Текст книги "Информаторы"

глава 4. На островах

Смотрю на сына через зеркальное стекло с пятого этажа моего конторского здания. Он через площадь от меня стоит с кем-то в очереди на «Слова нежности»[19]19
  «Слова нежности» (1983) – мелодрама американского кинорежиссера Джеймса Л. Брукса с Ширли Маклейн, Деброй Уингер и Джеком Николсоном в главных ролях.


[Закрыть]. Всё посматривает наверх, на окно, за которым я стою. В телефонной трубке Линч рассказывает о последних штрихах сделки, над которой мы на той неделе работали в Нью-Йорке, но я не слушаю. Гляжу через стекло, радуюсь, что Тим меня не видит и мы не можем друг другу помахать. Они с приятелем топчутся в очереди, ждут, когда впустят. Его друг – Сэм, кажется, или Грэм, как-то так – очень похож на Тима: оба высокие загорелые блондины, оба в линялых джинсах и красных рубашках Южнокалифорнийского универа. Тим опять смотрит на окно. Кладу руку на холодное, оказывается, стекло, так и стою. Линч говорит, что Благодарение и, может, я хочу на выходные поехать с ним, О'Брайеном и Дэйвисом в Лас-Крусес порыбачить. Я рассказываю Линчу, что на четыре дня везу Тима на Гавайи. Грэм что-то шепчет Тиму на ухо, потом улыбается – по-моему, похотливо, и я мельком думаю, не спят ли эти двое друг с другом, а Линч говорит, что, может, звякнет, когда я вернусь. Я вешаю трубку, убираю руку со стекла. Тим закуривает и опять косится на мое окно. Стою, смотрю на него – лучше б он не курил. Из-за своего стола зовет Кэй: «Лес? Фицхью на третьей линии», – и я говорю, что меня нет, стою у окна, очередь наконец всасывается и Тим исчезает в дверях фойе, и, уходя с работы рано, около четырех, в подземном гараже я прислоняюсь к серебристому «феррари», ослабляю узел галстука, руки трясутся от напряжения – дверцу открывал, – и уезжаю из Сенчури-Сити.

Я все паковал и паковал один большой чемодан, не понимая, что с собой брать, хотя не первый раз еду на Мауна-Кеа, но сегодня, вот сейчас, я в сомнениях. Надо бы поесть, десятый час уже, но из-за выпитого недавно валиума я не особо голоден. Нахожу в кухне коробку «трисквитов» и утомленно сгрызаю две штуки. Опять пакую чемодан, заново сворачиваю две парадные рубашки, и тут звонит телефон.

– Тим не хочет ехать, – сообщает Элина.

– Что значит – Тим не хочет ехать?

– Он не хочет ехать, Лес.

– Давай я с ним поговорю, – прошу я.

– Его нет.

– Давай я с ним поговорю, Элина, – с облегчением повторяю я.

– Его нет.

– Я все забронировал. Ты вообще представляешь, как, черт побери, трудно на Благодарение добыть бронь на этой Мауна-Кеа ебаной?

– Да. Представляю.

– Он едет, Элина, хочет он или нет.

– Ох, Лес, ради всего святого...

– Почему он не хочет?

Элина мнется.

– Ну, сомневается, что ему будет весело.

– Он не хочет ехать, потому что ему не нравлюсь я.

– Твою мать, Лес, хватит уже себя жалеть, – скучающе говорит она. – Это... не так.

– Тогда в чем дело?

– Ну, просто...

– Просто что? Просто что, Элина?

– Просто... наверное, ему неловко... – Дальше Элина тщательно подбирает слова: – Из-за того, что вы едете вдвоем, вы же никогда вдвоем не уезжали. Одни.

– Я хочу на пару дней свозить сына на Гавайи – без сестер, без матери. Господи, Элина, мы же совсем не видимся.

– Я понимаю, Лес, но ему, на минуточку, девятнадцать. Если он не хочет с тобой ехать, я его заставить не могу...

– Он не хочет ехать, потому что я ему не нравлюсь, – громко перебиваю я. – Ты это знаешь. Я это знаю. И я уверен, как черт знает в чем, что это он твой звонок подстроил.

– Если ты так считаешь, зачем брать его с собой? – спрашивает Элина. – Думаешь, три дня что-нибудь изменят?

Я сворачиваю еще рубашку, кладу в чемодан, резко сажусь на кровать.

– Терпеть не могу быть между, – наконец говорит – признает – она.

– Черт побери, – кричу я. – Зачем он тебя впутал?

– Не ори.

– Мне похуй. Я забираю его завтра в пол-одиннадцатого, хочет этот ублюдок ехать или нет.

– Лес, не ори.

– Меня достало.

– Я не... – заикается она, – я не хочу так. Хватит уже. Терпеть не могу торчать между.

– Элина, – предупреждаю я. – Скажи ему, что он едет. Я знаю, он дома. Скажи, что он едет.

