Текст книги "Женщина-рыцарь. Самые необычные истории Средневековья"

Часть 2

Первые впечатления от разговора с хозяином замка. Запись воспоминаний о великом походе начинается издалека. Поучительный рассказ об учёном муже, полюбившем юную девушку

Добравшись до стен замка, монах долго стучал в ворота, прежде чем ему открыли. Перед ним стояла девушка и вопросительно смотрела на него.

– Мир тебе, дочь моя! Я пришёл к хозяину замка, мессиру Роберу, – сказал монах и благословил её, но девушка не стала целовать ему руку, а громко закричала, отвернувшись от него:

– Мессир, к вам явился святой отец Августин! – после чего отодвинулась, давая монаху дорогу.

Изумлённо покосившись на девушку, он прошёл во двор. Здесь царил идеальный порядок: мощённая камнем площадка около башни и ведущая к ней дорожка были тщательно выметены, трава на дворе коротко подстрижена, хозяйственные постройки в дальнем углу были покрыты свежей соломой, а их деревянные стены недавно покрашены. Слуг, между тем, не было видно; тяжёлая, окованная железом дверь в башню была распахнута настежь, и никто не встречал гостя на её пороге.

Девушка, отворившая ворота, вышла наружу и принялась на узкой полосе берега рвать какие-то цветы, не обращая никакого внимания на монаха, так что ему ничего другого не оставалось, как самому пойти на поиски хозяина замка. Поднимаясь по крутой лестнице, тускло освещённой одним-единственным факелом, он услышал приятный, чуть хрипловатый баритон: – Это вы ко мне пожаловали? Проходите, проходите, я рад гостю, давненько мне не приходилось принимать гостей, – тут монах рассмотрел высокую фигуру в дверном проёме второго этажа.

– Так вот почему Изабель назвала вас святым Августином, – произнёс хозяин замка, вежливо поклонившись монаху и пропуская его в комнату. – Девочка слышала рассказы об Августине и с тех пор всех монахов величает его именем. Не удивляйтесь: бедное дитя живет в своём мире, полном грёз и фантазий. Люди считают ее безумной, а я полагаю, что её ум светел и чист; она не ведает греха и порока, не стыдится своих чувств, которые просты и невинны, и никому на свете не желает зла. Нам хорошо живется вместе: я забочусь о ней, а она обо мне, в меру своих сил, и мы прекрасно обходимся вдвоем. Я отдыхаю с Изабель душой, – поверите ли, святой отец, мы даже играем иногда в её игры, и нам бывает очень весело! – он звонко расхохотался.

Монах с интересом приглядывался к нему. Мессир Робер был совсем не похож на знатного дворянина, рыцаря и героя Крестового похода: если бы монах повстречал его где-нибудь вне стен замка, то решил бы, что перед ним крестьянин-бобыль, в скромном достатке доживающий свои дни. Одежда мессира Робера была опрятной, но без малейшей претензии на роскошь; на нём была мягкая куртка с широкими рукавами, из-под которой виднелась чистая полотняная рубаха, не имевшая ни кружев, ни рюшек, а ноги были обуты в разношенные сапоги из замши. Седая борода Робера забавно торчала на вытянутом подбородке, длинные поредевшие волосы были зачёсаны назад и небрежно увенчаны потёртой бархатной шапочкой; пожалуй, только благородная осанка старика, да умный, цепкий, насмешливый взгляд выдавали много познавшего и повидавшего на своём веку человека из высшего сословия.

– Должно быть, вы набрались всяческих небылиц обо мне, пока шли сюда, – уж очень внимательно вы меня разглядываете, – прервал наблюдения монаха мессир Робер. – Если бы я жил в своем замке, как подобает рыцарю, закатывая пиры и устраивая охоты, совершая суд над своими вассалами и воюя с соседями, тогда обо мне не сочиняли бы байки и, наверное, считали бы хорошим господином. Впрочем, я не сержусь на крестьян; мы с ними отлично ладим, несмотря на то, что они бесконечно твердят о моём колдовстве. Для чего я живу в этой башне на острове, спрашивают они, какими такими делами тут занимаюсь? Как объяснить им, святой отец, что жизнь моя была большой и беспокойной, поэтому в старости мне захотелось тишины и уединения?..

