Текст книги "Женщина-рыцарь. Самые необычные истории Средневековья"

Наше знакомство состоялось на большом пиру, который давал король в своём дворце. Здесь собрались все представители благородного сословия, в том числе много девиц и дам. Их одежды были смелыми, даже очень смелыми, а поведение дам было просто вызывающим. В провинции такого не встретишь: в наших палестинах строго придерживались золотого правила: «Что не видно, то не стыдно», но в большом городе были свои представления о приличиях, здесь скорее можно было сказать: «Стыдно, когда не видно». Грех выставлялся напоказ, а над безгрешными дамами и девицами издевались, называя их недотрогами, злюками и кривляками. Возвышенная любовная поэзия вызывала насмешки; в моде были короткие стишки фривольного содержания, в которых «дама сердца» прославлялась, прежде всего, за телесные прелести и за доступность.

Благородные и чинные танцевальные выходы, которые я ожидал увидеть во дворце, были лишь в самом начале и скоро сменились танцами с приседаниями, подскоками, разворотами и короткими пробежками. Дамы и кавалеры будто старались показать друг другу, как они быстры и неутомимы, сколько в них сил для любовных утех. Танцы, святой отец, это великая похоть, нашедшая в них выход из тайников человеческой души.

– Вы поражаете меня мессир, – улыбнулся монах. – То вы чересчур снисходительны к людским слабостям, то слишком строги.

– Я стараюсь быть справедливым, а справедливость – это и строгость, и снисходительность одновременно, – возразил Робер, скрестив руки на груди. – Отчего я назвал танцы похотью? А отчего брачные игры животных и птиц не обходятся без танцев? Оттого, что в танце эти бездуховные твари показывают, во-первых, свою привлекательность, а во-вторых, какие они замечательные любовники, – но у людей разве не то же самое? Танец действует, как возбуждающий любовный напиток, от него теряют голову, забывают о сдержанности и благоразумии. Вспомните, как Соломея добилась от царя Ирода казни Иоанна Крестителя: через танец обольстила она царя: голову, правда, потерял не Ирод, а Иоанн.

Если завтра у людей вдруг пропадет плотское влечение, то в тот же день исчезнут и танцы, – можете не сомневаться! В монастырях ведь нет танцев, и быть не может, не так ли, святой отец? И дело здесь не в однополом составе монахов или монашек: просто там, где умерло плотское желание, нет места танцу.

– А как же старики, мессир? – заспорил зачем-то Фредегариус. – Вам не приходилось видеть, как они танцуют?

– Само собой, танцуют, – подтвердил Робер, – как танцуют и дети. У стариков это воспоминания о плотском влечении, у детей – предчувствие его. Вот как сильна наша плоть: с детских лет и до глубокой старости она не даёт нам покоя.

– У вас на всё готов ответ, мессир, – засмеялся Фредегариус.

– О, нет, на многие вопросы я узнаю ответы лишь в загробном мире, – Робер вздохнул и посмотрел в темноту ночи за окном. – Но вы спорьте со мной, – пожалуйста, спорьте; не принимайте мою исповедь безмолвно. Скучно, когда с тобой во всём соглашаются, – даже Иисус допускал несогласие с собой. Ну, а если наш Господь, который есть последняя и окончательная истина, допускал споры, то можно ли не оспаривать зыбкое человеческое мнение?..

* * *

– На чём мы остановились в моём рассказе? – Робер потёр лоб. – Ага, на том, как во дворце я познакомился с Ребеккой… Я участвовал в первом, чинном танцевальном выходе, где она составила мне пару. Я постоянно путал движения, и Ребекку это забавляло; как ни странно, моя неловкость пошла мне на пользу. Женская любовь непредсказуема, святой отец: я знал одного кавалера с приплюснутым носом и оттопыренными ушами; он был нелеп и смешон, а между тем, по праву считался любимцем женщин. Знавал я и другого кавалера, от которого дамы сходили с ума, хотя он был на редкость глуп, пусть и красив; по большей части он молчал, но дамы сами придумывали за него те слова, перед которыми не могли устоять. В сочетание с его красивой внешностью это действовало на них неотразимо.

