Текст книги "Рецепт счастливой жизни"

Глава 7

Идет дождь. Я думала, раз погода нелетная, бабуля пригласит личного организатора вечеринок, и они вместе станут решать, как бы пошикарнее отметить мое возвращение в Хэмптонс. Но у бабули другие планы.

Она хочет привести в порядок коллекцию фотографий. Не знала, что у бабули вообще есть коллекция фотографий, однако вещественные доказательства – вещь упрямая. Особенно в таких количествах.

В спальне бабуля держит внушительный чемодан, из тех, с какими в начале века совершались круизы через Атлантику. Так называемый дорожный гардероб. Сейчас они вышли из употребления – слишком громоздкие. Увидев чемодан в первый день, я сочла его деталью интерьера. Немудрено – это настоящий «Луи Виттон», из потертой кожи, с буковыми планками, с литерой «V» на крышке (написана от руки!). Чемодан весь в наклейках: Греция, Канны, Испания, Багамы. Словно дневник.

– Что это, бабушка?

Одну за другой трогаю наклейки.

– Коллекция моих фотографий, – отвечает бабуля, миниатюрным ключиком отмыкая чемодан. Тот со скрипом открывается. Действительно, внутри полно фотоальбомов и разрозненных снимков.

– Не знала, что у тебя их столько!

Бабуля хитро улыбается. Для меня она – открытая книга; странно обнаруживать новые страницы. Почему она держит старые фотографии в чемодане? Почему не расстается с ними?

– Я словно старушенция с блеклыми воспоминаниями, да? – чуть слышно спрашивает бабуля.

– Ничего подобного. К твоему сведению, погорельцы признаются – больше всего им жаль фотографий. Фотографии очень важны.

Мы сидим в спальне на полу, рядом с чемоданом, среди тысяч снимков.

Если сложить их в определенном порядке, получится полная картина бабулиной жизни. А заодно и моей. Бабуля перебирает черно-белые снимки, я – цветные. Попадаются бабулины мужья. Вот тюфячный король с бокалом сангрии, свободной рукой обнимающий бабулю. Вот звезда семидесятых на выступлении в Карлайле, в Нью-Йорке. А вот сенатор собственной персоной на благотворительном мероприятии Национальной стрелковой ассоциации на севере штата Нью-Йорк.

Бабуля замирает с фотографией в руках. Я тянусь к ней, беру снимок. Это ее первый муж.

– Ретт Батлер, да, бабушка?

– Да. Удивительно, до чего я была молодая.

Прежде чем очередная мысль успевает оформиться в моей голове, бабуля продолжает:

– Взгляни на этот снимок.

Повинуюсь.

– Вот я, вот твой дедушка, вот твоя мама.

– Вау!

Все трое кажутся очень счастливыми. А я не привыкла видеть мать счастливой.

– Смотри, как вы с мамой похожи.

– По-моему, я похожа на тебя.

Бабуля обнимает меня и шепчет:

– Если ты так считаешь, значит, так оно и есть.

На самом деле я не похожа на бабулю. Мне до нее далеко, такая она очаровательная. А с матерью мы и правда одно лицо. Увы, как раз на нее мне походить не хочется. И такой, как она, быть не хочется. В детстве я мечтала, чтобы бабуля каким-нибудь чудом оказалась моей настоящей мамой. С тех пор немногое изменилось. Бабуля стремится сблизить меня с матерью, примирить с ее образом жизни – но я-то знаю: втайне она очень дорожит нашими отношениями. Не уверена, что была бы так близка с бабушкой, если бы моя мать чаще появлялась в кадре.

Неприятно подходить к зеркалу, когда оттуда глядит моя мать. Я унаследовала ее скверные качества, например, неспособность задерживаться на одном месте, вечную тягу бежать при первых признаках проблем. Ох, этот ее эскапизм! Иногда мне кажется, я такая же. Постоянно подавляю желание пуститься наутек. Взять хотя бы приезд в Хэмптонс – что это, если не бегство? Жизнь в Нью-Йорке чуточку осложнилась – и я мигом сдернула в безопасное место, к бабуле под крылышко.

