Текст книги "Пока не сказано «прощай». Год жизни с радостью"

Замыкая круг

Когда я была в Калифорнии, Эллен объяснила мне свою беременность очень просто. Сексуальное влечение, и ничего более. Мужчина, Панос Келалис, был обыкновенный плейбой, и у нее не было с ним будущего. К тому же он собирался вернуться домой, на Кипр, так что отдать ребенка на воспитание другим людям казалось ей лучшим выходом.

Эллен рассказывала о том, как она без всяких сантиментов вынашивала свою беременность. Скрывала ее от своих родных. Как сбежала во Флориду, где устроилась работать операционной медсестрой, чтобы ни один пациент не видел ее беременной и не задавал потом лишних вопросов.

На время родов ее усыпили, чтобы у нее не осталось никаких воспоминаний обо мне. Вопреки советам социальных работников в органах опеки, Эллен попросила, чтобы ей дали взглянуть на меня, – она знала, что мой вид не вызовет у нее никаких эмоций.

И она ничего не почувствовала.

«У-у-у какая бездушная!» – подумала я, когда услышала об этом впервые.

«У-у-у какая сильная!» – думаю я сейчас.

Эллен признала, что, будучи медсестрой, могла бы прибегнуть к аборту – она наверняка нашла бы коллег, которые обо всем позаботились бы. Позже она так и поступила со второй нежелательной беременностью.

– Даже не знаю, почему я в первый раз не подумала об этом, – сказала она.

Я сказала Эллен, что понимаю все ее решения.

И то, что она дала мне жизнь.

И то, что отдала меня на удочерение.

Если бы я забеременела от человека, с которым меня ровным счетом ничего не связывало бы, и мне пришлось бы поехать вслед за ним туда, где мне совсем не хотелось бы жить… ну, скажем, в какой-нибудь сонный городишко в Северной Дакоте… нет, я бы тоже не поехала.

А значит, я бы тоже решилась на какой-нибудь шаг вроде этого.

Решиться-то решилась бы, но Эллен сделала одну вещь, на которую у меня не хватило бы духу: она ничего не сказала моему отцу.

Панос так и не узнал, что у него есть дочь.

Я бы сказала отцу. Сказала бы потому, что это честно по отношению к нему и к ребенку. Такому глубокому чувству чести научили меня замечательные люди, которые меня вырастили. Мои мама и папа.

Много лет подряд папа работал волонтером в яслях для младенцев, больных СПИДом. Он жертвовал им медикаменты из своей аптеки и каждую среду приезжал в ясли сам, чтобы подержать этих детей на руках, покачать их. Он два года работал миссионером в Эфиопии. Там он открыл кукольную миссию, для которой собственноручно сшил на машинке восемьсот кукол, чтобы с их помощью познакомить детей с историей Иисуса Христа.

С тех пор как я заболела, меня все время огорчает папина холодность. Он замечательный человек, добрый, заботливый, но он ни разу не поговорил со мной о моем БАС. Когда недавно я сказала ему, что записалась в хоспис, он сказал: «А-а-а». И сменил тему.

Я знаю, что ему больно. Я слышала, как он сказал однажды, когда думал, что меня нет рядом: «Я не плáчу только потому, что, раз начав, уже не смогу остановиться».

Я думала об этом, когда планировала эту часть моей книги. Думала о том, почему папа не смог сказать эти же слова мне.

Но и о том, что его дела говорят яснее слов.

О том, что наши дела всегда говорят больше, чем мы можем предположить.

Я вспомнила, что папа, хоть ночью его разбуди, мог наизусть отбарабанить все мои десять тематических статей без запинки, но мне ни разу не сказал о них ни слова. Десять-пятнадцать лет спустя он помнил все их названия. Помнил подробности. Мог рассказать о том, как я собирала информацию. Какими методами пользовалась.

В этот последний год моей жизни мне захотелось восстановить мои отношения с папой и мамой. Соединить разрыв, который возник, пока я разыскивала своих кровных родителей, хотя это и не уменьшило моей любви к родителям настоящим.

Теперь я поняла, что этого не будет. Мы не сможем словами открыть путь к взаимопониманию. Это просто не в их природе.

А природу не обманешь, как каждый день напоминает мне БАС.

Вот почему я цепляюсь за мелочи. К примеру, слова друга, который говорил с мамой и папой на следующий день после того, как была опубликована статья о моем диагнозе и об этой книге.

В газете шла речь и о том друге, поэтому моя мама пошла отнести ему эту статью. У мамы было пятнадцать копий газеты, они аккуратной стопкой лежали на ее столе.