– Лес, что ты станешь делать, если он правда решит не ехать? Убьешь его?

В глубине их дома, у нее в спальне, хлопает дверь. Элина тяжело вздыхает.

– Я так не хочу. Не хочу между вами торчать. С девчонками говорить будешь?

– Нет, – бормочу я.

Вешаю трубку, иду на балкон пентхауса с коробкой «трисквитов», стою под апельсинным деревом. По автостраде движутся машины – красная ленточка, белая текучая полоса, и едва злость схлынула, во мне проклюнулась нежность – странно, безнадежно искусственная. Звоню Линчу, хочу сказать, что поеду с ним, О'Брайеном и Дэйвисом в Лас-Крусес, но к телефону подходит Линчева подруга, и я вешаю трубку.

В десять утра лимузин забирает меня с работы в Сенчури-Сити. Шофер Чак открывает мне дверцу, забрасывает в багажник два чемодана. По пути за Тимом я наливаю себе «Столичной» – чистой, со льдом, и выпиваю так быстро, что даже неловко. Наливаю еще полбокала с кучей льда, сую в магнитофон кассету Сондхайма[20]20
  Стивен Сондхайм (р. 1930) – композитор и либреттист популярных бродвейских мюзиклов.


[Закрыть], откидываюсь на спинку и гляжу в тонированные окна, лимузин ползет по Беверли-Глен в Энсино, где Тим живет на каникулах.

Лимузин подъезжает к фасаду большого каменного дома, и я замечаю у гаража черный Тимов «порш» – я его купил за то, что Тим еле окончил Бакли. На пороге появляется Тим, за ним Элина, она неуверенно машет в темные окна, торопливо семенит в дом и закрывает дверь. Тим в клетчатой спортивной куртке, джинсах и белой тенниске, с двумя чемоданами шагает к Чаку. Тот забирает чемоданы, открывает Тиму дверцу. Тим с нервной улыбкой садится.

– Эй, – говорит он.

– Привет, Тим, как делишки? – Я хлопаю его по колену.

Он дергается, по-прежнему улыбаясь, устал, притворяется, будто не устал, и от этого совсем устал.

– Ну... я нормально, порядок. – Умолкает на секунду, потом как-то нескладно спрашивает: – Ну... а как... ну... ты?

– О, я о'кей. – От его куртки странно пахнет, чем-то почти травяным, и я представляю, как утром Тим сидит у себя на кровати, курит трубку с марихуаной, набираясь бездумной храбрости. С собой, надеюсь, не взял.

– Это... отлично. – Он оглядывает лимузин.

Я не знаю, что сказать, поэтому спрашиваю, хочет ли он выпить.

– Не, нормально, – отвечает он.

– Ай да ладно, выпей. – Я наливаю себе еще водки со льдом.

– Не, о'кей, – говорит он уже не так упрямо.

– Я тебе все равно налью.

Не спрашивая, чего он хочет, наливаю «Столичную» со льдом.

– Спасибо. – Он берет бокал, отхлебывает с опаской, точно водка отравлена.

Я прибавляю громкости в магнитофоне, откидываюсь назад, забрасываю ноги на сиденье напротив.

– Н-у-у-у-у, и чем ты занимаешься? – спрашиваю я.

– Особо ничем.

– Вот оно как.

– Э... а когда самолет улетает?

– В двенадцать ровно, – бросаю я.

– А-а.

– Как «порш» бегает? – после паузы интересуюсь я.

– Ну... хорошо. Нормально бегает. – Тим пожимает плечами.

– Отлично.

– А... «феррари»?

– Хорошо, только знаешь, Тим, в городе это пустая трата. – Я встряхиваю лед в бокале. – Так быстро не поездишь.

– Ага. – Он задумывается, кивает.

Лимузин выезжает на автостраду и набирает скорость. Кассета Сондхайма закончилась.

– Слушать будешь? – спрашиваю я.

– Что? – нервно переспрашивает он.

– Да нет, музыку будешь слушать?

– А-а. – Он суетливо размышляет. – Ну... нет. Что ты хочешь... ну... послушать, то и нормально.

Я знаю, он хочет что-нибудь послушать. Включаю радио, нахожу хард-роковую станцию.

– Это хочешь? – Я улыбаюсь, прибавляю громкость.

– Например. – Он глядит в окно. – Конечно.

Мне такая музыка вовсе не нравится, и приходится себя одернуть и выпить еще водки, чтобы не включить Сондхайма. Как выясняется, водка не помогает.

– Это кто? – Я киваю на радио.

– Э... по-моему, «Дево»[21]21
  Devo (1972-1991) – американская электронная поп-группа. Состав: Марк Мазербау, Боб Касейл, Джеральд В. Касейл, Боб Мазербау.


[Закрыть], – отвечает Тим.

– Кто? – Я расслышал.

– Группа называется «Дево».

– «Дево»?

– Ага.

– «Дево».

– Точно. – Он смотрит на меня, будто на идиота какого.