Говорю вам, нет на свете такого мужчины, которого не полюбила бы какая-нибудь женщина. Будь вы уродливы, кривы, горбаты, будь вы безрассудны, простоваты, ленивы, будь вы, наконец, жестоки, злы и порочны – всё равно найдётся женщина, которая вас полюбит, причём, вполне возможно, что она будет умницей, красавицей и с прекрасным характером. Такова великая и зачастую злая сила любви, таковы ее колдовские чары! Так что не будем удивляться Ребекке: она полюбила меня, может быть, за то, что я ей совершенно не подходил.

Наши отношения продолжились на следующий день: по приглашению Ребекки, я прибыл к ней с визитом и битый час разговаривал ни о чём в присутствии её престарелой тётушки и двух хорошеньких служанок. При расставании, когда я низко склонился перед Ребеккой, она сунула мне в руку записку, в которой была всего одна длинная фраза: «Мессир, если вы того желаете, приходите сегодня для приятной беседы после заката ко мне, через сад, в мою комнату на втором этаже, окно с колоннами по краям, где будет верёвочная лестница, но вы должны просвистеть соловьем, чтобы я её вам скинула, и не забудьте про осторожность, а письмо это порвите, как благородный господин, которого я очень ценю и надеюсь вечером увидеть».

Как забилось моё сердце, когда я прочитал эту записку! Милая, милая Ребекка, как непосредственно она выражает свои чувства!.. Нечего и говорить, что я истомился, ожидая вечера: едва солнце спряталось за крыши домов, как я отправился к дому моей возлюбленной. Для верности я попросил одного из моих приятелей сопровождать меня; он согласился встать на страже перед воротами, дабы никто не мог помешать моему свиданию.

Как выяснилось позже, эти предосторожности были тщетными. Кроме меня, Ребекку никто не собирался потревожить этой ночью; в доме царили покой и тишина: тётушка рано заснула, по своему обыкновению, а служанки готовы были исполнить все прихоти своей хозяйки, к чему, видимо, давно были приучены.

В верёвочной лестнице тоже не было нужды – я мог просто войти через открытую дверь, – но в точности следуя предписанию моей дамы, я сперва просвистел соловьем, а после взобрался по этой скинутой мне лестнице на второй этаж, где попал в горячие объятия Ребекки.

О, она хорошо разбиралась в куртуазной науке! Ребекка так оделась, сделала себе такую прическу, украсила себя столь дивными драгоценностями, что уже при одном взгляде на неё в моей душе зажёгся огонь. А в школе куртуазности взгляд имеет первейшее значение: «Глаза первыми вступают в любовную схватку, и сладостен тот миг, когда взору нашему предстаёт нечто редкое и чудное по красоте. Ах, есть ли в мире что-нибудь прекраснее красивой женщины – либо богато наряженной и разубранной, либо нагой, в постели?!».

А далее прикосновения, «которые смело можно признать наисладчайшим выражением любви, ибо вершина её – в обладании, обладание же неосуществимо без прикосновения; как нельзя утолить жажду и голод, не попив и не поев, так и любовь насыщается не взглядами и речами, а прикосновениями, поцелуями, объятиями, заключаясь Венериным обычаем»…

В первый раз я обнимал женщину: Боже мой, какое это было удовольствие, какой восторг! Прижимать к себе её трепетное тело, чувствовать тепло её кожи, нежное и щекочущее прикосновение круглых, затвердевших сосцов…

* * *

– Мессир рыцарь! – с укоризной перебил его монах. – Вы уже говорили нечто подобное. Прошу вас, не будем повторяться.

– Ох, святой отец, я вновь оскорбил ваше целомудрие! Прошу меня простить, – Робер прикрыл глаза и некоторое время сидел молча. – Не обращайте на меня внимания, – сказал он затем, – я представляю эту сцену и никак не могу понять, что порождают воспоминания о ней: сожаление или раскаяние? Наверное, и то, и другое… Да силён в нас зов плотского желания, очень силён!..