Как бы мне хотелось быть похожей на бабулю! Она никогда не ставит оценок моим поступкам. Она принимает меня полностью, безоговорочно. В то время как мать держит в уме некий идеал, а я, хоть режь, в контуры не вписываюсь – к ее великой досаде. Ей вообще трудно угодить. Маме всюду скучно, всюду одни обыватели. А я все детство мечтала не выделяться. Не отличаться от товарищей по школе. Но где там – Грэй Гудман выше обыденности.

Жестокая была шутка – определить меня в частную школу Верхнего Ист-Сайда и ждать оригинальности мышления и поступков, этих проявлений нонконформизма. В итоге я превратилась в изгоя, жаждущего вписаться в коллектив; не уверена, что полностью изжила это чувство.

Бабуля, напротив, признает важность житейских мелочей. Понимает, зачем девочке джинсы «как у всех» или почему надо непременно получить наряду с остальными одноклассницами приглашение на пижамную вечеринку. Бабуля не видит греха в обыденности. Считает, что можно быть обычным человеком и самой себе создавать праздник. Именно этим она и занимается. Рядовой домашний обед для нас двоих превращает в целое событие.

– Жизнь дает достаточно поводов для слез, – говорит бабуля. – Поэтому необходимо отмечать счастливые периоды.

Хотелось бы и мне это уметь. Но я не умею; даже не представляю, с какого конца взяться.

Глава 8

Я не просто росла без отца – я его в глаза не видела.

Как объяснила мать – причем не дожидаясь, когда я достигну подходящего возраста, – мой отец не хотел детей. Приятель матери, когда она решила родить, он согласился поспособствовать при условии, что не появится в моей жизни, что останется моим отцом только биологически, но не фактически. К какой категории принадлежали их отношения? Отец был репортером в «Вашингтон пост», они часто работали на одном задании. Годами я упрашивала маму рассказать, как они познакомились. Мне хотелось романтизировать эту историю, выжать из нее как можно больше. Но нет, с моей матерью этот номер не проходил. «Он был мне приятелем, только и всего», – отвечала она, даром что видела, как жажду я волшебства, а местами и мелодрамы.

Больше я не сержусь на мать. По крайней мере, не так, как раньше. В детстве я тайком бегала в библиотеку, с помощью микрофиши прочесывала старые выпуски «Вашингтон пост» – искала строки, написанные отцом. Скрытая стопками газет, я до мельчайших деталей продумывала душещипательные истории. Отец, воображала я, после моего появления на свет кардинально пересмотрел собственные взгляды на отцовство, но, увы, был заслан писать репортажи в отдаленную и опасную страну. На все мое детство. Я мысленно клялась, что не упрекну отца, когда он приедет ко мне, – я побегу навстречу, обниму его и скажу: все хорошо, папа, потому что мы снова – семья.

Фантазии грели душу по вечерам, с ними я слаще засыпала. Однажды на школьной экскурсии в Бронксский зоопарк я буквально увидела отца, спускающегося ко мне с Тигровой горы, – он решил воспитывать, защищать и любить меня. В другой раз, в Бруклинском Аквариуме, я воображала (не смущаясь присутствием подружки), как внезапно появляется мой отец и ведет нас обеих на променад Ригельмана – гулять, есть хот-доги и кататься на «Циклоне»[6]6
  Аттракцион «американские горки», один из немногих оставшихся в мире. Работает с 1927 г.


[Закрыть].

Теперь подобные фантазии меня не посещают. Я давно выросла и поняла: каждый принимает в жизни множество решений, правильных и неправильных. Мой отец тоже принял решение.

Однако до сих пор меня греет мысль, что он раскаивается.

Глава 9

Сегодня Рауль везет нас дегустировать вино, даром что бабуля вряд ли одобрила бы формулировку. Получается, Рауль пригласил нас на дегустацию – в то время как он просто сидит за рулем автомобиля, в котором мы с бабулей едем наслаждаться тонкими винами. Да, согласна, второй вариант звучит гораздо лучше.

– Здесь присутствуют ягодно-древесные нотки, – констатирует бабуля, поднося ко рту бокал с пино нуар.

Бабуля умеет дегустировать вино. Сначала нужно взять немного вина в рот и подержать, не глотая, затем чуть приоткрыть рот и вдохнуть воздуха, чтобы аэрировать вино. А в финале, когда насладитесь вкусом, – выплюнуть в специальное ведерко. По-моему, смысл дегустации – в том, чтобы напиться; я не сплевываю вино. Бабуля тоже его глотает, но по другой причине. Она уверена, что леди не плюют.