– О'кей. – Я откидываюсь назад. – Хотел проверить.

«Дево» умолкают. Следующая песня раздражает еще больше.

– А это кто?

Тим смотрит на меня, надевает темные очки.

– «Пропавшие без вести»[22]22
  Missing Persons (1980-1986) – лос-анджелесская поп-рок-группа. Состав: Дэйл Боццио, Терри Боццио, Уоррен Куккурулло, Патрик О'Хёрн, Чак Уайлд.


[Закрыть].

– «Пропавшие без вести»?

– Ага. – Он хихикает.

Я киваю и опускаю темное стекло.

Тим отхлебывает, ставит бокал на колени.

– Ты вчера в Сенчури-Сити был? – спрашиваю я.

– Нет, не был, – невозмутимо говорит он. Ноль эмоций.

– А-а. – Я допиваю.

«Пропавшие без вести» наконец допели. Возникает ди-джей, балагурит, гундит про бесплатные билеты на предновогодний концерт в Анахайме.

– Ты ракетку взял? – спрашиваю я. Конечно, взял – я видел, как Чак положил ее в багажник.

– Ага. Ракетку взял. – Тим подносит бокал к губам и притворяется, что пьет.

В самолете, в первом классе – я у прохода, Тим у окна, – я слегка расслабляюсь. Пью шампанское, у Тима – стакан апельсинового сока. Тим включает плеер, читает купленный в аэропорту «Джи-Кью». Я принимаюсь за «Гавайи» Джеймса Миченера[23]23
  Роман (1959) популярного американского беллетриста Джеймса Альберта Миченера (1907-1997).


[Закрыть] – я их всякий раз беру с собой на Мауна-Кеа, а в наушниках у меня «Гавайское попурри», мы летим к островам, и я слушаю, как Дон Хо[24]24
  Дон Хо (р. 1930) – гавайский этнопоп-певец, занимавшийся популяризацией гавайской музыки в США.


[Закрыть] снова, снова и снова поет «Пузырьки».

После обеда прошу у стюардессы колоду карт, мы с Тимом четырежды играем в «джин», и все четыре раза я выигрываю. Тим пялится в окно, пока не начинается фильм. Потом смотрит фильм, а я читаю «Гавайи», пью ром с колой, а после кино Тим листает «Джи-Кью» и смотрит в иллюминатор на бесконечное море внизу. Слегка захмелев, я иду наверх, брожу по салону, принимаю валиум, возвращаюсь перед посадкой в Хило, и когда мы приземляемся, Тим так стискивает «Джи-Кью», что тот навсегда сворачивается в трубочку, и самолет подкатывает к выходу.

В аэропорту миловидная, сладенькая гавайская девушка нацепляет нам на шеи гирлянды, шофер встречает у ворот, забирает багаж, мы садимся в лимузин, почти не разговариваем, почти друг на друга не смотрим, а когда едем вдоль берега сквозь влажный вечер, Тим крутит радио и находит лишь местную станцию в Хило, где играют старые песни шестидесятых. Я смотрю на Тима, Мэри Уэллс[25]25
  Мэри Уэллс (1943-1992) – американская поп-соул-певица, особенно популярная в 1960-х. Песня «Мой парень» впервые вошла в альбом «Мэри Уэллс воспевает Моего парня» (1964) и в середине 1964 г. занимала первое место в хит-парадах.


[Закрыть] запевает «Мой парень», у Тима на шее вяло повисла гирлянда из красного жасмина, уже буреет, а пустые Тимовы глаза грустно уставились в темное окно, оглядывают зеленую землю вокруг, он все сжимает «Джи-Кью», и я спрашиваю себя, верно ли поступил. Тим смотрит на меня, я отвожу взгляд, и выдуманный, вынужденный покой тихо накрывает нас, отвечая на мой вопрос.

Мы с Тимом сидим в центральном ресторане на Мауна-Кеа. В ресторане одной стены нет, и я слышу, как вдалеке разбиваются о берег волны. В сумеречный зал вторгается бриз, подмигивает пламя свечи на столе. На потолочных балках тихо бормочут воздушные колокольчики. Молодой гаваец на крошечной полуосвещенной сцене против танцпола играет на пианино «Мэкки-нож»[26]26
  Песня из «Трехгрошовой оперы» (1928), музыка Курта Вайля (1900-1950), немецкого композитора, с 1935 г. работавшего в США, слова немецкого поэта и драматурга Бертольда Брехта (1898-1956), пер. на англ. Марка Блитцштайна.


[Закрыть], и две пожилые пары неуклюже топчутся в темноте. Тим пытается незаметно закурить. Женский смех плывет в большом зале, и я отчего-то тупею.

– Ох, Тим, не кури, – говорю я, глотая второй «майтай». – Мы на Гавайях, черт побери.

Без единого слова, без малейшего признака возмущения, на меня даже не взглянув, он кладет сигарету в пепельницу, скрещивает руки на груди.