Однако я заболтался, – вот что значит давно не общаться с хорошим собеседником; моя бедная Изабель не в счёт. Прошу вас, святой отец, объясните мне, кто вы и зачем пришли. Проходите, усаживайтесь в это кресло у камина, вам здесь будет удобно, и разделите со мной трапезу. Вино, ведь, монаху вкушать не грех, – без вина не было бы и причастия, – а из еды для вас найдётся скоромное.

– Благодарю вас, мессир рыцарь, – отвечал монах, с удовольствием откликнувшись на приглашение гостеприимного хозяина. – Меня зовут Фредегариус. Я из ордена бенедиктинцев.

– Вот как? – обрадовался Робер. – Я глубоко почитаю ваш орден, святой отец; благодаря нему учение Спасителя засияло новым лучезарным светом! Ваши монастыри и ваши школы – это подлинный кладезь знаний, а какие люди вышли из их стен: достаточно вспомнить Беду Достопочтенного и Алкуина. А ваши библиотеки – сколько там древних рукописей, какие бесценные книги там хранятся! А ваши больницы – скольким страждущим они помогли! Не говорю уже о ваших странноприимных домах; я сам много раз останавливался в них во время своих путешествий… А ваши постройки – какая великолепная, какая совершенная архитектура; какая непревзойдённая живопись!.. Всё это прославляет Господа лучше, чем прославляют Его тысячи наших кюре, порой невежественных, чего скрывать, и не очень-то разбирающихся в Писании… Но я перебил вас, прошу прощения. Продолжайте, отец Фредегариус.

– Вы опередили мой ответ, мессир рыцарь, – возразил монах. – Я прибыл к вам из аббатства Клюни как раз за тем, чтобы пополнить наш, как вы выразились, кладезь знаний. Нам стало известно, что вы являетесь последним оставшимся в живых участником величайшего похода в Святую землю. Братия поручила мне записать ваши воспоминания об этом подвиге веры, дабы никогда не исчезла благодарная память о нём в будущих поколениях.

– Как вы красиво изъясняетесь, святой отец. Это вам в монастыре дали такое напутствие? Воспоминания о подвиге… в благодарной памяти… – повторил Робер с непонятной иронией. – А что же, наверное, и впрямь подвиг; наверное, действительно нужны мои воспоминания, чтобы сохранить этот подвиг в благодарной памяти потомков. По правде сказать, мне и самому приходила в голову эта идея, – записать воспоминания, – но я слишком ленив для того, чтобы корпеть над рукописью. Я знаком с грамматикой и риторикой, однако использовал их силу только в молодости для сочинения любовных писем и стихов, а писать книги – это не для меня…

Ладно, давайте запишем то, что я помню, но уговор: я стану рассказывать вам не только о походе, – таким, каким я его увидел, – а обо всём, что ему предшествовало, сопутствовало и было значительного после него в моей жизни. Пусть это повествование будет моей исповедью: я давно не исповедовался, а тут представляется такой удобный случай. Вы согласны, святой отец, быть моим летописцем и исповедником одновременно?

– Ради Бога, мессир Робер, – с готовностью согласился монах. – Принять исповедь – мой долг, а что касается вашего рассказа, я убеждён, что он будет полезным и поучительным. Я рад, что вы сохранили живой ум, который не смогло ослабить жестокое время.

– Вы мне льстите, святой отец, – усмехнулся Робер. – Суд времени свершается и надо мною. Это самый страшный суд в мире – страшнее Страшного суда, прости Боже! На Страшном суде будут помилованы многие, а у суда времени лишь один приговор – смерть. Мы все уже приговорены к ней, нам просто дана отсрочка – кому-то большая, кому-то меньшая, – кто-то из нас умрёт с мучениями, а кто-то – без мук. Я уже слышу, как начались приготовления к моей смерти, и от этого кровь моя холодеет, и мозг отказывается служить. Мои рассуждения могут показаться вам бредом сумасшедшего, так что вы не стесняйтесь перебивать меня, задавать вопросы и спорить. Без сомнения, вы читали диалоги Платона: будем же следовать этой проверенной веками форме… Вы согласны, святой отец?