– Ягодно-древесные нотки, – повторяет сомелье. – Отличное вино.

Бабуля ему явно приглянулась. Едва мы переступили порог, сомелье заявил, что не может определить ее акцент. Бабуля раскрыла свое французское происхождение и этим совершенно его очаровала. Он, оказывается, четыре года провел во Франции – вина изучал. Стоило ему похвастаться этим фактом, как бабуля усилила свой акцент, а мне шепнула: «Маленькие женские штучки! Слушай и учись».

– Превосходное вино, – поет бабуля. – Ханна, как ты считаешь?

– Хорошее.

На секунду возникает ощущение, что язык заплетается; но нет, показалось. Беру очередной кусочек выдержанного бри, заедаю калорийным мультизерновым крекером – во-первых, потому что бри и крекер отлично дополняют друг друга, во-вторых, чтобы не захмелеть и не опозорить бабулю на весь Саутгемптон.

Ни ягодами, ни древесиной вино не пахнет. Оно пахнет вином.

– Этого вина мы тоже возьмем. Сделайте одолжение, друг мой, распорядитесь отнести ящик в авто, – мурлычет бабуля, к вящему удовольствию сомелье.

Взгляд у него становится масленым – то ли реагирует на бабулины заигрывания, то ли радуется, что впарил еще энное количество бутылок. Мы купили целых три ящика.

Сомелье откупоривает очередную бутылку.

– Не желаете отведать десертного вина?

Порядок слов – вопросительный, интонация – утвердительная. Вино откупорено – хочешь не хочешь, а дегустировать (и покупать) придется.

– Обожаю сладкие вина, – сообщает бабуля. – Я ведь выросла в Эльзасе, можно сказать, впитала рислинг с молоком матери.

– Конечно, – склабится сомелье. – Эльзасский рислинг. Само совершенство. – Следующая фраза адресована мне: – У вашей бабушки нёбо как бы нарочно приспособлено для дегустации вин.

– Да, – киваю я. – Приспособленность бабушкиного нёба вызывает мой особенный восторг.

Сомелье хмурится, бабуля глядит недовольно. Интересно, за что она будет сильнее меня журить – за «неуместное остроумие» или за то, что не флиртовала с сомелье, который для меня староват, а для бабули слишком молод.

– Налить вам десертного вина? – спрашивает сомелье.

– Да, будьте любезны, – улыбается бабуля. Ей равных нет в сглаживании острых углов. Вот бы мне так уметь. А я каждую неприятность неделями перевариваю.

По знаку сомелье нам приносят финики, начиненные козьим сыром и миндалем. Объедение.

– Финики прекрасно сочетаются с этим вином, не правда ли? – настаивает сомелье.

– Превосходный дуэт, – заверяю я, даром что не успела попробовать.

Мы пьем вино, едим финики (бабуля съела один, я – четыре) и развиваем тему превосходного дуэта. Когда финики заканчиваются, я возвращаюсь к запеченному бри, под который идут семь мультизерновых крекеров. Взгляда не поднимаю – боюсь молчаливой критики. Вдруг мускат и бри – неправильное сочетание?

– У вас, Ханна, тонкий вкус, – говорит сомелье. – Бри чудесным образом оттеняет букет этого вина.

Бабуля сияет. «Вот видите, даже мою плебейку внучку можно чему-то научить – если как следует накачать вином!»

– Да, – рассудительно говорю я. – Бри – он оттеняет. Букет. Причем чудесным образом.

– Во время учебы я крайне несерьезно подходил к теме напитков. Не слушал преподавателя, напивался вдрызг, – рассказывает сомелье, проникновенно заглядывая мне в глаза.

Ясно, что это сообщение он приберегал на десерт.

– Смешно, – откликаюсь я, и в мыслях не имея смеяться. Бабуля, напротив, широко улыбается. Дома она не применет напомнить, как важно смеяться в ответ на мужские шутки. Даже если они не смешные.

– Во Францию я поехал изучать тонкости приготовления мучных изделий, – не сдается сомелье. – И буквально влюбился в вино. Не припомню, когда именно это произошло, но стиль моей жизни с того момента кардинально изменился.