– Слушай, – говорю я, запинаюсь, умолкаю.

Тим смотрит.

– Угу. Ну?

– Кто... – мозг барахтается, цепляется за что-то, – по-твоему, в этом году выиграет Суперкубок?

– Точно не знаю. – Он обкусывает ногти.

– Как думаешь, «Рейдерам» удастся?

– У «Рейдеров» есть шанс. – Он пожимает плечами, озирается.

– Как в школе? – спрашиваю я.

– Нормально. Нормально в школе. – Он постепенно теряет терпение.

– А Грэм как? – спрашиваю я.

– Грэм? – Он смотрит на меня.

– Ну да. Грэм.

– Грэм – это кто?

– Твоего друга ведь Грэм зовут?

– Нет.

– А я думал, Грэм. – Я делаю большой глоток.

– Грэм? – переспрашивает он, глядя мне в глаза. – Я вообще никого с таким именем не знаю.

На этот раз я пожимаю плечами и отворачиваюсь. За соседним столом сидят четыре педика, один – известный телеактер, все пьяны, двое восхищенно пялятся на Тима, тот не замечает. Кладет ногу на ногу, обкусывает другой ноготь.

– Как мама? – спрашиваю я.

– Нормально. – У него трясется нога: вверх-вниз, так быстро, что картинка размазана.

– А Дарси с Мелани? – Я цепляюсь за все, что приходит на ум. «Майтай» почти допит.

– Раздражают слегка. – Тим смотрит мимо меня, голос ровный, лицо – будто маска. – По-моему, они только и делают, что ездят в «Хааген-Даз» и кокетничают с каким-то болваном, который там работает.

Я хихикаю – не уверен, что хихикать следовало. Зову официанта, заказываю третий «майтай». Официант быстро возвращается, и едва он ставит бокал на стол, наше молчание обрывается.

– Помнишь, как мы сюда летом приезжали? – Я пытаюсь его задобрить.

– Примерно, – просто отвечает он.

– Когда же мы последний раз все вместе собирались? – вслух размышляю я.

– Не помню вообще-то. – Он даже не задумался.

– Два года назад, кажется. В августе? – гадаю я.

– В июле.

– Точно. Точно. На Четвертое июля. – Я смеюсь. – Помнишь, как мы тогда ныряли, а мама уронила в воду фотоаппарат? – спрашиваю я, еще хихикая.

– Я только ругань помню, – невозмутимо отвечает он, глядя мне в глаза. Я смотрю на него, сколько могу, а потом вынужден отвести взгляд.

Двое педиков шепчутся, косятся на Тима и смеются.

– Пойдем в бар, – предлагаю я. Подписываю оставленный официантом чек – наверное, принес вместе с третьим «майтаем».

– Как хочешь, – говорит он и резко встает.

Я уже довольно пьян, неустойчиво ковыляю по двору, Тим идет рядом. В баре старая гавайка с гирляндой на шее и в цветастом платье играет на укулеле «Гавайскую свадебную песню». Несколько пар за столиками, а у стойки – две разодетые женщины чуть за тридцать. Я жестом подзываю Тима. Мы садимся возле женщин чуть за тридцать. Я склоняюсь к Тиму.

– Что думаешь? – шепчу я, пихая его локтем.

– О чем?

– Ну то есть – что думаешь?

– О чем? – Он смотрит раздраженно.

– Рядом с нами. Эти.

Тим глядит на женщин, его передергивает.

– А что они?

Пауза. Я в ошеломлении смотрю на Тима.

– Ты что, с девчонками не встречаешься? Это как? – по-прежнему шепчу я.

– Что?

– Тс-с. Ты на свидания ходишь? На свидания?

– Девчонки из клуба и все такое, но... – Он содрогается. – А что?

К нам подруливает бармен.

– «Майтай». – Надеюсь, язык не заплетается. – А ты, Тим? – Я хлопаю его по спине.

– Что – я?

– Чтотыбудешьпить?

– Не знаю. «Майтай», наверно. Все равно, – смущается он.

Высокая темно-рыжая женщина улыбается нам.

– Шансы ничего себе. – Я толкаю Тима локтем. – Шансы вполне себе ничего.

– Какие шансы? О чем ты?

– Смотри. – Облокотившись на стойку, я поворачиваюсь к женщинам.

– Ну, дамы, что вы сегодня пьете?

Высокая улыбается, поднимает заиндевевший розовый бокал и отвечает:

– «Пэхохо».

– «Пэхохо»? – ухмыляюсь я.

– Да, – подтверждает она. – Очень вкусно.

– Невероятно, – бормочет Тим.

– Бармен, простите, э... – Я смотрю на улыбчивого седого гавайца – он приносит нам «майтай», и я наконец вижу табличку у него на груди. – Хики, может, принесете двум прекрасным дамам еще... – Я оборачиваюсь к ней, по-прежнему ухмыляясь.

– «Пэхохо», – похотливо улыбается она.

