, они же как котята необлизанные, когда им надо на тебя залезть.

Что до Рафаэля, меня еще София предупреждала, с которой он гулял в старших классах, но я ответила, что он бы никогда не поднял руки на женщину и что она распускает сплетни от обиды, что он ее бросил. Еще ходили слухи, что Ана от него залетела и ей пришлось сделать аборт, поэтому она уехала. В эту историю я тоже не слишком поверила, потому что кто же станет такое с собой делать – беременную ее бы на руках носили, жила бы на всем готовом, а она вместо этого сделала так, чтобы на нее все пальцем показывали. В общем, я не верила слухам, ну или верила, но не придавала им большого значения, потому что хотела быть с ним: теперь он был мой и спал в моей постели. Мне нравилось идти с ним рядом: он очень высокий и широкоплечий, и когда дружки на улице ему кричали всякую фигню, он в ответ крыл их матом, а со мной наедине был мил и любезен. Это потом уже мне хотелось сходить к родителям Аны и спросить, правда ли то, что рассказывают про Рафаэля и аборт. Но почему в нее он кончить не побоялся, а со мной осторожничает? Если кто и заслуживает этих сперматозоидов, то только я.

Может, потому что он подонок, а может, потому что, как я потом узнала, он с двумя дружками – думаю, с Болтом – якобы грабил девушек в переулках. Я расстраивалась очень: что с этого имел-то, какие-то крохи, да и еда на столе всегда была, зачем ловить что-то на стороне? На самом деле, я по этому поводу испытывала смешанные чувства: с одной стороны, мне было стыдно, а с другой, я гордилась – пусть знают, что с ним шутки плохи, пусть боятся, пусть попробуют хоть пальцем меня тронуть – тут же узнают, кто стоит за моей спиной, думала я.

Поэтому в первые дни, хоть я и боялась выйти с Леонелем из дома, потому что кто-нибудь может на меня донести, я все равно помаленьку выходила – сперва только за тортильями и молоком, – и когда у меня спрашивали, чего это он, я отвечала, что ничего, дайте мне уже мои тортильи, а то у меня горит заказ на желе, а я не могу готовить на пустой желудок, они на меня странно смотрели, но тортильи давали, потому что я всегда платила сразу и никогда не говорила, что отдам на неделе или что завтра мне должны выплатить зарплату, нет, – я платила наличными, на месте, по-честному. Это давало мне ощущение защищенности, я думала, что мне ничего не будет. Это, да Рафаэль. Но это если ходить недалеко – о том, чтобы поехать куда-то на автобусе, и речи быть не могло: во-первых, я не хотела, чтобы о Леонеле пронюхала мама или какая-нибудь из моих теток, а во-вторых, Рафаэль мне сказал, чтобы я не была дурой и внимательнее смотрела по сторонам, потому что ему все это совсем не нравится, и поэтому я несколько дней сидела дома, боясь, что он слетит с катушек и сдаст меня в полицию; думаю, он этого не сделал, потому что в ту ночь, когда я привела Леонеля домой, он оставил мне несколько синяков и ссадину от ботинка на лице, и могло так получиться, что он пойдет писать заявление на меня, а посадят его – всякое бывает. Потом, через несколько недель, пришла его маман: принесла одежду для Леонеля, подгузники и несколько пакетов риса. Ей кто-то сказал, что аутисты любят цветную еду, поэтому надо давать ему только белое. Она взяла Леонеля за подбородок, посмотрела ему в глаза и сказала, что да – у ребенка потерянный взгляд. Слюни пускает? Я покачала головой. Потом она опустила руку в сумку и выдала мне денег. Я молча их взяла. Она глубоко вздохнула и сказала, чтобы я всем говорила, что Леонеля мне отдала моя двоюродная сестра Росарио Морелиа, поскольку она сбежала в Штаты, и что раз я все равно для потомства не годна, поэтому почему бы мне не принять чужого ребенка. Я кивнула, но страшно разозлилась, потому что эта сволочь не смогла отказать себе в удовольствии в очередной раз сказать мне, что я, мол, не годна. Пусть лучше обследует своего сыночка – это у него молоко скисло и кран подтекает. Она посмотрела на меня с презрением и ушла. Я выдохнула, потому что теперь могла водить сына на улицу без прежнего стыда и беспокойства. Поэтому на следующий же день я отвела его к врачу, и мне сказали, что свекровь права: у ребенка аутизм.

То, что у меня до Рафаэля никого не было, – это не потому, что я так захотела, просто все парни, которые пялились на меня на улице, казались мне недоносками. Они либо двух слов связать не могли, либо слишком нервничали, либо не могли отлипнуть от юбки любимой мамочки. Мне маменькиных сынков не надо было – я хотела парня, с которым не стыдно пройтись по улице, который не как все. А как в трущобах выделиться из толпы подонков? Правильно – стать самым большим подонком, поэтому, насколько мне известно, никто из них даже школу не окончил, ну разве что Болт поступил в техникум, но и там его жопа потребовала приключений и он решил стать порро[3]3
  Порро – студент под прикрытием, работающий на Мексиканское правительство. Основная задача порро – мешать студентам проводить митинги, в основном при помощи насилия.


[Закрыть]