– Ханна знает, каково это, – журчит бабуля.

– Неужели? Выходит, нечто изменило стиль вашей жизни? Когда же? Недавно?

– Да, Ханну арестовали, – выдает бабуля.

Я краснею до ушей. Не знаю, от вина или от бабулиного заявления. На всякий случай делаю глоток воды.

Сомелье заинтригован. Еле сдерживается, чтобы не засыпать меня вопросами. Мне казалось, человек, посвятивший жизнь изысканным вещам, само упоминание об аресте сочтет дурным тоном. Удивительно, как бабуле удалось возбудить его любопытство.

– Полиция штата Нью-Йорк преследует Ханну за попытку умышленного убийства, – продолжает бабуля.

– Ничего подобного, – возражаю я.

Сомелье как уронил челюсть, так она на полу и лежит. Рот раскрыл, только что язык не вывалил, словно мультяшный пес. И глаза того и гляди выпадут.

– Я всего-навсего ответила на несколько вопросов в полиции Нью-Йорка. Никто меня не арестовывал.

– За попытку умышленного убийства, – вносит дополнение бабуля.

– За попытку умышленного убийства? – переспрашивает сомелье.

– Да, именно так. За попытку умышленного убийства, – подтверждаю я.

– Кого вы пытались убить, Ханна?

– Никого. Это был нелепый несчастный случай. А его мамаша сделала из мухи слона и пыталась привлечь меня к суду.

– Чья мамаша?

– Мамаша ее бывшего, – объясняет бабуля страшным шепотом. – Будьте осторожны. С нашей Ханной надо держать ухо востро.

Пытаюсь сказать, что дело выеденного яйца не стоило – и бывший мой живехонек, и мамаша его уже взяла заявление обратно, а сама я сюда приехала, чтобы отдохнуть перед перезагрузкой ролика «Ханна в Нью-Йорке», – но появляется хозяин виноградника с ящиком вина на каждом плече.

– Какая удача, что у меня остался ящик пино нуар, – говорит он. – Отличный выбор, леди. А еще я принес мускат – на случай, если вы и его возьмете.

– Почему бы не взять, – соглашается бабуля.

Хозяин виноградника топает к нашей машине.

– Нам пора, – говорит бабуля. – Приятно было пообщаться.

– Взаимно! – Сомелье целует бабулину руку.

– Спасибо за все, – говорю я.

Не попытаться ли объяснить, что я вовсе не убийца? Пожалуй, это лишнее. Я его в первый и в последний раз вижу. Иду к двери.

– Буду счастлив увидеть вас вновь!

Сомелье берет меня за руку.

– Мы отлично провели время. Может, еще приедем, – говорю я.

– Я имел в виду – только вас. Вас одну. Дайте мне, пожалуйста, ваш телефон.

– А вы ничего не перепутали? Вы точно хотите встретиться со мной, а не с моей бабушкой?

– А зачем нам бабушка? – смеется сомелье.

– Хорошо, записывайте.

С минуту мы смотрим друг на друга. Если честно, пока бабуля не подняла тему моего ареста, сомелье мне совсем не нравился. Педант какой-то, думала я. Конечно, у сомелье роскошная шевелюра, особенно для его возраста (каким бы он ни был). Волосы густые, волнистые, с проседью. Вокруг глаз морщинки – у мужчин это почему-то всегда сексуально. Но когда он заявил, что мое любимое пино гриджио «Санта Маргарита» производится в количестве, превышающем спрос, и вообще низкосортное, мне захотелось заехать ему в ухо.

Каждый из нас будто ждет, чтобы другой заговорил первым. Последняя реплика была моя – значит, очередь за сомелье. Но он молчит, смотрит на меня и склабится, очевидно, ожидая, когда я вручу ему номер телефона.

Что я и делаю, поскольку не вижу другого выхода из ситуации.

Глава 10

Моя последняя связь с мужчиной закончилась кошмаром.

В то утро я не подозревала, что к вечеру от отношений и следа не останется. Знай я, что финал близок, я бы серьезнее отнеслась к последнему поцелую и помыла бы голову, чтобы лучше выглядеть на выходе из его квартиры. А я проспала и понеслась на работу с грязной головой и без макияжа. Даже не помню, чмокнула Джейми на прощание или нет.

