Текст книги "Сафо с Зеленых Ключей"

Глава IV

На другое утро, в ту минуту, как мистер Гэмлин и его приятель отъезжали в почтовой карете по направлению к Сан-Франциско, на встречу им попался запыленный кабриолет, в котором медленно подъезжал к станции известный нашему редактору мистер Джемс Боуэрс, все с той же длинной бородой и в той же долгополой накидке, пропитанной дорожною пылью. Но редактор не заметил его. Мистер Боуэрс преследовал ту же цель, от которой приятели только что отказались; подобно мистеру Гэмлину, он начал свои поиски без адреса и всецело был предоставлен собственной догадливости; но на стороне мистера Боуэрса, помимо догадливости, была еще практическая сметка и техническая опытность всей жизни. Он тоже не оставил без внимания некоторые топографические указания, разбросанные в стихотворении, а его глубокие личные познания по части Калифорнийских лесов направили его в те самые тайнобрачные заросли горной вершины, куда счастливая звезда привела и мистера Гэмлина. Такие сплошные заросли встречаются довольно редко и только в известном районе; а так как с точки зрения лесной промышленности они очень невыгодны, то опытные лесные торговцы обыкновенно пренебрегают ими. Из этого ясно, что мистер Боуэрс попал в Зеленые Ключи не по торговым делам и даже в переносном смысле не ожидал себе от них никакой прибыли.

Он подъехал к гостинице, поставил свою лошадь в стойло, задал ей корму и пошел в общую залу, где его буколическая внешность далеко не произвела того эффекта, какой производили накануне очаровательное нахальство мистера Гэмлина и утонченная вежливость юного редактора. В читальне он увидел вывешенный на стене план местных земельных участков с обозначением всех отдельных поместьев, хуторов, пустошей и их владельцев. Все эти заметки он списал себе для памяти, в том числе поместив конечно и фамилию Делятур. Когда лошадь его отдохнула, он запряг ее в свой кабриолет и доехав до описанного выше оригинального леса, вылез из экипажа, привязал коня в тени молодого деревца и пошел по лесу неуклюжей, но привычной походкой бывалого лесника.

В этой краткой летописи едва ли было бы уместно приводить в подробности, как именно мистер Боуэрс исследовал местность. Природа представилась ему тут в одном из припадков своей безумной расточительности: опытный глаз его тотчас распознал, что кажущаяся пышность окружающей зелени на самом деле подрывает жизненность стройных древесных стволов, которые на первый взгляд казались такими крепкими. Он наперед знал, что по крайней мере половина этих прелестных колонн источена червями, что сердцевина у них гнилая и дуплистая. Запах гниющего дерева даже и теперь проступал сквозь пряные испарения, гонимые легким ветром вдоль длинных колоннад, как иногда к благоуханию ладона в церквах примешивается запах подпольного склепа. По временам мистер Боуэрс останавливался, раздвигал руками пышные ваи папоротников до самых корней, увитых влажным мохом, и вглядываясь в чащу зеленых стеблей, видел там, в том самом зеленом сумраке, о котором он рассказывал редактору, весь микрокозм кишащей жизни, описанный в стихотворении. Но, отдавая полную справедливость точности неизвестной поэтессы, мистер Боуэрс, также как и Гэмлин, в еще большей степени проникался, так сказать, атмосферою её стиха, самой мелодией его ритма. И ему тоже строчка за строчкой припоминались эти чарующие звуки; но он их не пел. Раза два он останавливался и задумчиво расчесывал тремя пальцами свою прямую бороду; мало помалу лицо его принимало выражение бесконечной печали и в небольших серых глазах отражалось бездонное море меланхолии. Голубые сойки, видевшие накануне в мистере Гэмлине своего торжествующего соперника, заметив нескладную фигуру мистера Боуэрса, вообразили, что это воронье пугало, занесенное недобрым ветром с соседних ферм, и поспешили разлететься в разные стороны.

Как вдруг мистер Боуэрс увидел женскую фигуру, которая стояла к нему спиной, прислонившись к дереву, и неподвижно, внимательно смотрела в сторону Зеленых Ключей. Он так близко к ней подошел, что можно было удивиться, как она не расслышала его шагов. В присутствии женщин мистер Боуэрс был чрезвычайно застенчив. Чувствуя величайшее смущение, он бы охотно удалился, прежде чем его заметили, но это было трудно сделать. С другой стороны он счел невозможным утаить свое присутствие и тайком наблюдать её глубокую задумчивость. Поэтому он прибегнул к негромкому, но притворному кашлю.