«Передайте это вашей маме», – сказала она ему.

Не кому-нибудь – маме.

Потому что мама – это тот человек, который нас любит. Любит всегда. Гордится нами, даже если хранит эти чувства надежно запертыми, как в сейфе.

За этот год я побывала в разных местах с людьми, которых люблю. Но никуда не ездила с мамой.

Вместо этого я пролетела три тысячи миль аж до самой Калифорнии, чтобы найти мир и душевный покой в обществе человека, до которого все эти годы было рукой подать.

Рождество
Декабрь – январь

Вместе

В ноябре, после Юкона и Калифорнии, я послала своему начальству в «Палм-Бич пост» имейл. Написано в нем было следующее:

Вот уже три месяца, как я взяла [по причине болезни] отпуск из газеты – отпуск от любимой работы.

Я гордилась собой, когда каждый день ходила на работу, где помогала укреплению демократии, вынюхивая истории, которые никто не хотел предавать огласке, и где мне доверяли информировать, а также и развлекать людей. Когда меня спрашивали: «Кто вас послал?» – я любила отвечать: «Томас Джефферсон, мадам». Мне так хотелось расти вместе с нашей газетой, трудиться над тем, чтобы она продолжала оставаться объединяющим ядром нашей общины…

Но теперь я становлюсь слабее с каждым днем. Моя речь замедлилась, а руки ослабели настолько, что я уже не могу печатать с прежней скоростью… Я не могу, как прежде, бегать по городу, барабанить на клавиатуре веб-истории и говорить с незнакомцами – им кажется, что я напилась. Я говорю вам это для того, чтобы вы поняли: я уже не та крепкая, быстроногая лошадка, какая вам нужна для освещения новостей из зала суда. Следовательно, я увольняюсь. Слова, которые я пишу со слезами.

Руководство газеты любезно предложило принять любые мои статьи, которые я напишу как фрилансер. Я ответила им, что собираюсь писать о себе. Мне хотелось написать о том, как я учусь ценить жизнь, несмотря ни на что.

Я все равно не собиралась бросать писать, ведь писательство для меня – радость и цель жизни. А потом заболела мама, и жизнь внесла свои коррективы. Но теперь, когда официальная работа была позади, а мама шла на поправку, у меня появилось время, чтобы путешествовать, и сложился план. Я буду писать о жизни с БАС. А еще я устрою запоминающееся Рождество.

В последние годы, когда у меня не бывало ни выходных, ни проходных, я часто работала в праздники. Мы с Джоном оба были крепко заняты и потому не раз и не два решали, что не стоит лезть за елочными игрушками и украшениями в гараж, где они лежали наверху в больших коробках.

Мы просто покупали маленькое деревце и вместе с детьми делали для него гирлянды из попкорна и клеили бумажные цепочки.

Но в тот год я прямо-таки лезла из кожи вон. Целыми днями мы с детьми перебирали содержимое рождественских коробок, открыв для себя сотни забытых украшений, в том числе целую рождественскую деревню, которую дом за домом и фрагмент за фрагментом дарила нам из года в год моя тетя Бет.

Мы расставили по полкам карточки с ярко-красными буквами, из которых сложили слова В-О-З-Р-А-Д-У-Е-М-С-Я и М-И-Р. Развесили всюду детские рождественские поделки и вытащили из дальних углов все изображения Санты, какие нашли, в том числе сиденье для унитаза с его портретом – подарок моей чокнутой кузины Моны. Главной помощницей во всем этом была Марина, она заменяла мои слабеющие руки.

Я не люблю дарить детям много и по мелочи, предпочитаю подарить каждому что-то одно, но действительно ценное. В тот год я купила им по лэптопу. Марина упаковала их в красивую бумагу, как и все прочие подарки для родственников и друзей.

Мы с Джоном сделали себе следующий подарок: пошли в банк, взяли мои страховочные деньги и полностью расплатились за дом. Муж хотел эти деньги куда-нибудь вложить, но я сказала, что хочу оставить свою семью свободной от долгов. Хочу быть уверенной, что, как бы ни повернулась жизнь, мои дети не потеряют дом.

Вернувшись из банка, мы застали в доме полный разгром. Марина переставила рождественские буквы, сложив из них неприличные слова.

Наши дети вообще не дураки пошутить. Мы до сих пор смеемся, вспоминая один первоапрельский день, когда я ввалилась домой, как всегда с охапкой бумаг, плечом прижимая к уху телефон, по которому разговаривала с редактором.