Ладно, забудем о подробностях, нарисуем картину в целом. Как вы поняли, Ребекка лишила меня невинности и сделала это с таким изощрённым искусством, что я стал её покорным слугой; я не мог и подумать, что плотская любовь так сладка. К счастью, у меня хватило ума не показывать Ребекке, как сильно она завладела мною: упаси Господи, святой отец, если женщина узнает об этом! У самой тихой и скромной из них в душе таится потаённое желание властвовать над мужчиной, а что может быть хуже женской власти? Вспомним неустрашимого Самсона, гордого Антония, добряка Клавдия, – чем стали они, попав под власть женщины, как окончили свои дни?..

Но всё постигающее женское чутье и без того подсказало Ребекке, что я всецело принадлежу ей. На первых порах это её забавляло, она с удовольствием взяла на себя роль моей наставницы в любви, однако позже я стал замечать, что она скучает в моём обществе. Я принял меры: везде и всюду стал рассказывать о некоей даме «Р», даме моего сердца, вынимал платок с её вензелем и вздыхал, глядя на него, читал стихи о «Р» собственного сочинения и сразился на двух поединках с мнимыми обидчиками Ребекки, не причинившими ей решительно никакого вреда. Помимо того, я каждый день направлял к её дому музыкантов и певцов, которые часами исполняли там амурные песни, собирая вокруг себя любопытных зевак.

Вы думаете, помогло? Ничуть! Ребекку это скорее раздражало, чем льстило ей, и она была права. Женщины остро чувствуют фальшь, обман, наигранность, и не прощают этого в любви. Ну, какая она дама сердца, скажите на милость, если я видел её вблизи, обнажённой, и знал, что она далеко не во всём соответствует идеалу! Дама сердца, между тем, обязана быть идеалом, и на сей счёт имеются точные указания.

Я вам прочту на память взятое мною из одного трактата о любви описание того, как следует выглядеть идеальной даме: «Волосы женщины должны быть нежными, густыми, длинными и волнистыми, цветом они должны уподобляться золоту или же мёду, или же горящим лучам солнечным. Белый цвет кожи не прекрасен, ибо это значит, что она слишком бледна; кожа должна быть слегка красноватой от кровообращения… Телосложение должно быть большое, прочное, но при этом благородных форм. Чрезмерно рослое тело не может нравиться, так же как небольшое и худое. Плечи должны быть широкими. На груди не должна проступать ни одна кость. Совершенная грудь повышается плавно, незаметно для глаза… Самые красивые ноги – это длинные, внизу тонкие, с сильными снежно-белыми икрами, которые оканчиваются маленькой, узкой, но не суховатой ступнёй»… Нет, святой отец, моя первая любовь, моя Флоретта, в большей степени могла считаться дамой сердца, чем Ребекка!..

А чем я мог, в свою очередь, поразить Ребекку? В начале нашего знакомства – своей неопытностью, наивностью и невинностью, но когда всё это было утрачено, больше, пожалуй, ничем. Мои знания и моя начитанность были в её глазах скорее пороком, чем преимуществом мужчины. Храбростью и умением сражаться эту даму было не удивить: она знавала многих отважных и умелых бойцов. Моя молодость? Но это такой мужской товар, который каждая более-менее привлекательная дама может получить сколько ей угодно. Что же ещё могло привлечь Ребекку? Деньги? Но это самое последнее средство, чтобы привязать к себе женщину.

Находясь в здравом уме, я не буду утверждать, что женщины не любят деньги, – о, они относятся к ним трепетно, вожделеют их, жаждут обладать ими и тратить по своему усмотрению! – однако в отношениях с мужчиной деньги для них не главное: если женщина ждёт от мужчины только денег, значит, она его мало ценит. Я мог бы рассказать вам много историй о том, как жены богатых мужей убегали с бедняками, но это уведёт наше повествование очень далеко от его основного течения. Можете поверить мне на слово, – если женщина вас не любит, то хоть бросьте к её ногам все земные сокровища, вы не заставите её полюбить вас. Возможно, что не в силах устоять перед искушением, она какое-то время будет оставаться с вами, но любить вас за деньги она не станет, ибо даже распутные девицы продают не любовь, а только свое тело за деньги.