К вящему его удивлению она слабо вскрикнула, быстро обернулась, попятилась и бессильно ухватилась за дерево. её страдальческий вид превозмог даже его застенчивость; он подбежал к ней.

– Как мне жаль, что я вас так напугал, сударыня; я именно того и опасался, что коли буду молчать, вы бы пожалуй еще пуще растревожились.

Будь это женщина просто хорошенькой деревенской девушкой, он, произнеся свое извинение, наверное снова погрузился бы в свое обычное в дамском обществе смущение. Но обращенное к нему лицо не было ни молодо, ни красиво. Ей казалось лет за сорок, и в темных волосах её, закрученных назад двумя крупными волнами, пробивалась седина. У ней был высокий лоб, продолговатый нос красивой формы, глаза большие и выпуклые, но такого светлого цвета, что были как-то мало заметны; рот довольно большой, верхняя губа слишком коротка, так что зубы были постоянно на виду, как будто она собиралась засмеяться; но все остальные черты её увядшего, печального лица так явно противоречили этой застывшей улыбке, что она не производила приятного впечатления. Она была одета во что-то широкое и бесформенное, не то шаль, не то плащ, совершенно скрывавший её фигуру.

– С моей стороны очень глупо было так пугаться, – сказала она и по голосу сейчас было заметно, что это вполне порядочная женщина, – но я так редко здесь кого нибудь встречаю, что ваш голос расстроил меня. Какая однако жара! – прибавила она, отирая платком свое лицо, покрывшееся вдруг сильнейшим румянцем: – я редко выхожу гулять так рано и чувствую, что совсем истомилась от жары.

Мистер Боуэрс отличался тою врожденной почтительностью к женскому полу, которая вообще свойственна американцам дальнего запада и с успехом может заменить традиционную рыцарскую любезность. Он стоял перед нею терпеливо, сдержанно, вежливо, слегка приподняв локоть правой руки, не навязывая ей своей поддержки, но всею своей угловатой особой выражая несомненную готовность оказать всякую услугу.

– Что мудреного, сударыня! – сказал он ободрительно, глядя по сторонам, чтобы как нибудь нечаянно не взглянуть на её пылавшее лицо. – В эту пору солнце всегда припекает; я и сам, идучи сюда, уморился, хотя спервоначалу мне показалось как будто тут в тени посвежее будет, потому что внизу ведь везде сырость. А между тем и здесь все та же духота и никуда от неё не спрячешься. Все равно как сок вот в этом дереве, – прибавил он, указывая на упавшую сосну, которая зацепилась за узловатую ветку другого дерева и местами продолжала еще пускать зеленые ростки. – Далеко ли отсюда изволите жить, сударыня?

– Вот тут под горой, первый поворот налево будет ко мне.

– У меня тут свой кабриолет, и ехать мне надо в ту же сторону, так не угодно ли я вас подвезу? Будет спокойнее. Вы ухватитесь покрепче за мою руку, – продолжал он все тем же ободрительным тоном и, не дожидаясь ответа, протянул ей свою руку, – я пойду вперед, чтобы протоптать вам дорожку через чащу.

Она машинально повиновалась и они пустились в путь сквозь зеленые заросли, причем мистер Боуэрс все время внимательно смотрел вперед, то предостерегая, то ободряя ее короткими замечаниями, и ни разу не заглянув ей в лицо. Дойдя до кабриолета, он поднял ее под локти, посадил с серьезной заботливостью, совершенно на тот манер, как пересаживают с места на место какое нибудь нежное растение с оголенными корнями, и важно поместился с нею рядом.

– Я, сударыня, сам торгую лесными материалами, – сказал он, подбирая вожжи, – увидел этот лес и думаю себе: дай-ка я его обойду, да осмотрю. Моя фамилия Боуэрс, из Мендосино. Могу сказать без хвастовства, что по здешнему побережью вряд ли найдется такое лесное угодье, которого бы я не знал вдоль и поперек. У меня большущий лесопильный завод там, и в моем округе меня довольно знают. Коли вам случится побывать в нашей стороне, вы спросите только Боуэрса, – Джим Боуэрса вам всякий укажет.