– Съешь конфетку! – предложила Марина и сунула мне в рот.

Я куснула. Это оказалась покрытая шоколадом редиска.

– Бe-e! – сказала я и выплюнула все в раковину на кухне. Схватилась за бутылочку с ополаскивателем для рта. Оказалось, что Марина и Обри скотчем закрепили рычажок в одном положении. Струя ударила мне в лицо и била без остановки, пока я вся не промокла. – Очень смешно, – сказала я, с трудом различая где-то рядом физиономии хихикающих отпрысков.

Я бросилась в ванную. Дети пытались войти туда за мной, но я захлопнула дверь у них перед носом и плюхнулась на унитаз. Который они намазали нелипучим кондитерским спреем.

– Хи-хи-хи, – раздавалось из-за двери.

– Ладно, ваша взяла, – ответила я со смехом.

Сбросив каблуки, я сунула ноги в шлепанцы. В них оказался зефир.

Четыре гэга подряд, один за другим.

– Кому-то будет по попке, – сказала я шутникам, отчего мы все захохотали еще громче.

Однако на этот раз рождественская креативность оказалась совсем некстати, и я говорю не только о непристойностях. Мы с Джоном вошли в дом, воодушевленные тем, что преодолели важный финансовый рубеж в нашей жизни, и обнаружили в гостиной белую муку. Мука была буквально всюду: на ковре, на мебели, на стенах, на книгах.

Проникнувшись духом Рождества, Марина даже попыталась украсить смесью муки и соли нашу елку. Думала, что это будет похоже на снег.

– Я вычитала это из Интернета! – сказала она в ответ на наши немые взгляды. Пауза. – Не сработало.

Джон был в ярости, хотя, вспоминая об этом сейчас, он смеется. А тогда он ругался на чем свет стоит, выволакивая елку во двор, чтобы там ее пропылесосить.

Годом раньше я бы тоже ругалась, ведь уборки в гостиной хватило бы на целый день. Но серьезные болезни меняют людей.

Или, наоборот, проявляют их истинную сущность.

Я только посмеялась над Марининым мучным фиаско.

Ничего страшного. Праздник – это значит все вместе, а там, где собирается много людей, всегда есть место кавардаку.

Мама была еще в больнице, так что я принесла маленькую елочку ей в палату. Не слушая возражений папы – он говорил, что сотрудники больницы не хотят, чтобы на стены палат что-нибудь клеили, – Стеф и я украсили стены вокруг мамы сотнями открыток с пожеланиями выздоровления и поздравлениями с Рождеством, которые ей прислали разные люди. Мы подарили маме планшет, надеясь, что папа найдет ей какую-нибудь интересную книжку, чтобы скоротать бесконечные часы в больнице. Не получилось.

Рождественским утром вышел номер «Палм-Бич пост» с моей первой статьей о жизни с БАС. Это была история нашего путешествия на Юкон с Нэнси, озаглавленная «В краю северного сияния: Дружба длиною в жизнь, или Заветное путешествие».

Я поместила копию статьи в рамку и подарила Нэнси. Она тоже подарила мне рамку с фотографией великолепного зеленого сияния. Я тут же повесила ее в гостиной.

Годом раньше коллега Джона подарил нам диск с рождественскими песнопениями. Тогда, несмотря на ухудшающееся состояние моей левой руки, мы с Джоном танцевали по всему дому под эти звуки, болтая под проходные номера, замедляя движение, чтобы послушать превосходную версию «Придите, верные» в исполнении тенора Андреа Бочелли.

Тогда же я исполнила свою давнишнюю мечту: запекла гуся, прямо как у Чарльза Диккенса в «Рождественской песни». Мы с Джоном возились целый день, готовили гарнир, натирали мандариновую цедру для соуса, ну и, конечно, запекали саму птицу.

Но в этом году слабеющие мускулы уже не позволяли мне танцевать, шинковать, натирать и подхватывать горячие сковородки.

Поэтому в сочельник моя бывшая коллега из «Пост» Джен Норрис принесла нам полный рождественский обед. У Джен, как мне предстояло узнать в последующие месяцы, оказалось ангельское сердце, и к тому же – бонус! – раньше она вела в «Пост» рубрику о еде.

Она подарила нам целый пир, в котором было все – от рулетиков из бекона до традиционной рождественской индейки, плюс полный набор десертов. Прошлогодний гусь был нашим праздничным кулинарным шедевром, но он определенно уступал тому великолепию и изобилию, которое обрушила на нас Джен, да еще в тот самый день, когда ей и без нас было о ком позаботиться.