В офисе я оказалась в семь минут одиннадцатого. А еще через семь минут в дверях возник административный партнер моей фирмы.

– Привет, Тим.

– Привет, Ханна.

Тим стоял, прислонившись к дверному косяку, скрестив ноги и сложив на груди руки. Появление административного партнера собственной персоной – всегда не к добру, можете мне поверить. Одно из двух: либо некто раскритиковал вашу работу, либо, что еще хуже, некто хочет навалить на вас еще пару-тройку дел.

– Что случилось, Тим?

Я спросила самым беззаботным тоном. Никогда не веду с Тимом пустых разговоров. Раз уж Тим появился в дверях, лучше сразу выяснить, какая нелегкая его принесла.

– В прокуратуре штата Нью-Йорк появилась вакансия, – сообщил Тим.

Ему явно было неловко; очи долу, внимание на собственные ботинки. Правда, неловкости достало на одну секунду.

Когда десятый год работаешь в крупной адвокатской фирме на Манхэттене, сообщение о вакансии в другой организации говорит отнюдь не о великодушии начальства, которое заботится о твоей дальнейшей карьере. Оно говорит о желании начальства мягко намекнуть: партнерства тебе не видать как своих ушей. И карьеры у тебя тоже не будет.

– Я бы с радостью навел мосты, – продолжил Тим. – Могу познакомить тебя с кем надо.

Странно: с самого начала разговора я не могла отделаться от мысли, каков Тим в постели. Вообще, стоит мне познакомиться с мужчиной, я сразу задаюсь этим вечным вопросом. Смотрю сначала на губы, затем отмечаю манеру держаться, особенно – когда мужчина не знает, что я за ним наблюдаю. Но главное – руки. Мои ровесницы смотрят на руки в поисках обручального кольца; я преследую другую цель. Мама с детства учила меня по рукам определять, труженик мужчина или бездельник и слюнтяй. Нормальные матери дожидаются, когда дочери достигнут определенного возраста, а уж потом одаривают их подобными алмазами мудрости.

Я несколько модифицировала мамин совет – я смотрю на мужские руки и пытаюсь определить, каково было бы их прикосновение. У Тима руки пухлые, изнеженные, без единой царапинки. На них будто написано: «Ни дня в жизни не работал, потому что закончил частную школу». Не выношу таких пижонов. Не выношу такие руки. По-моему, мужские руки должны быть крупными, сильными. От них должно веять мужеством. У Джейми, например, все ладони в мозолях. Правда, это результат игры на бас-гитаре, а не работы в поте лица, но все равно очень сексуально.

– Мне кажется, Ханна, в прокуратуре ты была бы на своем месте, – выдал Тим. – Что скажешь?

– За последние два года я ни разу не брала отпуск.

– Так я позвоню кому следует? – уточнил Тим в попытке вернуть разговор в нужное русло.

– В общей сложности получается двенадцать недель отпуска.

– Ну да. Так что насчет прокуратуры?

– А что насчет прокуратуры?

– Ладно, подумай на досуге.

Тим собрался уходить.

И я стала думать. Усиленно. До самого обеда я переваривала Тимово предложение. Тяжелая пища, доложу я вам. Я, значит, не гожусь в партнеры. Отдала этой конторе девять лет, а теперь мне говорят «До свидания». То есть девять лет коту под хвост. Ну и что я в резюме напишу? Здесь я остаться не могу, не имея статуса партнера, а другая фирма не захочет взять меня, ибо сразу ясно: помощник юриста, являющийся таковым вот уже девять лет, ищет новую работу исключительно потому, что собственная фирма отказала ему в партнерстве.

К половине четвертого я позвонила Джейми и сообщила об увольнении, тщательно сгущая краски. Джейми на увольнениях собаку съел – как и всякий голодающий представитель нью-йоркской богемы.

– Можешь подъехать к моей конторе? – спросила я. – Нужно поговорить.

– Вот уроды, – прокомментировал Джейми. – Как они только посмели!

К четырем часам я стояла на углу Пятьдесят третьей и Пятой и ждала своего парня, готовая повторить душераздирающий рассказ об увольнении и принять на свою немытую голову целый поток сочувствия. И вдруг я осознала, что из-за драматических событий сегодня не обедала.