– «Пэхохо», – сообщаю я Хики.

– Да, сэр, очень хорошо. – И Хики удаляется.

– Ну, вы обе... похоже, вы на пляже сегодня были, приняли солнышка? Откуда вы? – спрашиваю я одну из них.

Та, что говорит, отпивает из своего бокала.

– Я Патти, это Дарлин, мы из Чикаго.

– Чикаго? – я наклоняюсь ближе. – Так?

– Так, – говорит Патти. – А вы откуда?

– Мы из Лос-Анджелеса. – Мой голос почти тонет в жужжании блендера.

– О, Лос-Анджелес? – переспрашивает Дарлин, оглядывая нас.

– Точно. Я Лес Прайс, а это мой сын Тим. – Я показываю на него, будто он на витрине, и Тим опускает голову. – Он... э... немного застенчив.

– Привет, Тим, – осторожно говорит Патти.

– Поздоровайся, Тим, – говорю я. Тим вежливо улыбается.

– Он учится в Южнокалифорнийском универе, – говорю я, точно это все объясняет.

Женщина с гавайской гитарой запевает «Конечно же, ты»[27]27
  «Конечно же, ты» (1924) – «вечнозеленая» песня Айшема Джоунса и Гаса Кана, исполнялась многими известными певцами, звучала в кинофильмах «Касабланка» (1942), «Шоу-бизнес» (1944) и т.д.


[Закрыть], и я, оказывается, раскачиваюсь в такт.

– У меня племянница в Лос-Анджелесе. – Дарлин слегка разволновалась. – В Пеппердайне учится. Слыхал про Пеппердайн? – спрашивает она Тима.

– Да, – кивает он, глядя в бокал.

– Норма Перри зовут. Слыхал про Норму Перри? Второкурсница? – Дарлин отпивает «Пэхохо». – Из Пеппердайна?

Тим качает головой, все так же остекленело глядя в бокал.

– Нет, я... ну... боюсь... ну... нет...

Мы трое разглядываем Тима, словно он – тупое экзотическое животное, и нас больше, чем следовало, потрясает его редкостная невразумительность. Он все покачивает головой, и мне требуется громадное усилие воли, чтобы отвернуться.

– Ну, дамы, и долго вы здесь пробудете? – Я делаю большой глоток «майтая».

– До воскресенья, – отвечает Патти. У нее на запястье столько нефрита – удивительно, как она бокал поднимает. – А вы?

– До субботы, Патти, – отвечаю я.

– Мило. Вы вдвоем?

– Точно, – я добродушно смотрю на Тима.

– Мило, Дарлин, правда? – спрашивает Патти, тоже глядя на Тима.

Дарлин кивает.

– Отец – сын. Мило. – Она жадно допивает коктейль и тут же берется за следующий, который ставит перед ней Хики.

– Ну, надеюсь, я не слишком потороплю события, если задам вопрос, – начинаю я, склоняясь к Патти. От нее воняет гарденией.

– Разумеется, нет, Лес, – отвечает она. Дарлин выжидательно хихикает.

– Господи, – бормочет Тим, отпивая наконец из своего бокала. Я игнорирую ублюдка.

– Так что? – спрашивает Дарлин. – Лес?

– А вы, дамы, тут с кем? – спрашиваю я со смешком.

– Ну все, – говорит Тим, слезая со стула.

– Мы одни, – говорит Патти, глядя на Дарлин.

– Одни-одинешеньки, – прибавляет та.

– Можно мне ключ от номера? – Тим протягивает руку.

– Ты куда? – Я слегка трезвею.

– В номер. А ты думал куда? Господи.

– Ты ведь даже не допил. – Я тычу в «майтай».

– Я не хочу допивать, – невозмутимо отвечает он.

– Почему? – Я повышаю голос.

– Если он не хочет, я допью, – смеется Дарлин.

– Дай мне ключ, и все, – раздраженно говорит Тим.

– Ну, я с тобой, – говорю я.

– Нет-нет-нет, ты останься, пообщайся с Патти и Марлен.

– Дарлин, милый, – из-за моей спины поправляет Дарлин.

– Все равно. – Тим стоит, рука протянута.

Лезу в карман за ключом, отдаю ему.

– Только ты меня впусти, – предупреждаю я.

– Спасибо, – он отодвигается. – Дарлин, Патти, мне было... ну... э... Увидимся. – И выходит из бара.

– Что с ним такое, Лес? – Улыбка сползает с лица Патти.

– В школе не все гладко, – пьяно отвечаю я. Беру «майтай», подношу к губам, не пью. – С матерью.

Я поднимаю Тима рано и сообщаю, что перед завтраком мы сыграем в теннис. Он сразу встает, не протестует, долго торчит в душе. Мы договариваемся встретиться на корте. Он приходит через пятнадцать-двадцать минут, и я решаю, что надо бы разогреться, поколотить по мячу. Я подаю, бью по мячу. Он мажет. Подаю снова, сильнее. Он и не пробует отбить, лишь пригибается. Снова подаю. Он мажет. Ни слова не говорит. Я снова подаю. Он отбивает, мыча от усилия, ярко-желтый мяч сияющим снарядом врезается в меня. Тим спотыкается.