– Да, мессир, – сказал монах. – Когда вам будет угодно приступить к работе?

– Когда? Да прямо сейчас, если вы не слишком устали! – воскликнул Робер. – Впереди у нас целая ночь, а я страдаю бессонницей. Но не будет ли это чересчур жестоко по отношению к вам? Вы проделали большой путь, добираясь сюда.

– Я нисколько не устал, – сказал Фредегариус. – Я монах и привык смирять капризы бренного тела.

– И всё-таки я прошу вас сначала подкрепиться едой и вином, и обогреться у огня. Не спорьте, пожалуйста! Вы ничего не услышите от меня, пока не отведаете эту вкуснейшую рыбу, запечённую в тесте, эти сочные овощи, зажаренные с грибами, этот пышный пирог с капустой, и не выпьете стаканчик чудесного вина, которое много лет хранилось у меня в погребе. Угощайтесь, а потом с Божьей помощью примемся за наш труд!

* * *

– Итак, приступим, мессир Робер, – сказал монах, утолив голод и расстилая на маленьком столике пергаментный свиток.

– Приступим, – Робер раскинулся на кресле, скрестил руки на животе и вытянул ноги к камину. – Прежде всего, надо сообщить потомкам, где я родился, в какой семье вырос, и как я воспитывался, – ведь с этого начинается история каждого человека. Пишете, святой отец: я родился в небольшом замке, среди высоких лесов. Наша местность не знала изобилия, но Господь дал нам богатые дичью угодья; помимо этого, на полях, расчищенных от леса, можно было выращивать рожь и овес, а на лугах, по берегам рек, пасти скот. Народ в наших местах с голоду не умирал, – правда, и народу было немного.

Но какая красота, – какая там была красота! После я видел разные красоты: видел снежные горы, цветущие степи, сказочные оазисы посреди пустыни, похожие на земной рай, но нигде не встречал я такой красоты, как на моей родине. Приходилось ли вам, святой отец, выйти рано утром в сосновый бор, вдохнуть воздух, наполненный запахами хвои, мха и земли; увидеть, как косые лучи восходящего солнца пробиваются сквозь утренний туман и рассыпаются сотнями бликов во влажных кронах деревьев? Слышали вы, как поют птицы, пробуждаясь ото сна: как их вначале редкие голоса сливаются затем в благодарственной песне, славящей новый день и Господа, сотворившего наш прекрасный мир?.. Это лучшие воспоминания моего детства и они до сих пор живут во мне.

Да, наш край был прекрасен, а ещё он был населён волшебными существами: в наших местах жили феи, эльфы и гномы. Одна из фей, как мне рассказывала матушка, была моей крёстной и подарила на моё крещение чудесный бальзам, исцеляющий болезни и затягивающий раны. Одной его капли было достаточно, чтобы излечиться: впоследствии он помог мне в Великом походе: я был тяжело ранен, но не только что сама рана, но и рубцы от неё исчезли без следа. Я бы разделся, и тогда вы сами убедились бы, что мое тело совершенно гладкое, ни одного шрама, однако вид моей дряблой плоти вряд ли доставит вам удовольствие…

Когда я был маленьким, моя крёстная часто захаживала к нам в гости – она жила неподалёку от нашего замка, на поляне в лесу, в домике, построенном на зелёном, поросшем травой холме. Матушка говорила, что эта фея была крошечной женщиной с остреньким личиком, смуглой кожей орехового цвета и блестящими глазами. Она питалась цветочной пыльцой и пила утреннюю росу; очень любила танцевать и петь, а в остальное время сидела за тканьем. Ее искусные ручки выткали для меня тонкую сорочку, которая не изнашивалась, росла вместе со мной и защищала тело лучше всякой кольчуги. К сожалению, оставшись без денег, в трудные дни своей жизни я продал эту сорочку одному торговцу, но едва она перешла к нему, как тут же превратилась в лохмотья.