Между тем часы показывали пятнадцать минут пятого, а Джейми все не появлялся. По моим расчетам, дорога из Даунтауна в Мидтаун занимает более получаса. Однако терпеть я уже не могла – я была близка к голодному обмороку. Уверенная, что замороженный йогурт с шоколадной крошкой приведет в норму уровень сахара в крови, я двинулась по Пятой авеню в поисках кондитерской.

От голода стучало в висках. Но, поскольку дело было на Манхэттене, прежде кондитерской мне попался киоск с орешками. Я купила пакетик соленого кешью и бутылку воды. Орешки проглотила почти не жуя и запила водой. Организм не замедлил отблагодарить меня. Хвостатые точки перед глазами исчезли, шаг стал увереннее. Я глубоко вдохнула и подняла взгляд. В мою сторону шел Джейми. Я заулыбалась, как всегда при виде его широких плеч, длинных волос и мозолистых рук.

– Привет, милый, – сказала я и обняла его за шею, чтобы поцеловать.

Не клюнуть наспех в район подбородка, а запечатлеть на губах полноценный, полновесный поцелуй. Поцелуй, который расшифровывается как «Слава богу, ты со мной». Джейми отвечал со страстью; день стал казаться вовсе не таким уж неудачным. Я чуть отстранилась и подарила Джейми нежнейшую улыбку.

И вдруг его глаза закатились, и он потерял сознание. Я пыталась замедлить падение Джейми на асфальт, но с моими пятью футами четырьмя дюймами роста – против его шести футов одного дюйма – получилось плохо.

Вот не думала, что новость об увольнении так подействует на моего парня. Коленопреклоненная, я взяла его лицо в ладони. Бедняга Джейми был весь в холодном поту. В старших классах нас учили оказывать первую помощь; я попыталась сделать непрямой массаж сердца. Вокруг собрались любопытные. Кто-то вызывал службу спасения. Поступали ценные советы: накормить пострадавшего! Дать ему воды! Я взялась поить Джейми из своей бутылки, но лишь облила ему лицо.

На Пятой авеню завыла сирена, и рядом с нами остановилась «Скорая», заблокировав движение. Выскочили два медбрата, нежно погрузили бесчувственного Джейми в машину. Следом залезла я. Медбратья учинили мне допрос.

– Возраст пострадавшего?

– Двадцать семь, – пролепетала я и взяла Джейми за руку. Рука была липкая от пота и горячая.

– Хронические заболевания?

– Нет. – Я погладила руку. – Ой, нет, есть. У него ревматизм в левом плече.

Младший медбрат уставился с недоверием. Старший нахмурился.

– Аллергией страдает? – вопросил старший.

Мой желудок словно сполз к тазу, а потом и к коленкам. Планета Земля временно остановилась, зато стала вертеться карета «Скорой помощи» вместе с каталкой, Джейми и медбратьями. Когда верченье закончилось, мир умалился до двух суровых медбратьев.

– Аллергией страдает? – повторил старший.

– Да. На орехи.

Медбратья молча уставились мне в лицо, откуда взгляды их переместились на мою левую руку, все еще тискавшую пакетик из-под соленого кешью и бутылку с водой.

– Я не давала ему орехов, – промямлила я, заливаясь краской.

Младший медбрат полез в аптечку за шприцем.

– Но я его поцеловала. После того как съела пакет кешью. Не мог же мой поцелуй спровоцировать анафилактический шок?

Старший медбрат закатал Джейми рукав, младший дважды щелкнул по шприцу.

– То есть это из-за поцелуя?

Младший медбрат всадил иголку Джейми в вену, Джейми дернулся и очнулся. Старший медбрат помог ему сесть и снова лечь.

– Где это я? – спросил Джейми.

– С тобой все будет в порядке, милый, – ответила я.

– Вы потеряли сознание, – принялся объяснять старший из медбратьев. – Мы везем вас в больницу на обследование.

Через несколько минут каталку с Джейми вытащили из «Скорой» и сопроводили в приемный покой. Я бежала рядом, тиская его руку.

– Кем вы доводитесь пострадавшему? – вопросил санитар, не переставая царапать в блокноте.