Ничто так быстро не сближает незнакомых людей, как обоюдная уверенность в некоторых взаимных слабостях. Мистер Боуэрс, считая свою случайную спутницу дамой высшего полета, старался перед ней не ударить в грязь лицом и дать ей понять, что, принимая его любезные услуги, она себя ничем не компрометирует, что должно было по его расчетам льстить её законной гордости. С своей стороны и она, подметив его тщеславие, окончательно пришла в себя и, освеженная легким ветром и быстрою ездой, очень любезно поблагодарила за приглашение.

– Должно быть, много проезжих теперь в гостинице на Зеленых Ключах? – сказала она после некоторого молчания.

– Я никого не видал, только лошадь покормил там, – отвечал он: – а вот сегодня поутру должно быть много было. Я видел как отъезжал дилижанс: полнехонек!

Глубокий, прерывистый вздох вырвался из её груди. Мистер Боуэрс испугался, не начинается ли с ней опять дурнота? Поскорее нужно ее развлечь чем нибудь, хоть разговором.

– Позвольте узнать, я имею честь говорить с миссис Мек-Фадден? – начал он с неожиданною игривостью.

– Нет, – молвила она рассеянно.

– Так, вероятно, с миссис Делятур? На этой стороне дороги только и есть два поместья.

– Да, моя фамилия Делятур, – отвечала она усталым голосом.

Мистер Боуэрс сел на мель. Ему собственно совсем ненужно было узнавать её фамилию, а узнав ее он решительно не знал, об чем еще говорить. Он конечно предпочел бы спросить, читала ли она стихотворение «Подлесок», и не знает ли, кто это написал, и правится ли оно ей. Но видя, что она «такая образованная», он побоялся выказать перед ней свою собственную несостоятельность и как нибудь провраться в суждениях. А ну как она вдруг спросит «субъективно оно или объективно?» Эти два словечка он слышал в Мендосино, во время дебатов местного клуба на тему: «О влиянии поэзии на нравственность». И потому он помалчивал. Но зато она вдруг заговорила, сначала рассеянно и отрывочно, потом разохотилась, ободренная по-видимому его сочувственною сдержанностью и вниманием. Быть может, ей и самой стало легче от этого рассказа; говорила она не спеша, почти машинально, однообразно и уныло, и все о себе. Можно было подумать, что она не с ним разговаривает, а смутно повторяет какой-то прежний чужой рассказ.

Она жила тут давно, все время с тех пор, как приехала в Калифорнию. её муж купил это поместье у прежнего владельца, испанца, когда они только что женились. Когда муж умер, оказалось, что имение заложено и дела сильно запутаны. Она принуждена была продать значительную часть земель, чтобы дать образование детям: у ней четыре дочери и один сын. Дочери воспитывались сначала в монастыре святой Клары, но пришлось взять их оттуда, чтобы справиться с хозяйством. Мальчик еще молод, помогать ей не в силах, да ей кажется, что и вообще вряд ли из него выйдет что нибудь путное. Хутор никакого дохода не приносит. Земля кажется плохая; впрочем, она ничего не смыслит в сельском хозяйстве; воспитывалась в новом Орлеане, где отец её был судьей, и деревни не любит. Конечно, ее слишком рано выдали замуж; но ведь это всегда так делается. С некоторых пор ей ужасно хочется все это распродать и уехать в Сан-Франциско: там она могла бы открыть пансион или школу для девиц. Может быть, мистер Боуэрс присоветует ей что нибудь? её девочки настолько уж подвинулись в науках, что сами могут давать уроки; особенно Синтия, она очень толковая и совершенно свободно говорит по французски и по испански.

Так как мистер Боуэрс знавал на своем веку много подобных «случаев» в жизни американских дам, её рассказ не особенно поразил его; но последняя фраза навела его на мысль, что можно свернуть беседу на тот желанный путь, которого он ни минуты не терял из вида, и потому, осторожно подняв глаза на свою соседку, – он произнес:

– Может быть, она иногда и стихи сочиняет?

Но, к его конфузу, собеседница вдруг замолчала и на несколько минут впала в прежнюю задумчивость. Когда кабриолет повернул на тропинку вдоль изгороди, она промолвила, как бы отвечая на собственные мысли.

– Чем бы мои дочери ни занимались, надеюсь только, что они не выйдут замуж слишком рано.