* * *

Чем больше денег я тратил на Ребекку, тем большее презрение вызывал в ней; и чем больше презрения вызывал в ней, тем больше тратил на нее денег, – усмехнулся Роббер. – Впрочем, она не останавливала мое безумное мотовство и с насмешкой принимала от меня дорогие подарки. Скоро я влез в долги по уши, а потом настал день, когда у меня не нашлось даже медной монеты, чтобы купить краюху хлеба, и никто из торговцев более не отпускал мне товар в кредит.

В отчаянии я послал Ребекке стихи – на тончайшем пергаменте, с золотой виньеткой вверху и дивными птицами по углам:

 
Я для тебя дышал и жил,
Тебе по капле отдал кровь,
Свою я душу заложил,
Чтоб заслужить твою любовь.
 
 
Я наряжал тебя в атлас
От головы до ног твоих,
Купил сверкающий алмаз
Для каждой из серег твоих.
 
 
Купил гранатовую брошь,
Браслета два для рук твоих.
Таких браслетов не найдешь
Ты на руках подруг своих…
 
 
За что, за что, моя любовь,
За что меня сгубила ты?
Неужто не припомнишь вновь
Того, кого забыла ты?..
 

Надо ли продолжать эту грустную историю? Полагаю, вы догадались, что Ребекка оставила меня, холодно заявив, что она меня больше не любит – как будто я не знал этого без её объяснения. Для пущей убедительности она прислала мне со слугой записку, в которой опять была всего одна фраза: «Мессир, полагаясь на ваше благородство, я прошу вас более не посещать мой дом и не искать встреч со мною в других местах, потому что чувства, которые я питала к вам, угасли, в чём я не виновата, так как мы не властны над своим сердцем, отчего я надеюсь, что вы не будете упрекать меня в непостоянстве, а останетесь с лучшими воспоминаниями о наших встречах, как и я».

Если говорить начистоту, то и моя любовь к ней угасла под влиянием всех тех оскорблений, что я вытерпел от этой дамы. Даже собака, в своей безграничной привязанности к хозяину прощающая ему побои, не станет любить его, если он бьет её постоянно, – что уж говорить о человеке! В последние недели перед окончательным разрывом моё чувство к Ребекке было болезненным: продолжая добиваться её благосклонности, я в то же время готов был убить её за мучения, которые она мне доставляла. А поняв, что всё кончено, я переходил от отчаяния к радости, и от радости к отчаянию. Какой это был урок для меня, – увы, он не пошёл мне впрок!

Робер поднялся с кресла и принялся расхаживать по комнате. Фредегариус терпеливо ждал, застыв у стола.

– Может быть, вы ещё хотите покушать, святой отец? Или выпить вина? – сказал Робер. – Прошу вас, не стесняйтесь; если нужно, я схожу на кухню, мне это не в тягость. Я не считаю унижением своего достоинства прислуживать вам, ведь сам Иисус подавал за столом еду и вино своим ученикам, прошу простить меня за такое сравнение.

– Нет, мессир, я сыт. Спасибо вам за заботу, – вежливо отказался монах.

– Я понимаю, что вам не терпится услышать рассказ о походе в Святую землю, – произнёс Робер, усаживаясь в кресло. – Что же, ваше терпение сейчас будет вознаграждено. Переходим к главной теме нашего повествования.