У феи был сложный характер: она была добросердечна, но очень обидчива. Поссорившись как-то с матушкой, она так разобиделась на неё, что решила навеки покинуть наши края, предсказав несчастья в семейной жизни, как для моей матери, так и для меня. Её предсказание сбылось, ведь феи, как вы знаете, являются покровительницами семейного очага и здесь всё в их полной воле. Вот так и получилось, что ни моя мать, ни я не были счастливы в браке.

* * *

Однако пора сказать о моей семье. Она была не очень родовитой и вовсе небогатой; первым в ней рыцарское звание получил мой дед, незнатный дворянин, всю жизнь прослуживший оруженосцем короля. Отца я почти не помню; он редко приезжал в замок, проводя, как и дед, время на королевской службе, а когда бывал дома, то отправлялся на охоту или пропадал на пирах у соседей. У нас пиры устраивались редко – как по недостатку средств, так и по нежеланию моей матери. Она была женщиной с сильным характером, и мой отец, хотя и добивался первенства в семье, как положено мужчине, но неизменно должен был отступить.

Лесная фея. Художник Ричард Дэдд

Управление нашими небольшими владениями всецело принадлежало матери; занятая делами по хозяйству она обращала на меня мало внимания, несмотря на то что я был её единственным ребенком – все остальные дети умерли при родах или в младенчестве. Матушка препятствовала моему общению со сверстниками и не отпустила меня в пажи к какому-нибудь богатому и знатному синьору, как это должно было бы сделать, – возможно, желая досадить отцу, который пытался направить меня на обычный жизненный путь. Мое воспитание было доверено дяде по материнской линии, безземельному рыцарю, доживавшему свой век у нас в замке. Отлично владея оружием и в совершенстве постигнув искусство боя, дядя преподавал мне эти науки, а в остальном предоставил полную свободу, не ограничивая меня строгими правилами, не стесняя лишними запретами и не считая нужным наказывать за провинности.

Сам он не умел читать и писать, однако зачем-то настоял на том, чтобы ко мне для обучения грамоте приходил послушник из соседнего монастыря. Таким образом я приобщился к началам знаний, выучил некоторые языки, и вскоре, страдая от одиночества, пристрастился к чтению книг из монастырской библиотеки.

Именно тогда я впервые оценил великую и благую роль просвещения, которым занимается и ваш орден, святой отец, – монастырь был бенедиктинским… А как вы думаете, нужно ли человеку знание – я говорю о знании обширном и глубоком, а не о том, которое касается лишь рода занятий данного человека?

– Многие знания порождают многие печали, – отвечал монах, разминая уставшую от письма руку.

– О, нет, я не согласен с Екклесиастом! – Робер заёрзал на кресле. – Зачем же тогда всесильный Бог даровал человеку разум? Что такое человек без знаний, без пытливого любопытства к тайнам мироздания, без страстного желания проникнуть в бездонные глубины Божьего мира? Господь дал нам свободу выбора: использовать по назначению подаренный Им разум, – а значит, подняться над неразумными живыми существами и приблизиться к Богу, – или отринуть этот дар и уподобиться животным. В последнем случае, человеком движут, как и животными, самые простые стремления: поесть, попить, размножиться, поспать и испражниться. Душа его не одухотворена и существует лишь до тех пор, пока существует тело, – ну, в точности, как у животных!

– Это ересь, мессир рыцарь, – мягко сказал Фредегариус. – Не разум, а вера дает человеку истинные знания о тайнах Божьего мира, потому что именно через веру и через откровение, сопровождающее настоящую веру, мы соприкасаемся с Богом, который знает всё обо всём. Что касается души человека, то она одухотворена, поскольку является божественной искрой, горящей в нем. Эта искра не может погаснуть после умирания тела, так как она частица Бога, вечная, как и Он сам. Если же человек не раздувает Божью искру в себе, а то ещё хуже, пытается загасить её злыми деяниями и помыслами, то он понесет наказание перед Господом, но и тогда остаётся надежда на милосердие Бога и прощение на последнем суде.