Мы поедали все это мирным рождественским днем, дети возились с лэптопами, сорвав с них подарочную упаковку. Думаю, Уэсли впервые в жизни радовался подарку больше, чем бумаге, в которую он был завернут.

Обычно я не посылаю рождественские открытки, так как у нас полно друзей, которые не отмечают этот праздник. Вместо этого я поздравляю всех с Новым годом, поскольку это всеобщее объединяющее начало. В 2010 году главной темой наших поздравлений было укрепление дружбы и физического здоровья.

В этом году речь в них шла об умении принимать то, что имеешь. Открытка представляла собой фотографию нашего семейства, сделанную летом: рядом с Джоном сидит собака Грейси, Уэсли держит своего мягкого Пятачка. Это тоже было одно из моих последних желаний: сняться всем вместе, пока щеки у меня не ввалились, тело не усохло и я не перестала походить на саму себя. И только моя левая рука, лежащая на плече у Джона, демонстрировала явные признаки БАС.

На обороте я написала цитату из «Пророка» Халиля Джебрана. Вот такую:

И тогда женщина сказала: Скажи нам о радости и о печали.

И он ответил так: Твоя радость – это твое горе без маски. Ведь тот же самый колодец, из которого поднимается твой смех, был часто заполнен твоими слезами.

И разве может быть иначе?

Чем глубже твое горе проникло в тебя, тем больше и радости может вместиться в тебе.

Разве не та же чаша, что содержит твое вино, обжигалась когда-то в печи гончара?

И разве лютня, услаждая твой дух, не то самое дерево, которое страдало под ножами резчиков?

Когда ты радуешься, загляни глубоко в свое сердце – ты увидишь, что в действительности ты плачешь о том, что было твоей радостью[4]4
  Перевод И. Зотикова.


[Закрыть].

Так я признавала свою болезнь, не называя ее. И закладывала фундамент года, который собиралась прожить.

– Очень красиво, – сказал мне кто-то из друзей. – Но непонятно. Что это значит?

– Это значит: ищи силу в своей душе, – ответила я.

Вечеринка

В начале января мои коллеги по газете устроили для меня отвальную. В августе я взяла больничный, ничего никому не объясняя. Даже не сказала, что ухожу. Просто пришла как-то в субботу, когда в редакции почти никого не бывает, чтобы освободить свое рабочее место.

Как больно. Там все осталось как было: мои награды в ящике стола, мой коричневый свитер на спинке стула, моя космическая карта и рисунки моих детей, прикнопленные к большой пробковой доске на стене.

Пять месяцев спустя встречаться с коллегами тоже было больно, но уже не так.

Мы собрались в доме репортера Джейн Масгрейв. Я не могла есть и говорить в одно и то же время, поэтому предпочла вести беседу. О годах работы в «Пост» мы говорили, как ветераны говорят о войне: трудное было время, но лучшее в нашей жизни.

Я вспомнила, как однажды, лет десять тому назад, стояла под дулом пистолета. Две минуты трое чернокожих подростков удерживали меня на мушке. Как журналист, много лет проработавший в криминальной сфере, я постаралась запомнить их лица и характерные приметы. И все же полчаса спустя, просматривая предъявленные мне фотографии потенциальных преступников, я не смогла опознать ни одного из них. По крайней мере, уверенности в том, что я не ткну пальцем в невиновного, у меня не было.

Это заставило меня задуматься. А раздумья привели к открытию, что, оказывается, ошибка свидетелей при идентификации является самой распространенной причиной осуждения невиновных. Без малого семьдесят пять процентов заключенных, оправданных при помощи ДНК-тестов, были неверно опознаны свидетелями.

В 2006-м я стала писать о свидетельских показаниях при опознании. Написала целый ряд статей о случае, когда осужденному дали сорок три года тюрьмы на основании показаний единственного свидетеля, который опознал в нем виновника инцидента – разъяренного водителя, открывшего стрельбу на дороге. И это несмотря на то, что Вишну Персад по своим расовым признакам не соответствовал первоначальному описанию преступника и к тому же имел алиби: когда началась стрельба, он находился на другом конце города, на занятии по химии.

Персад отсидел пять лет, когда обвинение было наконец с него снято.

Я расследовала дело человека, арестованного за убийство второй степени, совершенное во время драки в баре, несмотря на то что он, совершенно очевидно, не мог участвовать в той потасовке, поскольку охотился в Джорджии.