– Не так круто, папа.

– Круто? Ты считаешь, это круто?

– Ну... вообще-то да.

Я снова подаю.

Он ни слова не говорит. Я выигрываю все четыре сета и стараюсь проявить сочувствие.

– Ах ты черт. Что-то теряешь, что-то находишь.

– Еще бы, – говорит Тим.

На пляже почему-то лучше. Океан нас успокаивает, песок утешает. Мы друг с другом любезны. Лежим рядышком в шезлонгах под двумя низкими, раскидистыми пальмами. Тим в наушниках читает Стивена Кинга – покетбук из сувенирного киоска в вестибюле. Я читаю «Гавайи», то и дело поднимаю глаза, впитываю солнечное тепло, песчаный жар, запах соли, рома и масла для загара. Мимо дефилирует Дарлин, машет. Я тоже машу. Тим смотрит поверх темных очков.

– Ты вчера был с ними довольно груб, – замечаю я.

Тим еле пожимает плечами и прячется за стеклами. Не уверен, слышал ли он меня, он же в наушниках, но хоть осознал, что я произношу слова. Не поймешь, чего он хочет. Смотришь на Тима, и тебя словно обдает волнами неуверенности, отсутствия цели, задачи, будто перед тобой человек, который совсем не имеет значения. Стараясь из-за этого не дергаться, думаю о тихом море, о воздухе. Два педика в узеньких плавках плетутся мимо, садятся у пляжного бара. Тим тянется за маслом для загара. Я кидаю ему бутыль. Он втирает масло в загорелые широкие плечи, потом откидывается, вытирает руки о мускулистые икры. От мелких букв болят глаза. Я моргаю раз, другой, прошу Тима принести еще выпить, «майтай» какой-нибудь или ром с колой. Тим не слышит. Я хлопаю его по руке. Он внезапно дергается, выключает музыку. Плеер падает на песок.

– Черт. – Он подбирает, смотрит, нет ли песка или царапин. Удовлетворенный, надевает плеер на шею. – Что?

– Может, принесешь отцу и себе выпить?

Он вздыхает, поднимается.

– Что ты будешь?

– Ром с колой.

– О'кей. – Он натягивает университетскую рубашку, бредет к бару.

Я обмахиваюсь «Гавайями» и наблюдаю, как Тим уходит. Замирает у стойки, не пытаясь позвать бармена, ждет, пока бармен его заметит. Один педик что-то говорит Тиму. Я чуть приподымаюсь. Тим смеется, что-то отвечает. И тут я вижу девушку.

Она молода, ровесница Тиму или постарше, загорелая, длинноволосая блондинка, медленно движется вдоль берега, не замечая волн, что разбиваются у ног, вот она идет к бару, и когда приближается, я почти различаю лицо – смуглое, безмятежное, большеглазое, она не мигает даже на ярком полуденном солнце, тотальном и абсолютном. Томно, сладострастно скользит к бару, стоит возле Тима. Тот все ждет бокалов, грезит. Девушка что-то говорит. Тим оглядывается, улыбается, и бармен подает ему бокалы. Тим стоит, они с девушкой коротко беседуют. Тим уже идет ко мне, и тут она что-то спрашивает. Он оглядывается, кивает, потом торопливо шагает, почти бежит. Застывает, оборачивается, чему-то смеется, подходит, отдает мне бокал.

– Девчонку встретил из Сан-Диего, – отсутствующе говорит он, снимая рубашку.

Я улыбаюсь, киваю, лежу с бокалом в руке – он прозрачен, пузырится, я заказывал другое – и, прикрыв глаза, воображаю, что сейчас их открою, гляну вверх, а Тим будет стоять передо мной, жестом звать к ним в воду, и там мы станем трепаться о мелочах, но он избалован, и мне все равно, мне на него плевать, а просить прощения – лицемерно. Я открываю глаза. Тим с девушкой из Сан-Диего ныряют в прибой. У моих ног приземляется фрисби. Я вижу ящерицу.

Потом, после пляжа, мы оба в ванной готовимся к ужину. Тим обернул бедра полотенцем, бреется. Я над второй раковиной смываю с лица масло перед душем. Тим скидывает полотенце, нимало не смущаясь, стирает с подбородка пену.

– Ничего, если Рэчел с нами поужинает? – спрашивает он.

– Конечно. Почему нет.

– Отлично. – И Тим выходит из ванной.

– Ты сказал, она из Сан-Диего? – спрашиваю я, вытирая лицо.

– Ага. Из универа.

– А она тут с кем?

– С родителями.

– А родители не собираются с ней сегодня ужинать?