– Ересь, конечно, ересь, святой отец! – даже и не пытался возражать Робер, вполуха выслушав возражения монаха. – Должен заметить, что я знаком с учениями Востока, которые мы, добрые католики, обычно на дух не принимаем, а у нас знался с катарами, отрицающими многие догматы римской церкви. Однако мы здесь вдвоём, нас никто не слышит, больше я ни с кем не собираюсь говорить на эту тему – так почему бы мне не высказать мои еретические мысли? Я предупреждал вас, что буду нести всякий вздор, и вы приняли это условие. Где же и высказаться откровенно, как не на исповеди? И разве мало вздора говорят на исповедях?..

С вашего позволения, я продолжу свою мысль. Согласитесь, что откровение через веру даётся лишь избранным людям. О, как я им завидую! Увидеть чудесное явление, услышать голоса святых или пророков, или даже голос самого Бога – какое счастье! Сразу исчезают все сомнения, – и остаётся лишь действовать в соответствии с велением Божественного порядка. Но, увы, избранных немного, – а как же быть остальным? Тут-то и приходят на помощь разум и знания, но согласитесь, что человека, которого не коснулась благодать откровения, и который не принял, в то же время, предложенный ему Богом дар разума, и человеком-то трудно назвать. В этом мире он ведёт животное существование, но неужели ему будет позволено вести такое же существование и в мире ином? Зачем, к чему? Он не воспользовался тем, что ему дал Господь, и сам уничтожил себя как часть бессмертного Господа. А милосердие Бога как раз в том и заключается, что он не обрекает подобного неразумного животного человека на вечные муки, а прекращает его бытие навсегда.

* * *

– Где вы набрались таких идей, мессир? – спросил монах. – Я кое-что знаю о восточных верованиях, и мне тоже приходилось общаться с катарами, но, насколько я могу судить, ваши мысли развивались самостоятельно. Согласно верованиям Востока, человеческая душа несёт возмездие в аду за греховную жизнь тела или воплощается в животное в качестве наказания, а небытие надо ещё заслужить. У катаров человеческие души суть падшие ангелы, которые терпят страдания в нашем несовершенном мире, но спасаются в мире высшем, по величайшей милости Господа. Но у вас всё наоборот, – как это пришло вам в голову?

– Жизненный опыт, личные наблюдения, размышления над чужими мыслями, – кратко ответил Робер. – Размышлять ведь так приятно: я и здесь не согласен с Екклесиастом. Но вот в чём он определённо прав – знания часто сбивают нас с жизненного пути. Если бы я не пристрастился к чтению, то сделался бы, скорее всего, обычным рыцарем, как мой отец, как мой дед, как многие и многие другие. Но из-за своей наклонности читать книги и раздумывать над ними, я с юности стал белой вороной. Да разве я один свихнулся на этой почве? Вот вам пример посвежее: этим летом я получил копию рукописи некоего человека. Этот человек рассказывает о своей жизни: он тоже из рыцарского сословия, но променял меч на сумку с книгами, то есть бежал из замка своего отца, чтобы учиться в Париже всевозможным наукам – и достиг в них, как он утверждает, большего совершенства. У него появились ученики, на диспутах он был первым, его книги расходились по разным странам. Но судьба – это известная насмешница, она любит издеваться над нами: и вот, в зените славы этот учёный муж внезапно влюбился, да так сильно, что забросил занятия науками и всё своё время проводил с юной возлюбленной. Она была прелестна: свежа, как апрельское утро, стройна, как тополь, бела, как водяная лилия, да ещё рыженькая, как лисица.