Мы подкатили Джейми к свободной койке.

– Я его невеста, – соврала я из страха, что в палату допускаются только родственники пациентов. Мне не хотелось оставлять Джейми одного. Он сделал вид, что не слышит слово «невеста»; стандартная модель поведения холостяков, которым под тридцать, – не реагировать на слова типа «свадьба» и «помолвка». Явился дежурный врач, занялся Джейми. Медсестра усадила меня и велела ждать результатов осмотра. Надо мной висел знак – перечеркнутый мобильный телефон. Я полезла в сумочку, чтобы отключить мобильник.

– Извините, мэм, вы знакомы с мисс Прией Сент-Джон? – спросила другая медсестра.

Я метнулась в приемный покой и упала в объятия лучшей подруги.

– Какого черта ты здесь делаешь? – спросила Прия. – Донни – наш системный администратор – видел все из окна. Теперь у нас только и разговоров, что о тебе с Джейми.

– Ты знаешь, что у Джейми аллергия на орехи?

Прия кивнула. Каждый, кто когда-либо делил с нами трапезу, знает, что у него аллергия на орехи. Я показала Прие пакетик из-под кешью, который почему-то до сих пор не выбросила и даже не спрятала в сумку.

– По-моему, у тебя выдался неудачный день, – констатировала Прия, схватила пакетик и швырнула в ближайшую урну.

«Вот что значит опытный юрист, – подумала я. – Сразу избавляется от улик».

Я тряхнула головой, ожидая дополнительных проявлений сочувствия, но тут спину мне словно прожег чей-то взгляд. Конечно, это была Селия, мамаша Джейми.

– Что ты сотворить мой сын?! – заголосила Селия с густым кубинским акцентом, не забывая буравить меня глазами. Впрочем, она и раньше всегда смотрела с ненавистью, будто я лично несу ответственность за операцию в заливе Свиней[7]7
  Военная операция, подготовленная правительством США с целью свержения правительства Фиделя Кастро. Имела место 17 апреля 1961 г. Закончилась победой Кубы. Вызвала осуждение агрессии США в мировом масштабе.


[Закрыть].

– Джейми вон там уложили, – сказала я и проводила Селию к нужной койке.

Прия предусмотрительно отступила в тень. Почти все мои друзья до смерти боятся Селии – и не без оснований.

– Ай-ай-ай! Боже Всемогущий! Пресвятая Дева! – заголосила Селия по-испански, увидев любимого сыночка на больничной койке, и тут же принялась бормотать католические молитвы.

Врач-реаниматор, по моему мнению, слишком молоденькая для такого ответственного поста, сообщила, что состояние Джейми стабильное и что он поправится. Селия оттолкнула меня от юной докторши и объявила, что она – «родной матерь тот малчик», и обсуждать его здоровье следует с ней, а не с посторонними.

– Простите, миссис Кастильо, невеста мистера Кастильо имеет право находиться при нем и говорить с врачами, – возразила докторша, улыбнувшись мне ободряющей улыбкой. Не иначе, как у ее парня примерно такая же мамаша.

Селия схватила мою левую руку и продемонстрировала докторше отсутствие кольца.

– Вот, они не помолвлены!

Докторша смерила меня таким взглядом, словно я отказалась отдать почку умирающей сестре-близняшке.

– И вообще, – с торжеством продолжала Селия, – мой сынок собираться ее бросать!

В следующую секунду меня выставили из палаты, будто мало мне было выслушать такое от мерзавки Селии. Впрочем, оказалось, что и это не все. Миссис Кастильо потребовала выставить «самозванку» из больничных стен.

По коридору меня эскортировала дородная волонтерка, а вслед неслось:

– Как так получаться, что каждый раз, как мой сынок видит тебя, он попадать в больницу или в тюрьму?

Кстати, в тюрьму Джейми попал не из-за меня. Ну, то есть не совсем из-за меня.

Домой я пришла в седьмом часу, швырнула сумку прямо на пол и застыла в дверях, охваченная ощущением дежавю. Я пыталась успокоиться посредством дыхательной гимнастики – без толку, стены все равно словно смыкались непосредственно над моей головой. Да, так уже было. И вновь началось.