Часть 5

О сражениях с драконами. Причины похода в Святую Землю – явные и тайные. О Петре Пустыннике и его действиях

– Я был разорён: если бы матушка выслала мне доходы от поместья за три года вперёд, то и тогда мне не хватило бы денег, чтобы рассчитаться с кредиторами. К счастью или к несчастью, подобных мне обнищавших дворян и рыцарей было немало в нашем королевстве, так же как в сопредельных государствах, – усмехнулся Робер. – В старые времена рыцарь, оказавшийся в столь плачевном положении, отправлялся на подвиг: он мог, к примеру, сразиться с драконом. Раньше драконов было много; святой Георгий стал знаменит только потому, что его подвиг был талантливо описан вашей братией, монахами, а сколько других рыцарей успешно сражались с драконами, но остались неизвестными!

На моей родине около двухсот лет назад жили сразу три дракона: все они были огромными, чешуйчатыми, с зубастой пастью, головой с рогами, с перепончатыми крыльями, с четырьмя лапами, заканчивающимися страшными когтями, и с длинным острым хвостом. Они выдыхали пламя, а также могли извергать град, раскалённый песок, молнии и даже холод. Их шкура была непробиваемой для стрел и копий, а кровь была зелёной и причиняла ожоги, а чаще вызывала скорую и мучительную смерть.

Драконы обитали в пещерах и имели сильное пристрастие к золоту и драгоценным камням. Воровать и захватывать золото – это их основное занятие, но ещё они похищали девушек или требовали их в плату за пользование водой из озёр. Наши несчастные поселяне должны были ежегодно выплачивать драконам дань в виде самых красивых девственниц.

Конечно, всегда находились рыцари, отправлявшиеся на бой с драконами, но победить этих гадин было трудно. Нужно было дождаться, когда дракон сделает глубокий вдох перед тем, как извергнуть пламя, вскочить ему на спину и срубить голову или пронзить её копьем. Но зато рыцарь, убивший дракона, мало того что получал сокровища, он становился неуязвимым, а жизнь его длилась в несколько раз дольше, чем жизнь обычного человека.

Не удивительно, что хотя рыцари, вышедшие сражаться с драконами, гибли один за другим, на место погибших заступали новые, и, в конце концов, драконы всё же были убиты. С тех пор их больше не было в наших краях, и я не слышал, чтобы они где-нибудь обитали в наше время.

Другой способ обогатиться, – привычный и проверенный, – война. Не скоро люди перекуют мечи на орала, святой отец, а война всегда приносит кому-то беды и смерть, а кому-то – славу и богатство. Повод же к войне найти несложно, было бы желание.

О, нет, я не хочу сказать, что поход в Святую землю начался только из-за корысти, но стремление обогатиться являлось важной причиной для него! Об этом ясно и прямо говорил святейший папа в своей известной речи перед началом похода. Я там присутствовал и отчётливо помню его слова: «Земля, которую вы населяете, сдавлена отовсюду морем и горными хребтами, и вследствие того она сделалась тесною при вашей многочисленности: богатствами она необильна, и едва дает хлеб своим обрабатывателям. Отсюда происходит то, что вы друг друга кусаете и пожираете, ведёте войны и наносите смертельные раны. Предпримите путь ко Гробу святому; исторгните ту землю у нечестивого народа и подчините её себе. Земля та течет мёдом и млеком. Иерусалим – плодоноснейший перл земли, второй рай утех. Кто здесь горестен, там станет богат».

Святой Георгий и дракон. Художник Рафаэль Санти

Все присутствующие на площади необыкновенно воодушевились при этих словах и кричали «Так хочет Бог, так хочет Бог!». А я подумал тогда, а почему бы богатым людям, – а их было там достаточное число, – не поделиться своими доходами с бедными? Пусть не отдать им последнюю рубашку, как призывал Спаситель, но хотя бы пожертвовать частью своих доходов, оставив себе лишь самое необходимое? Ведь в то время как наши богатые синьоры купались в роскоши, а вместе с ними и церковь, – простите меня, святой отец, за откровенность, – бедняки умирали с голоду. Может быть, если бы богатые были щедрее, не пришлось бы нам «кусать и пожирать друг друга», и не пришлось бы искать богатств за морем?