О, святой отец, если бы вы знали, какой соблазн таится в хорошенькой рыжеволосой девице! Представьте себе томление плоти, от которого перехватывает дыхание, добавьте к этому неодолимое влечение, которое невозможно подавить, умножьте это на огонь, нестерпимо жгущий ваше сердце, не забудьте про сладостное помешательство, опьяняющее мозг, – и тогда вы поймете, что чувствует каждый мужчина, не потерявший интерес к женщинам, при виде рыжеволосой красавицы.

Не будем же удивляться тому, что автор дошедшего до меня повествования обратил всю свою изобретательность и весь свой пыл на любовные занятия, как раньше обращал на научные. Дядя его возлюбленной сам способствовал этому, так как попросил сего учёного быть наставником племянницы, не давать ей лениться и заниматься с ней в любое время дня и ночи. «Отдал прелестную козочку на растерзание голодному волку», – как пишет автор нашего откровенного рассказа.

Запершись в комнате, любовники, действительно, не ленились, от заката до рассвета проводя время в объятиях друг друга, пробуя все способы, которые предоставила природа для близости мужчины и женщины, и даже пытаясь изобрести новые…

Но я вас совсем смутил, святой отец, вы ужасно покраснели. Как бы не подвергнуть ваш обет целомудрия и безбрачия слишком большому испытанию…

– Ничего, мессир, я привык, – сказал монах, вытирая пот со лба. – На исповеди иной раз такого наслушаешься, что даже самому бессовестному сочинителю в голову не придёт.

– Да, если бы сокровенные людские тайны вышли наружу, мир был бы поражён, – улыбнулся Робер. – Ну, если вы закалённый человек, я продолжу… Любовные утехи моего героя и его юной возлюбленной превзошли всё, что было до этого на свете: даже любвеобильная Клеопатра, даже ненасытная Мессалина, даже обольстительная Соломея – да что там! – даже царица Савская, которая по праву считалась первейшей женщиной в мире по части наслаждений, – могли бы позавидовать нашим любовникам. Ах, святой отец, какое счастье держать в своих объятиях молодую деву, которая пылает от неистовой любви к вам, а вы, в свою очередь, готовы взорваться от переполняющего вас желания! Какое неизъяснимое блаженство лобзать её румяные ланиты, впиваться поцелуем во влажные уста, ощущать тепло её упругих персей…

– Извините, мессир, но поскольку это не имеет прямого отношения к вашей жизни, может быть, мы опустим эти подробности? – взмолился монах.

– Извольте, святой отец, – с сожалением вздохнул Робер. – Как приятно вспомнить молодость!.. Замечу, однако, что если мы собираемся писать откровенную повесть о моей жизни, нам придётся, волей-неволей, возвращаться к рассказу о любви, потому что она занимала значительное место в моём бренном существовании. Как апостол Павел, я могу сказать о себе: «Без любви я – ничто»…

Но разрешите мне всё же закончить рассказ об учёном муже… Вскоре его юная возлюбленная забеременела, и пришло время, когда уже нельзя было скрывать последствия тайной страсти. Дядя девицы пришёл в бешенство: горя жаждой мщения, он нанял трёх негодяев, которые пробрались ночью в спальню моего героя и оскопили его. Он был изуродован, опозорен, потерял надежду не только на любовь, но и на достойную жизнь. В отчаянии он ушёл в монастырь; девушка последовала его примеру…

– А меня полюбит прекрасный принц! – вдруг раздался голос с лестницы. – Он поцелует мне руку, увезёт меня в свой замок, и мы будем жить долго и счастливо.

Робер живо повернулся в кресле.

– Изабель, милая, ты ещё не спишь? – сказал он. – Нечего подслушивать у дверей, отправляйся к себе и ложись.

– Мой принц приедет за мной, – упрямо повторила Изабель.

– Конечно, приедет, – кивнул Робер. – Верь в это, девочка, и твои мечты обязательно сбудутся. Когда всем сердцем желаешь чего-нибудь, всегда это получаешь. Правда, святой отец?

– Бог не оставит тебя, Изабель, – ласково произнёс монах.

– Видишь? Святой отец не станет обманывать, он близок к Господу! – сказал Робер. – А теперь ступай, у нас взрослые разговоры, тебе не престало их слушать.