Впереди показались поломанные ворота и поваленные загородки усадьбы Делятур. Предполагалось, что вместо этих сооружений дом охраняется полдюжиной собак, которые тотчас и бросились на встречу кабриолету, но, полаяв только для виду, сейчас же ушли, потянулись, почесались и улеглись спать. Вслед за ними на веранде показались две негритянки, потом две девочки лет восьми и одиннадцати, и четырнадцатилетний мальчик. Вся компания молча и вытараща глаза смотрела на незнакомого. Так как мистер Боуэрс принял вежливое приглашение хозяйки «войти отдохнуть», вдова принуждена была кое-чем распорядиться, что она и сделала все тем же рассеянным и беспечным голосом.

– Кто там, Хлоя? или тетка Дина? Ну все равно, уведи Юнайс, то бишь Уну и Викторину, и умой их, приведи в порядок, хорошенько. Кто тут еще, Сара? Поди, Сара, принеси в гостиную чего нибудь покушать вот этому джентльмену. А ты, Боб, скажи сестрам, Синтии и Юнайс. чтобы пришли сюда.

Но так как Боб не двигался с места, продолжая рассматривать мистера Боуэрса, мать прибавила нетерпеливо:

– Это мистер Боуэрс, он привез меня из Верхнего Леса в своем кабриолете. Жара ужасная. Ну, поздоровайся же, поблагодари его и ступай, марш отсюда!

Они прошли через просторную, скудно меблированную залу. Всюду в доме заметны были признаки недоделанности, временного устройства кое-как, общего беспорядка и разрушения. Мебель была большею частью разрозненная, неудобно размещенная. Некоторые комнаты изменили своему первоначальному назначению, или исправляли по две должности зараз. Из библиотеки несло кухней и на полках вместе с книгами было наложено белье и платье; чрез отворенную дверь той комнаты, куда миссис Делятур удалилась, чтобы снять свой плащ, мистер Боуэрс увидел кровать, стол заваленный книгами и газетами, и сидящую перед ним белокурую, высокую девушку, которая писала. Через несколько минут миссис Делятур вернулась, ведя за собою эту самую девушку и Юнайс, её сестрицу с коротенькой губкой. Принесли печенье, графин, стаканы и все общество, со включением Боба, разместилось вокруг стола.

Вдохновляемый присутствием величавой Синтии, которую он сам видел в позе особы, занятой литературою, мистер Боуэрс решился опять попытать счастья.

– Я полагаю, что и барышни тоже иногда гуляют по лесу? – начал он, поглядывая на Синтию.

– О, да, – отвечала она.

– И любуются там густою тенью подлеска, и зелеными кустиками, и приятным сумраком, да? И все такое? – продолжал он игриво, краснея все более и более.

– Что ж такое, лес-то ведь наш. Он маме принадлежит! – вступилась Юнайс, сверкнув зубками.

– Боже милостивый, как же я не догадался! – воскликнул мистер Боуэрс с удивлением. – Да ведь это-же по моей части! Я тут ходил по лесам, присматривался к товару, да и повстречал вашу маму. – И заметив, что это известие сильно заинтересовало Боба и Юнайс, он рассудил, что теперь самое время приступить к деликатным намекам. – А что, сударыня, вы теперь, небось, не дешево возьмете за этот лес?

– Почему? – спросила миссис Делятур совершенно просто.

Мистер Боуэрс подмигнул Бобу и Юнайс, которые во все глаза смотрели на него с видимой тревогой.

– Уж конечно не потому, чтобы товар был особенно крепкий, – сказал он, – напротив, в этом лесу что ни дерево, то дупло; но зато он теперь стал знаменит! Всякий, кто читал в сборнике «Эксцельсиор» то отменное стихотворение, что называется «Подлесок», захочет теперь погулять в нем. Да, хозяину гостиницы на Зеленых Ключах было бы самое подходящее дело купить его, чтобы пускать проезжающих. Но вы, может быть, теперь-то и не захотите с ним расстаться… также как и с тою, которая написала эту поэму?..

Хотя и в настоящую минуту, и в последствии мистер Боуэрс считал эту речь наиболее блестящим и удачным из своих произведений, однако эффект её не соответствовал его ожиданиям. Вдова посмотрела на него недовольными и омрачившимися глазами, Синтия приподнялась на стуле, тревожно промолвив «ох, мама!» А Боб и младшая сестра, дощипавшие друг друга до последней степени терпения, что называется, прыснули из комнаты, задыхаясь от сдержанного хохота.

– Я еще не располагаю продавать Верхние Леса, мистер Боуэрс, – сказала миссис Делятур холодно, – если надумаюсь, то обращусь к вам за советом. Извините пожалуйста моих детей: они так редко видят гостей, что совсем не умеют себя держать при чужих, Синтия, поди посмотри, напоила ли наша прислуга лошадь мистера Боуэрса. Ты знаешь, на Боба нельзя рассчитывать.