Я направилась в спальню переодеваться, и тут меня осенило – надо бежать. Бежать из Нью-Йорка. Сегодня же. Сейчас соберу вещи – и прочь отсюда. Работу удержать не удалось. Парня – тоже. И много ли у меня осталось, кроме органайзера в красной обложке?

В конце концов, я и раньше сбегала.

После первого курса юрфака я собрала вещи и свалила на юг Франции на все лето – потому что мне так захотелось. Еще прежде, в колледже, улетела в Прагу на целый год и даже не сообщила никому, пока не нашла подходящее жилье. Старшеклассницей бросила мать в Бразилии, а сама дернула к бабуле в Грецию, где оставалась две недели.

И вот опять во мне проснулась страсть к перемене мест.

А ведь целых семь лет не давала о себе знать. Последний раз эта страсть просыпалась, когда умер он. Любовь всей моей жизни. Человек, без которого я не могла дышать. С которым надеялась состариться. После его смерти внутри меня словно что-то оборвалось. Оставаться на одном месте стало мучительно, немыслимо, невозможно.

С тех пор я не называю его имени. Я даже слышать его не в состоянии. Друзья и знакомые делают все, чтобы это имя не достигло моих ушей. Об Адаме говорят «он» и только шепотом. Стараются, чтобы я случайно не взялась за книгу, в которой героя зовут Адам. Чтобы ничто о нем не напомнило.

Прикидывая, что делать – остаться? уехать? если уехать, то куда? если остаться, то для чего? – я поплелась на кухню, налила себе бокал вина и вышла на балкон. Я пила вино, вдыхала нью-йоркский воздух, смотрела вниз, на людскую суету. И наконец решение оформилось. Нет, я не уподоблюсь своей матери, которая намеренно не пускает корней, нигде надолго не задерживается. Которая постоянно в бегах.

Раздался звонок в дверь. Я подскочила, успев подумать: «Хоть бы это был Джейми!» Успела испугаться, что это его мамаша. Отбросила эту мысль, метнулась к двери. На пороге стоял мужчина в полицейской форме.

– Чем обязана? – спросила я, недоумевая, почему консьерж не предупредил меня и почему я сама не догадалась приоткрыть дверь на длину дверной цепочки, вместо того чтобы распахивать.

– Я – детектив Моретти из девятнадцатого участка. Войти можно?

Он показал свой значок, не сделал попытки вломиться без разрешения. Терпеливо ждал на придверном коврике, пока я звонила в полицию, сверяла сведения. Слушая диспетчера, я исподтишка разглядывала руки детектива Моретти (который действительно оказался детективом Моретти). Руки были грубые, мозолистые.

– По какому вопросу вы пришли, детектив? – спросила я уже в кухне, когда он уселся к столу.

– Мисс Гудман, где вы были сегодня в половине пятого вечера?

Детектив Моретти раскрыл блокнот, приготовился записывать показания.

– Что? – опешила я.

Не думала, что в жизни все точь-в-точь, как в сериале «Закон и порядок». Детектив Моретти смотрел выжидательно, держа ручку наготове.

– Я возила в больницу моего парня. У него аллергия на орехи. Я была в карете «Скорой помощи». А что такое?

– Вас обвиняют в попытке убийства Джейми Кастильо, – отчеканил детектив Моретти, каждым лицевым мускулом выражая любопытство касательно моей реакции.

– Что? – повторила я, мысленно возблагодарив Небеса за формулировку «попытка убийства», а не просто «убийство». – Какой бред!

– При всем моем уважении, мисс Гудман, у вас был мотив. Мистер Кастильо собирался порвать с вами.

Что за дурацкое клише – «при всем моем уважении»! Уважение тут и не ночевало. Нельзя одновременно уважать и обвинять в попытке убийства посредством ядовитого поцелуя.

– Можете называть меня Ханной. Кстати, с чего вы взяли, будто Джейми хочет порвать со мной?

– Так сказала его мать.

Я едва сдержалась, чтобы не закатить глаза.

– Это для меня полная неожиданность, детектив, – зачастила я. – Мы с Джейми не собирались расставаться. – Как назло, из лекций по уголовному праву ничего подходящего к случаю не вспоминалось. – А если бы я даже и подозревала у Джейми намерение порвать со мной, согласитесь, детектив, убийством я бы не добилась идиллии в отношениях.