– Они до завтра в Хило. – Тим в одних трусах выбирает рубашку. – У отчима какие-то дела.

– Она тебе нравится?

– Ага. – Тим изучает обычную белую рубашку, будто книгу знаний. – Наверное.

– Наверное? Ты с ней полдня провел.

После душа я иду в спальню, открываю шкаф. Тим вроде поживее, я рад, что он встретил эту девушку, и мне легче, что за ужином с нами будет кто-то еще. Я надеваю льняной костюм, наливаю выпить из мини-бара, сажусь на кровать, наблюдаю, как Тим втирает гель в волосы, смазывает их.

– Ты рад, что поехал? – спрашиваю я.

– Еще бы, – отвечает он слишком ровно.

– Мне показалось, ты вроде бы не хотел ехать.

– С чего ты взял? – спрашивает он. Выдавливает еще геля на ладонь, втирает в густые светлые волосы, они темнеют.

– Мама говорила, что тебе не хотелось, – поспешно, бесцеремонно отвечаю я. Пью.

Он разглядывает меня в зеркало, лицо затуманивается.

– Нет, я ничего такого не говорил. У меня просто этот доклад и... ну... нет. – Он причесывается, смотрит в зеркало. Ему нравится, он отворачивается от зеркала, смотрит на меня, и под этим пустым взглядом я решаю не давить.

Мы встречаемся с Рэчел в центральном ресторане. Она беседует с пианистом у рояля. У нее в прическе алый цветок, пианист трогает его, и Рэчел смеется. Мы с Тимом пробираемся к белому роялю. Рэчел оборачивается, у нее пустые голубые глаза, а белозубая улыбка восхитительна. Она касается своего плеча, идет к нам.

– Рэчел, – с некоторой неохотой говорит Тим, – это мой отец. Лес Прайс.

– Здравствуйте, мистер Прайс. – Рэчел протягивает ладошку.

– Привет, Рэчел. – Я пожимаю ее руку, замечаю, что ногти не накрашены, хотя они длинные и гладкие. Пока отпускаю руку. Рэчел поворачивается к Тиму.

– Вы оба хорошо выглядите, – говорит она.

– Ты отлично выглядишь, – улыбается Тим.

– Да, – говорю я. – Это правда.

Тим смотрит на меня, потом на нее.

– Спасибо, мистер Прайс, – отвечает она.

Метрдотель проводит нас наружу. Дует теплый ночной ветерок. Рэчел сидит напротив меня, при свечах она еще красивее. Тим, гладко выбритый, в дорогом итальянском костюме, который я ему купил этим летом, с прилизанными волосами, безрассудно сыплет комплиментами Рэчел – можно подумать, будто их что-то связывает. Видимо, Тиму с девушкой комфортно, и я за него почти счастлив. Я заказываю «майтай», Рэчел – «перье», а Тим – пиво. Выпив коктейль, заказав второй, послушав, как эти двое нудят про MTV, колледж, любимые фильмы, про кино об изуродованной девочке, которая примиряется с собой, я уже расслаблен и выдаю анекдот с ключевой фразой «А можно мне, пожалуйста, рот прополоскать?» Оба признаются, что не поняли, нужно разъяснять, и я меняю тему.

– Что это за штука у тебя на волосах? – спрашиваю я Тима.

– Это «Тенакс», папа. Гель для волос. – Он с притворным гневом глядит на меня, потом на Рэчел. Та улыбается мне.

– Я просто спросил, – лениво говорю я.

– Так чем вы занимаетесь, мистер Прайс? – спрашивает Рэчел.

– Просто Лес.

– О'кей. Чем вы занимаетесь, Лес?

– Недвижимость.

– Я тебе говорил, – замечает Тим.

– Да? – переспрашивает она, пусто глядя на меня.

– М-да, – кисло отвечает Тим. – Говорил.

Наконец она отворачивается.

– Я забыла.

В голове мелькает образ Рэчел – нагой, руки на грудях, в моей постели, – и идея взять ее, обладать ею не кажется непривлекательной. Тим делает вид, что моего неотрывного взгляда не замечает, но я знаю, что он очень внимательно смотрит, как я смотрю на Рэчел. Рэчел дерзко со мной кокетничает, и я все размышляю, кокетничать ли мне в ответ. Приносят ужин. Мы быстро едим. Потом заказываем еще выпить. К этому времени я уже достаточно надрался, так что наклоняюсь и призывно улыбаюсь Рэчел. Тим уже сдулся – его будто и нет вовсе.

– А вы знали, что сюда Роберт Уотерс приехал? – спрашивает нас Рэчел.

– Кто? – угрюмо переспрашивает Тим.

– Да ну, Тим, – говорю я. – Роберт Уотерс. Который в сериале – как его? «Воздушный патруль».

– Видимо, я телик мало смотрю.

– А, ну да, – фыркаю я.

– Ты не знаешь, кто такой Роберт Уотерс? – спрашивает его Рэчел.

– Нет, не знаю. – В голосе раздражение. – А ты знаешь?