В другом случае человек по имени Хулио Гомес провел пять месяцев в тюрьме в ожидании суда за убийство, якобы совершенное им на расстоянии пяти округов от того места, где жил он сам. Он оказался не тем Хулио Гомесом, совсем не похожим на настоящего убийцу. И все же свидетель уверенно указал на него в ходе опознания и написал под его фотографией: «Подтверждаю, что это тот самый Хулио Гомес, который причастен к убийству».

Я написала о трех адвокатах, специалистах по уголовному праву, – все трое чернокожие, – которых свидетели не раз принимали на суде за обвиняемых. Троих свидетелей во время трех разных процессов просили опознать преступника – во всех трех случаях им грозило длительное тюремное заключение, – и все трое с уверенностью показывали на адвокатов, а не на их клиентов.

Одного адвоката «опознали» подобным образом дважды.

Моей целью было вовсе не очернить жертв преступлений. Им я сочувствую, многие из них продолжали страдать еще много лет после суда. Они ни в чем не виновны. Не виновны также полицейские и прокуроры, которые всегда действуют в интересах правосудия и редко допускают ошибки.

Но редко не значит никогда, а в системе явно было слепое пятно. Даже лучшая система в мире может «облениться» (как сказал мне один из ложно опознанных адвокатов), особенно когда речь идет о переменах.

Хуже всего с этим обстояло дело именно во Флориде. Десять лет назад Министерство юстиции опубликовало рекомендации по сокращению случаев ложной идентификации. Полицейские в нашем округе Палм-Бич, как и во многих других округах штата, не приняли никаких мер по внедрению их в практику, невзирая на то что память свидетелей – та же улика и обращаться с ней следует с не меньшей осторожностью, чем с отпечатками пальцев.

Мое расследование по поводу процедуры свидетельских опознаний завершилось большой передовицей, напечатанной в январе 2011 года – за несколько недель до того, как я признала, что у меня БАС. Я изучила практику тридцати двух различных правоохранительных органов. И лишь в трех из них использовались новейшие методики создания фотороботов подозреваемых, работы со свидетелями и документирования их показаний.

Не прошло и месяца, как шериф округа Палм-Бич объявил, что, в соответствии с рекомендацией комиссии штата, в его ведомстве вводится новая процедура опознания. Год спустя бóльшая часть новых методов была признана в штате законодательно.

«Это сделала ты, – сказала мне недавно моя подруга Нэнси. – Ты помогла улучшить систему».

Я не согласилась. Это не я изменила систему. Это сделали преданные своему делу профессионалы из правоохранительных органов. Я лишь осветила проблему, способствовала началу ее обсуждения, и это привело к определенному результату. А для чего еще существует журналистика, если не для этого?

Во время отвальной коллеги подарили мне ту мою статью, вернее, ее копию – в рамке. Джейн Смит, тоже ветеран «Поста», сказала, что в прежние времена газета дарила покидавшим ее сотрудникам часы «Ролекс». К сожалению, те времена прошли.

Но мои коллеги решили скинуться и все же сделать мне подарок: айпэд на тридцать два гига, новейший в своем роде, с такой же гравировкой, как на тех золотых «Ролексах»: «Дорогой Сьюзен Спенсер-Вендел. От всех пости, бывших и настоящих».

Денег набрали столько, что хватило еще и на айтьюнс-карты.

«Я чувствовала себя, как Джордж Бейли в „Этой прекрасной жизни“», – написала мне потом Джейн Смит, имея в виду ту сцену в конце фильма, где люди вдруг начинают наперебой давать персонажу Джимми Стюарта деньги. Желающих дать что-нибудь было так много, что Джейн даже вынуждена была просить их остановиться.

«Видишь, Сьюзен, – писала она, – ты коснулась стольких жизней, что мы решили купить тебе айпэд, реагирующий на прикосновение!»

В течение многих месяцев этот айпэд был моим постоянным компаньоном. В декабре, работая над статьей о нашей с Нэнси поездке на Юкон, я лишилась способности пользоваться обычной компьютерной клавиатурой. Клавиши на ней расположены слишком далеко друг от друга, и мне стало трудно их нажимать.

Зато с сенсорным экраном я могла набирать букву за буквой, клюя, как курочка по зернышку. Я снова могла писать.

Я снова могла читать книги, хотя держать их в руках у меня больше не было сил. Вообще, я была в таком восторге, что одним махом загрузила всю трилогию «Пятьдесят оттенков серого», предвкушая, как буду упиваться садомазохистскими сценами. Увы – читать про оргазмы мне надоело очень скоро.

О да, подробности нередко подводят. Смайл.

А вот друзья – никогда.