* * *

– Но вы отправились в Святую землю, всё-таки, не за этим, – с мягкой улыбкой возразил Фредегариус. – Вы, наверно, забыли, что говорил папа: «От пределов Иерусалима и из города Константинополя к нам пришла важная грамота, и прежде часто доходило до нашего слуха, что народ персидского царства, народ проклятый, чужеземный, далекий от Бога, отродье, сердце и ум которого не верит в Господа, напал на земли тех христиан, опустошив их мечами, грабежом и огнём, а жителей отвел к себе в плен или умертвил… Церкви же Божии или срыл до основания, или обратил на свое богослужение. Кому же предстоит труд отомстить за то и исхитить из их рук награбленное, как не вам. Вас побуждают и призывают к подвигам предков величие и слава короля Карла Великого и других ваших властителей. В особенности же к вам должна взывать святая гробница Спасителя и Господа нашего, которою владеют нынче нечестивые народы». И недаром он заключил свою речь так: «Всем идущим туда, в случае их кончины, будет отпущение грехов».

– Да, вы правы, это тоже было сказано, – согласился Робер. – Вопрос, однако, заключается в том, какая причина была важнее: благочестивое рвение и желание совершить подвиг во имя веры, или корысть? Наш мудрый понтифик так всё это перемешал, что трудно отделить одно от другого. А была и третья причина, о которой он упоминал: «Народ проклятый, чужеземный, далекий от Бога, отродье». Вы никогда не задумывались, святой отец, почему в людях живет такая ненависть ко всем, кто отличается от них, нетерпимость ко всему чужому, незнакомому, непривычному? Откуда в нас восприятие чужого как непонятного, непостижимого, а поэтому опасного и враждебного? Животные проявляют враждебность и неприязнь к чужакам, но мы-то не животные: в нас горит искра Божья и нам должны служить путеводной звездой заветы Христа, который говорил о любви не только к друзьям, но и к врагам нашим. Почему же мы так боимся и так ненавидим непохожих на нас; почему само слово «чужой» вызывает в нас страх? Почему мы сторонимся чужих, отвергаем их, считаем виновниками всех наших бедствий?

Я повидал множество «чужих» и могу сказать вам, что они не хуже и не лучше нас, – они такие же люди, как мы. Если они молятся другому Богу, даже ложному Богу, их следует пожалеть за это, но не убивать; если они придерживаются иных обычаев, то надо помнить, что и наши обычаи для них – иные; если они отличаются от нас по одежде или цвету кожи, то и мы в этом отличаемся от них. Когда нам трудно, то мы ищем помощи у своих, но и чужие ищут помощи у своих в трудные моменты жизни – так в чём же разница? Почему мы уверены, что наши «свои» безусловно превосходят «чужих»? Разве мы настолько совершенны, что все остальные люди – прах под нашими ногами?

А может быть, в глубине души мы сознаем свое несовершенство, и от этого злимся на тех, кто не похож на нас, кто способен превзойти нас в чем-либо? Может быть, ненависть – это просто слабость, которую мы хотим скрыть? Или это болезнь, поражающая мозг человека и заставляющая совершать безумные поступки?..

– Я вынужден снова возразить вам, мессир рыцарь, – прервал его монах, приподняв руку и как бы извиняясь. – Не говоря о том, что вы умаляете нашу религию, – единственно правильную, свет Божьей истины, – вы упускаете из виду важную вещь: не мы, а они захватили землю Спасителя нашего, надругались над нашими святынями, притесняли наших единоверцев. Мы должны были воевать во имя защиты всего этого!

– Как вы разгорячились – чего доброго, и меня причислите к «чужим»! – рассмеялся Робер. – Спаси меня Господь умалять христианскую религию, которую я исповедую и за которую готов отдать жизнь! Не забывайте, что и я был среди тех, кто с восторгом слушал папу и горел желанием отмщения. Да разве же я оправдываю наших противников? Они – люди, а значит, и они не без греха. Впрочем, они ведают, что такое грех, и вовсе не так далеки от Бога, как утверждал его святейшество.

– По-вашему, и ходить туда не следовало? – Фредегариус не смог сдержать иронию.