– Я вообще-то встречалась с ним на инаугурации Рейгана, – отвечает Рэчел. И затем: – Господи, я думала, его все знают. – Она изумленно качает головой.

– Я не знаю. – Тим явно сердится. – А что такое?

– Ну, как бы неудобно. – Рэчел улыбается, опускает глаза.

– А что такое? – повторяет Тим. Холод чуточку испаряется.

– Он тут с тремя парнями, – объясняю я.

– И? – спрашивает Тим.

– И? – смеется Рэчел.

– Один из них сегодня клеил Тима, – сообщаю я Рэчел, пытаясь угадать, как она отреагирует: сначала она не реагирует вообще, а потом смеется, и тогда я смеюсь вместе с ней. Тиму не смешно.

– Меня? – спрашивает он. – Когда?

– В баре, – отвечает Рэчел. – Сегодня на пляже.

– Этот? Тот парень? – вспоминает Тим.

– Ага, он. – Я закатываю глаза.

Тим вспыхивает:

– Он славный. Славный парень. И что?

– Ничего, – говорит Рэчел.

– Я уверен, он очень славный, – смеюсь я.

– Очень славный, – хихикнув, повторяет Рэчел.

Тим смотрит на нее, потом злобно – на меня, это же я виноват, потом опять на Рэчел, и тут его лицо меняется, словно он понимает, что одно, возможно, ведет к чему-то другому, и эта мысль его успокаивает.

– Разумеется, вы оба заметили, – говорит Тим, улыбаясь Рэчел, потом зловеще – мне. Он закуривает, дразнит меня. Но я лишь улыбаюсь и делаю вид, что не вижу.

– Разумеется, мы заметили, – говорю я, похлопывая Рэчел по руке.

– Ну же, Тим. – Она слегка отодвигается. – Ты им нравишься. Ты здесь, наверное, самый молодой.

Тим усмехается, глубоко затягивается.

– Я не заметил, сколько здесь «молодых». Прости.

– Не курил бы ты, – замечает Рэчел.

– Я тебе говорил, – прибавляю я.

Тим смотрит на нее, потом на меня.

– Почему? – спрашивает он ее.

– Потому что это вредно, – серьезно отвечает она.

– Он это знает, – говорю я. – Я ему вчера вечером говорил.

– Нет. Ты велел не курить, потому что «мы на Гавайях», а не потому что это вредно. – И смотрит пристально.

– Ну, тебе вредно, а мне неприятно, – легко говорю я.

– Я же не дышу тебе в лицо, – бормочет он. Смотрит на Рэчел в надежде на спасение. – Тебя я тоже напрягаю? Ну то есть, блин, мы же на улице. На улице.

– Просто – не курил бы ты, – говорит она тихо.

Он встает.

– Ну, докурю еще где-нибудь, о'кей? Раз уж вам обоим это не нравится. – Пауза, и затем: – А что, папа, сегодня шансы вполне себе ничего?

– Тим, – говорит Рэчел. – Не надо уходить. Сядь.

– Нет уж, – подзадориваю я. – Пусть идет.

Тим уходит.

Рэчел поворачивается.

– Тим. Ох боже мой.

Он идет мимо двух кадок с пальмами, мимо пианиста, одного из педиков, пожилой танцующей пары, вот он в ресторане, вот он вышел.

– Что с ним такое? – спрашивает Рэчел.

Больше мы с ней не разговариваем, слушаем пианиста, приглушенные разговоры в ресторане, далекий плеск волн, что накатывают на берег. Рэчел допивает – не помню, когда она заказала. Я подписываю чек.

– Спокойной ночи, – говорит она. – Спасибо за ужин.

– Вы куда? – спрашиваю я.

– Пожалуйста, передайте Тиму, что я прошу прощения. – Она вот-вот уйдет.

– Рэчел, – говорю я.

– Я его завтра найду.

– Рэчел.

Она выходит из ресторана.

Я открываю дверь в номер. Тим сидит у себя на постели, смотрит в окно, вокруг колышутся занавески. Совсем темно, не считая луны, и хотя балкон открыт, пахнет марихуаной.

– Тим?

– Что? – оборачивается он.

– Что случилось?

– Ничего. – Он медленно встает, закрывает балконную дверь.

– Хочешь поговорить? – Я чуть не умоляю.

– Что? Ты спрашиваешь, хочу ли я поговорить? – Он включает свет, гадко улыбается.

– Да.

– О чем?

– Это ты мне скажи.

– Не о чем разговаривать, – отвечает он. Шагает вдоль кровати – неторопливо, лениво, изможденно.

– Ну же, Тим. Прошу тебя.

– Что? – Он с улыбкой вскидывает руки. Глаза распахнутые, воспаленные. Он снимает пиджак, кидает на пол. – Не о чем разговаривать.

Мне остается лишь сказать:

– Дай мне шанс. Прошу тебя, не лишай меня шансов.