Ясно, что больше здесь нечего было делать мистеру Боуэрсу, приходилось волей-неволей откланяться, что он и сделал весьма почтительно, но не радостно. Когда он выехал на тропинку, лошадь его чего-то испугалась и шарахнулась в сторону. Оказалось, что напугал ее Боб, который, сидя на одном из придорожных деревьев, очевидно, поджидал гостя и усиленно махал ему шляпой, произнося громким шепотом:

– Эй, господин, послушайте, постойте!

Мистер Боуэрс остановил лошадь. Боб спрыгнул на дорогу, опасливо оглянулся и сказал:

– Отъезжайте-ка вдоль изгороди вон туда, в тень. – И когда Боуэрс повиновался, мальчик подошел к кабриолету не то застенчиво, не то таинственно.

– Вам хочется купить Верхний Лес, господин?

– Может быть и куплю, сынок. А что? – спросил Боуэрс с улыбкою.

– Послушайте-ка, что я вам скажу. Вы не верьте, что это Синтия пишет стихи. они хотят вас одурачить. Это не она сочинила, и не Юнайс, и не я. Мама так подстраивает, чтобы это можно было подумать, потому что ей не хочется, чтобы люди узнали, что это она. А мама-то и сочиняет стихи. Про лес-то, это она все пишет. Там у ней еще целая куча есть стихов, и все такие-же хорошие. Она это умеет, моя-то мама. Понимаете? Это все она. И все из лесу берет. Купите у ней этот лес, и заставьте ее из него стихи сочинять, так такие деньжищи загребете, что ой-ой! Ей Богу. Вы не зевайте. Тут уж побывал один парень, тоже выведывал. Только не туда попал: он думал это Синтия сочиняет, вот также как вы.

– Так уж был один парень, ты говоришь? – с удивлением спросил Боуэрс.

– Был. Красивый такой, щеголь. И тоже, ух как приставал насчет этих стихов! Так уж вы не давайте маху, поскорее повертывайте дело. За эту самую поэму редактор со своим приятелем маме целую сотню долларов отвалили. Должно быть, стихи-то нынче в цене. Не обсчитали ведь они ее, верно прислали? – осведомился Боб, внезапно подозревая, не было ли тут какого подвоха.

– Верно, верно, – отвечал мистер Боуэрс печально. – Однако ж послушай, Боб, ты говоришь, что эти стихи твоя мама сочиняла? Ты уверен в этом, точно, твоя мать?

– Что ж я вру, что ли? – сказал Боб с презрением. – Уж мне ли не знать! Ведь она меня заставляет переписывать-то, чтобы никто не знал её почерка. Ну вас совсем! Разиня.

Но спохватившись, что такое обхождение, пожалуй, может повредить успеху его дипломатии, Боб поспешил прибавить:

– Разве вы не видите, что я для вас же хлопочу, чтобы Верхний Лес вам достался, чтобы не отводили вам глаз-то! Правду я вам говорю, вот что.

Мистер Боуэрс и не сомневался больше. Как ни горько было ему разочароваться, он понял, что мальчик его не обманывает. Припоминая печальное лицо женщины, встреченной им в лесу, её замешательство, испуг, он теперь все это приписывал болезненной чувствительности, неразлучной с поэтическим вдохновением. Вслед за первым ударом разочарования, неопытная душа его наполнилась печалью и раскаянием.

– Что ж, будете покупать Верхний Лес? – спросил Боб, сердито на него поглядывая: – Вы скажите толком.

Мистер Боуэрс встрепенулся.

– Не мудрено что и куплю, Боб! – сказал он улыбаясь и подбирая вожжи. – Во всяком случае сегодня вечерком еще раз заеду к твоей матери. А ты между тем похлопочи, чтобы никто не перебивал у меня покупку.

Проводив гостя, юный дипломат постоял босиком на пыльной дороге, потом немножко попрыгал на одной ноге. В уме его проносились воспоминания о многих претерпеваемых им дома обидах и напраслинах: сознание собственного достоинства вызвало на его уста горделивую усмешку, от которой короткая губка его вздернулась вверх, на щеке обозначилась ямка, и он произнес с расстановкой:

– Хотел-бы я знать, что бы сталось с этим несчастным семейством, кабы не я!