– Надо было навести порядок в своем доме, а после этого мы стали бы так сильны, что никто не посмел бы обижать нас, нашу религию и наших братьев во Христе, – проговорил Робер, прищурившись и быстро взглянув из-под опущенных век на монаха.

– Но была священная миссия Петра Пустынника, а ему сам Спаситель предписал поход против иноверцев, – Фредегариус для пущей убедительности поднял глаза к небу и перекрестился. – Таким образом, отвергая безусловное превосходство религиозной идеи этого похода над всеми прочими, вы не соглашаетесь с Господом нашим.

– Пётр Пустынник? – переспросил Робер. – Что же, давайте вспомним и о нём.

* * *

– Пётр Пустынник… – повторил Робер в задумчивости. – Я видел Петра Пустынника три раза…

– Вы видели его?! – воскликнул Фредегариус с величайшим благоговением, удивленно и недоверчиво глядя на Робера.

– Да, а почему вы так удивлены? – спросил Робер и в глазах его вспыхнули весёлые искорки. – Мы жили с ним в одно время, в одной и той же стране, бывали в одних и тех же местах. Это для вас он легендарная личность, вроде Иисуса Навина, остановившего Солнце, а для меня – один из многих людей, промелькнувших на моем жизненном пути. Скажу вам больше: первая встреча с ним не произвела на меня впечатления, вторая оставила неприятный осадок, а третья вызвала жалость и презрение.

– Встречи с Петром Пустынником оставили в вас неприятный осадок и вызвали жалость и презрение? – недоверчиво проговорил Фредегариус.

– А вы послушайте… Первый раз я увидел его на площади, когда папа выступил со своей пламенной речью. Я был там с товарищами, и кто-то из них указал мне на жалкого человека, небольшого роста, стоявшего невдалеке от нас. Оборванный, грязный, в грубой сутане, он раскачивался и потрясал кулаками, бормоча что-то и вздымая глаза к небу.

Когда папа замолчал, сотни людей бросились к его святейшеству, дабы возблагодарить за сказанную речь и изъявить полное согласие с его словами; в их числе был и я с моими приятелями. Возвращаясь, мы заметили всё того же оборванного человека, который так же, как прежде, раскачивался и бормотал, но теперь его можно было услышать. «Спаситель ведет нас!.. Так хочет Бог!.. Врата рая, врата рая…» – непрерывно говорил он.

– Кто это? – поинтересовался я у своих друзей.

– Рыцарь, – ответили мне.

– Как так?

– Бывший рыцарь, – со смехом уточнил мой приятель, – а ныне отшельник. Разве ты не слышал о нём? Его прозвали Петром Пустынником, да, видно, надоело ему жить в пустыне. Ходил в паломничество на Святую землю: посмотри, какой он загорелый.

– Чему же ты смеешься?

– А он странный, – вмешался другой мой товарищ, – и совсем не похож на святого человека: раздражительный, вспыльчивый и, по-моему, одержимый.

– Но чернь принимает его за святого, – возразил мой третий товарищ. – Он умеет находить общий язык с простонародьем, и этого Петра слушают, открыв рот.

– Бог ему судья. Мало ли сейчас проповедников, утверждающих, что им дано откровение божье, – беспечно отозвался я. – Однако, как хорошо говорил его святейшество!.. К августу следующего года соберутся рыцари, бароны, графы и князья – и в поход, в поход!

– В поход! Отомстим за наши святыни, освободим Святую землю! – отозвались мои молодые друзья.

Так состоялось мое знакомство с Петром. Тогда, на площади, на него едва ли кто-нибудь обратил внимание, кроме меня и моих товарищей. На него мало внимания обращали и впредь люди благородного сословия, но зато чернь, действительно, была от него без ума.

* * *

– Святейший папа удостоил Петра личной аудиенции и благословил на освобождение Гроба Господня, – как бы между прочим сказал монах.

– Вы уверены в этом? Я – нет. Но если даже так оно и было, папа в то время благословил бы любого, кто поддержал его призыв. Политика, святой отец, неразборчива в средствах и оценивает человека исключительно по его полезности в данный момент, – глубокомысленно изрёк Робер. – Однако, я не буду давать своих оценок, а расскажу лучше о второй встрече с Петром Пустынником. Она произошла в небольшом городке, вскоре после достопамятного Собора, на котором выступил его святейшество. Мы с друзьями застряли в этом городке на обратном дороге, не имея средств для дальнейшего движения и ожидая денежного подкрепления.

Был пасмурный осенний день, лил холодный дождь, но около старой покосившейся церквушки собрались все городские жители и прибывшие из окрестных деревень крестьяне. Люди стояли в страшной тесноте; они закрывались от дождя рогожами, мешками, холщовыми накидками, и казалось, что здесь находится одно большое серое, живое существо, дышащее паром и готовое повиноваться приказу своего хозяина. Этим хозяином был Пётр: он обращался к толпе с простыми, понятными, возбуждающими её чувства словами, – он говорил именно то, что от него хотели услышать. Произнося речь, он как бы воспламенялся от собственного голоса. Он рыдал, когда рассказывал о страданиях христиан в Святой земле; его голос наливался яростью, когда он призывал отомстить неверным.

Он рассказывал, как отправился в паломничество в Иерусалим и, вынеся в пути неимоверные лишения и жестокие притеснения со стороны сарацин, сумел добраться до Святой земли. И здесь, в храме Гроба Господня, после долгой покаянной молитвы, он узрел чудесное видение. Петру явился Спаситель в небесном сиянии и обратился к нему, слабому и хилому человеку: «Пётр, дорогой сын мой, у себя на родине ты должен рассказать о бедствии Святых мест и должен побудить сердца верующих очистить Иерусалим от жестоких притеснителей веры и спасти святых от рук язычников. Врата рая открыты для тех, кого я избрал и призвал».

После этого, рассказывал Пётр, я пошел сначала к патриарху иерусалимскому, который благодарил меня и тут же дал письмо к святейшему папе, а затем снарядил корабль. Так я прибыл в Рим, где его святейшество со смирением и радостью принял слово призвания.

* * *

– Что же в этих словах неправда? – спросил Фредегариус, перестав записывать.

– Что было правдой, а что неправдой, я могу только догадываться, – Робер развёл руками. – Мне лично не верится, что Пётр был у патриарха и у папы, но я верю в чудесное видение, посетившее его. Я уже говорил, что завидую тем людям, которых посещают видения, дающие ясную цель в жизни. У меня, к сожалению, видений никогда не было, и поэтому мне путь приходилось искать впотьмах. Но, святой отец, скажите мне, положа руку на сердце, можно ли точно определить, какое видение настоящее, а какое – всего лишь плод воспалённого воображения? Являлся ли Спаситель к Петру? Да, наверно, являлся, однако было ли это видение только в голове Петра или произошло вне его головы – не сможет теперь сказать никто.

– Вы богохульствуете, мессир рыцарь, – произнес монах со своей обычной легкой укоризной.

– Ну, почему же? Я ведь не отрицаю, а наоборот, утверждаю, что видения бывают, – улыбнулся Робер. – У нас есть так много свидетельств об этом, что было бы глупо отрицать. Я выступаю единственно за то, чтобы отличать видения истинные от видений, порождённых игрой воображения. Первые отличаются от вторых, как явь отличается от сна, и я призываю не смешивать сон с явью, а не то мы и жить будем, как во сне. Мне кажется, что Пётр именно так жил. Я думаю, он был глубоко убеждён в истинности своих видений, и от того в нём была такая истовая вера в правильность своих поступков. Но дальнейшие события показывают, что Спаситель не вёл его предначертанной дорогой, – а может быть, под видом Спасителя к нему явился кто-то другой? Князь Тьмы любит принимать светлые образы и говорить льстивые речи, дабы искушать нас: недаром сказано в Писании о тех, кто принимает такие образы и увлекает нас на ложный путь: «По делам узнаете вы их».